В Театре под руководством Олега Табакова вот уже десятый год играют «Рассказ о счастливой Москве» – спектакль, не только принесший его создателю Миндаугасу Карбаускису «Золотую маску», но и объясняющий, стоит ли жить по золотому правилу механики.
Среди тех, кто считает, что Андрей Платонов и сцена – две вещи несовместные, я нахожусь в первых рядах. Удивительно талантливый писатель производит гнетущее впечатление, не признает катарсиса, говорит с читателем корявым языком и тяготеет к суггестивным темам, напоминая своего австрийского собрата Франца Кафку. Но книгу можно захлопнуть или отложить, а из театра через 15 минут не убежишь. При всем при том я восхищаюсь людьми, для которых Платонов стал «своим» автором. Мое восприятие странноватого инженера не идет дальше осознания его огромного дарования, у меня лично вызывающего тоску и душевное смятение.
Тем не менее, в театре в последнее время его творчество полюбили. Боже, сколько же, оказывается, людей мыслит в русле этого угрюмого философа! Вот где повод для зависти. Но речь не обо всех, а об одном-единственном. О том режиссере, глядя на которого веришь, что Андрей Платонов – «его» писатель. О Миндаугасе Карбаускисе.
Те, кто читал «Счастливую Москву», удивятся вместе со мной: этот роман можно вытащить на сцену?! Там же почти нет диалогов, герои – просто схемы, мораль угнетает, и все это давит, давит… Допустим, советскую тематику можно отбросить – прозаик с Советами всегда соотносился весьма своеобразно. Сказать, что его произведение – об образцовой столице юного государства в эпоху грядущей мировой революции, может только ну очень нестандартно мыслящий человек. Замкнутый в своем внутреннем мире, душевно надломленный писатель говорил о чем угодно, но не о светлом пролетарском будущем страны. Да и не дожила бы эта тема с 1933 года, когда задумывался и начинался роман, до наших дней. Как бы там ни было, в 2007 взялся за эту несценическую прозу смельчак и интеллектуал Карбаускис, которым все советское должно восприниматься, по крайней мере, сдержанно. Что-то другое, не социалистическое, увидел в «Москве» режиссер, ставший автором и сценадаптации.
В конце концов, открыть для широкой публики Платонова – это поступок. Не важно даже, какие цели преследовал постановщик. Не так много сегодня тех, кто читает отечественного Кафку, еще меньше – кто понимает и любит его. Карбаускис и понимает, и любит. Не уверена, что его актеры могут сказать то же самое, но роль просветителя никогда не была любимой для режиссера из Литвы. Он всегда решал свои задачи и удовлетворял личные интересы. И в этой связи «Счастливая Москва» – именно то произведение, которое проясняет творческое кредо мастера. «Она, Москва, жила независимо, не обращая внимания на теченье, на судьбу, на преследования мира, на всю чепуху» – ведь это же практически о нем: независимом, принципиальном и смелом. Не о «чепухе» говорит он со сцены. О вечном – ни много ни мало. О счастье.
И в самом деле: это ведь не рассказ о стройке социалистической Москвы. Это – о людях. О тех, кто мучительно ищет себя, свое место в жизни, призвание, счастье. Кто, говоря сложным писательским языком, живет «по правде с трудом» и работает «с сердцебиением счастья». Практически о себе. О многих. Но, главное, о девушке, которой хочется «потухнуть вовремя лампой над чужим поцелуем, вберя в себя то тепло, которое только что было светом». В тексте эти удивительные лирические эпизоды теряются среди неясно построенных фраз, в спектакле режиссер заставляет их звучать громче, поэтичнее, радостнее.
