Июнь, как всякий семилетний нахаленок, -
глумлив, распущен на язык, на ласку скуп
и с тем, кто гонит голубей из подворотен,
и с тем, кто не драчлив, как верный друг.
Заброшен в темный угол, где чулан, рюкзак,
ремень повис на стуле, будто бы простужен.
И догоняет в небе златокудрое руно Ясон:
в лицо и плечи брызжут искры с колесницы.
На крыши ляжет длинный и густой туман
от облетевших крыльев с пары груш и липы.
Крыжовник у забора совершенно обнаглев,
ежовые натянет на себя штаны и рукавицы.
Разбиты губы, локти, острые коленки в кровь:
еще не все в воротах оказались далматинцы,
но выучится быстро едкий подзаборный мат,
и вырастут на деснах быстро коренные избы.
Акация меняет медонос на детские игрушки,
и щеки, как раздутых снегирей, одарит свистом.
Не от того ли улей обмелел, и полосатый рейс
ушел искать в поля кипрейные на зиму силы?
Но выкатят на полдник каждой улице кадушки
и полных девушек с лицом: здесь продается квас.
И гужевых повозок встанут в парках вереницы:
фруктовый лед, пломбир, стуженая вода, дюшес.
И вверх ползут, как будто целясь в потолок,
вьюны на окнах, время, цапель ноги у мальчишки.
А как начнешь считать по осени потери и цыплят,
то не найдешь причины, почему малы в коробке
лето проскучавшие ботинки.