«Рассказ о счастливой Москве» – это именно рассказ, живой разговор, в котором непосредственность восприятия, погруженность в события усиливаются поиском нужного слова, запинкой, растерянным «ну, как вам объяснить…» из уст главной героини. Сирота Москва Ивановна Честнова (Ирина Пегова) – не просто девушка с большим сердцем и телом: это новый тип человека, рожденный Октябрем. И – странно! – в этой заскорузлой формулировке из советских газет нет сарказма ни для меня, ни для Карбаускиса, ни для Платонова. Ведь это те самые люди, которые строили великую страну, всем своим существом веря в светлое будущее. «Новый мир реально существует… Но живые люди, составляющие этот новый, принципиально новый и серьезный мир, уже есть, и надо работать среди них и для них», – говорил сам писатель.
И весь огромный Союз сведен в произведении к нескольким персонажам. Землеустроитель и геометр Божко (Алексей Усольцев) разговаривает со всем миром на эсперанто. У него 3 кумира: Ленин, Сталин и доктор Заменгоф – изобретатель международного языка. С энтузиазмом пишет Виктор Иванович «отдаленным друзьям» о советских кораблях, бороздящих… В зале в этот момент звучит смех. Да, к этому можно и нужно относиться с иронией. С иронией – но не с издевкой. Это – было, и люди верили.
Вдохновенный хирург Самбикин (Евгений Миллер), «небрежный и нечистоплотный от экономии своего времени», без устали совершает трудовые подвиги, мечтая о благе человечества и преобразовании мира. В своей работе он титан и одержимый, вне ее – довольно неприглядный сухой материалист, задумывающийся над женщиной «как над проблемой». Но разве спасенные его искусством жизни не важнее отсутствия у него сердца?
Сердце – это не к нему. Это – к прославленному механику Сарториусу (Иван Шибанов), боящемуся, несмотря на свою всесоюзную славу, даже пригласить девушку танцевать. Уж он-то знает, что «повсеместно есть душа». Но и он мечтает «жить всесторонне», как жили и работали миллионы людей в огромном государстве.
Инженеры трудились над созданием точных весов (так в Росметровесе работал и сам Андрей Платонов) с неизменной мыслью о важности работы и гордостью за свою профессию. Везде был этот подъем и ощущение близкого прорыва. Мы не просто мечтали – мы строили новый мир. Я не заметила презрительной усмешки у Карбаускиса, не услышала ёрнического тона по поводу этого утопического великого строительства. Словно бы и его, молодого человека из обеспеченной европейской семьи, тоже захватила волна энтузиазма и энергии, словно бы и он поверил в новый мир, где будет счастье. Ведь приезжали же в Союз люди со всех концов земли, желая поучаствовать в сотворении этого всеобщего счастья. Не нужно видеть прошлое в одних черных красках, а красный – цвет не только крови. Нам есть, чем гордиться и за что быть благодарными ушедшей эпохе. Почему говорить нам об этом должны люди из другой страны?
Красная Москва представлена в спектакле буквально (художник по костюмам Светлана Калинина). Героиня одета в алое, пунцовый костюм на Божко, красные рубашки у Сарториуса и Самбикина. Даже в вазе – пламенеющие гвоздики. И насыщают, усиливают, подчеркивают это торжество социализма чудесные танго и романсы 30-х в исполнении Георгия Виноградова, Петра Лещенко, Клавдии Шульженко.
Само действие (художник-постановщик Мария Митрофанова) ограничено гардеробной стойкой, за которой ряды вешалок с верхней одеждой словно наполняют пространство людьми. Хотя героев совсем немного, но ощущение шумной толпы этих новых людей, стремящихся к свершениям, передано мастерски. Стучат номерки по стойке, мелькают пальто, энергично двигаются актеры. Все кипит и пульсирует. Но главный генератор постановки и жизни, конечно, сама Москва Честнова.
Эта девушка мчится в ритме строящегося государства, и как же хочется ей быть сопричастной всему происходящему! Ведь для нее смысл жизни – в работе, а вовсе не в любви. Что – любовь! Что – семья! Она жила и любила, но ведь это просто естественная потребность, как «есть еду», а нужно действовать, вкладывать себя во все дела, будоражащие юную столицу. И героиня трудится – в бюро воинского учета, в метрополитене. Жаль, из постановки выпадает эпизод ее работы на летном поле. Ветер, раздувающий купол парашюта, бьющий в лицо, поднимающий в небо, – вот ее стихия, неукротимая, радостная! «От наблюдения облаков и пространства в груди Москвы начиналось сердцебиение, как будто ее тело было вознесено высоко и там оставлено одно». Голос ее звенит счастьем, «возбуждающим жизнь на исполнение высшей судьбы».
И все на свете влюблены в эту искрящуюся девушку. Божко, отдающий все силы переписке с «отдаленными друзьями», но так и не заполняющий этим внутренней пустоты и жажды тепла человеческого тела. Сарториус, некрасивый до жалости, непритязательный в своих желаниях, мечтающий просто жить подле женской теплоты. Аналитик Самбикин – хирург, ищущий бессмертие в смерти, без конца препарируя, разрезая, исследуя то, что совсем недавно было живым и прекрасным. И как раз на него любовь производит самое сильное впечатление, ибо она, оказывается, бьется и в голове, и в сердце, и ниже.
И даже совершенно никчемный вневойсковик Комягин (Александр Воробьев), пугливо избегающий жизни, овеян Москвой, как свежим ветром. Персонаж, в котором Андрей Платонов изобразил сам себя, – ему он отдал свои мысли, чувства, юношеские стихи – в постановке выведен героем крайне приниженным, бессмысленным в своем существовании в этом новом прекрасном мире. Он антипод Честновой, такой полезной в своей деятельности. Что может он вспомнить, рассказать? Жизнь шла мимо него, откладываясь в памяти лишь дождями или засухами. Ему нечем заполнить себя, он пуст и все-таки верит, что хотя бы за час до смерти успеет додумать мысли, доделать дела, дописать картины. Но жить – не значит всего-навсего не умирать. И вот рядом с таким-то человеком хоронит себя заживо Москва, лишившаяся ноги на стройке метро, разом подурневшая, обабившаяся, потерявшая себя, смысл, радость, полноту, энергию.
Какими путями ведет нас судьба в поисках счастья? В кошмарном сне не увидела бы героиня такое будущее, но вот уже стало оно единственно реальным, а как? Не известно… И кричит в слепом животном ужасе перед этой действительностью, всем нутром кричит сломанная жизнью и выброшенная на обочину Москва: «Я хочу быть счастливой!»
И непонятно, как и почему мы, имевшие все для счастья, шедшие к нему прямыми дорогами, вдруг сбиваемся и приходим не туда: в жалкую конуру, к никчемному человеку, чтобы крикнуть из глубины сердца: «Я хочу быть счастливым!» Где мы ошибаемся? И почему потребность в человеческом тепле – выше всего остального? Можно не есть, можно бежать от себя, можно отдавать свое тело постылому, мертвому – но только бы не одному, только бы согреться у чужой коптящей лампы…
Так же согреваются друг подле друга Божко и секретарша Лиза (Яна Сексте), которой, ей-богу, все равно, рядом с кем ей быть, – только бы не одной.
Так же растрачивает жизнь и себя Сарториус. Сначала бросает службу, равнодушно распростившись со славой лучшего механика Союза. Затем пытается спрятаться от любви на хилой груди все той же Лизы. Потом – меняет имя в нелепой надежде изменить и судьбу. И все-таки приползает в жалкую конуру к никчемному человеку: вдове с 8-летним сыном, ревнующей и бьющей мужа, который в дикой тоске одиночества уговаривает себя: «Все это так и быть должно…» Повторяется, повторяется мотив, нагнетая отчаянье, и этот самоуговор становится главным рефреном финала.
Так и быть должно, иначе износится и погибнет легкое сердце. А ведь человек еще не научился мужеству беспрерывного счастья! Как же в этой науке стерпеть бесконечные удары – женской ли руки, жизни ли?..
Вот разве так, как Комягин, – разменяв счастье душевного тепла на простую потребность в физической ласке. Или как Самбикин – отказавшись от любви к одной женщине, ведь так много их на земле. Да и не выше ли призвание к труду самой тесной человеческой близости? Счастье всего человечества – не шире ли счастья единственного человека? Но напрасно укорять в этой страшной морали, в этом гибельном выводе и действии советскую идеологию. Это сама жизнь предательски подводит нас к такому выбору. А уж мы вольны принимать его или не принимать. И плачет по-животному Москва, прижимая к опавшей груди, к изуродованному телу Комягина и Сарториуса, тщетно ловящих последние искорки тепла…
И все-таки мы часто идем наперекор жизненной логике. Ибо
Человек-стервец обожает счастье.
Он тянется к нему, как резиновая нить,
Пока не порвется. Но каждой частью
Снова станет тянуться и ныть.
И ноем, и тянемся, и кричим в сумерках гаснущих ламп: «Я хочу быть счастливым!»…
Постановка очевидно разделяется на две неравные части: со счастливой Москвой и Москвой поверженной. Звонкий молодой голос Пеговой вдруг становится тусклым, старческим, слова грубеют, желания умирают. Финальная часть спектакля – это пустота, отмеченная лишь отсутствием главной героини. И сразу становится понятным, насколько важна она в жизни персонажей, зрителей и создателей. Она была той самой лампой, погасшей, увы, не над поцелуем. Она была движущей силой – как и мечтала. Она хотела счастья – этим хотением и была счастлива.
«Я хочу быть счастливой!» – еще один рефрен, который так любит режиссер. Этой реплики в оригинале нет. Могла бы выкрикнуть такую фразу героиня Андрея Платонова? Нет, не могла. Никогда не рассуждала о счастье, о сущности его и причинах эта полнокровная девушка. Мысли ее не были шире заскорузлых формулировок советских газет.
И животный крик Пеговой – это голос не писателя Андрея Платонова, а режиссера Миндаугаса Карбаускиса. Для обоих авторов важна эта идея о счастье, взвешиваемом на неравноплечем рычаге. Сколько взвалить должны мы на одну чашу, чтобы поднять один только его грамм! Платонову довольно этого осознания, чтобы уже ничего и никогда не захотеть. Карбаускису, а следом и его героине – нет. И спектакль молодого в том далеком 2007 году постановщика – не о счастье как таковом, не о дорогой его цене, а о его необходимости. Что бы ни было на другой чаше весов – мы все равно нерассуждающе мечтаем о нем. Даже если порвемся…
…Многое меняет время. Сейчас, почти 10 лет спустя, спектакль Табакерки по-прежнему кажется свежим, ярким, молодым. Сильно, азартно играют артисты, хотя их состав уже претерпел изменения. Даже странно говорить, что эту сценическую работу критики привычно подверстывали под якобы излюбленный режиссером мотив смерти. И представить, что сегодняшний худрук Маяковки может сделать еще одну такую постановку, уже невозможно. Потому что так высказываться мы можем только единожды. До всех побед, до мудрости опыта, до сложения стиля и приобретения профессионализма.
В настоящее время Миндаугас Карбаускис вышел на совершенно иной уровень мастерства. В его работах можно найти очень многое, они удивляют, восхищают, заставляют думать. Но этого молодого опьяняющего желания и ожидания счастья в них нет. И не будет больше никогда. Это не значит, что творческие удачи кончились, – наоборот. Просто тот счастливый молодой режиссер остался в своем любимом спектакле, и в его новых произведениях блестит уже свет истинного большого дарования, а не только юной силы, нашедшей точку приложения.
Мы все хотим быть счастливыми. В любви, в работе ли – все по-разному. У кого-то это получается, у кого-то – не очень. Но все это жизнь. Но все это так и быть должно.