Сто лет назад с утра и до утра
жизнь проходила в глубине двора,
с двух этажей видна как на ладони.
Весной вовсю чирикали скворцы.
Купцы коней водили под уздцы.
Печные подбирались изразцы
под цвет полотен Врубеля. И кони
косили глаз, пока клубилась пыль,
на проезжающий автомобиль.
В поленовских Таганках и Арбатах
мне довелось в конце пятидесятых
подсесть на синь щербатых изразцов,
узнать старух с иным душевным складом,
чем прогрессисты с бешеным окладом
и жуткой злобой на Святых Отцов.
Дыша на внуков и церковный ладан,
мечтали страстотерпицы дворов,
что их свезут на кладбище, а бойких
соседей переселят в новостройки.
Москва и впрямь менялась на глазах,
фуфырилась, светлела, хорошела…
Не помышляя больше об азах
политики, о силе догм замшелых,
внук, повзрослев, на свадьбу звал гостей
и торопился выжать из властей
побольше льгот, и пусть был скуп, как Шейлок,
ответственный партийный аппарат,
но время коммуналок шло на спад.
Дома росли, как рыжики, а двор
вбирал в себя то луг, то косогор,
то спуск к реке, включая берег топкий.
Провинцию в хоккейные коробки
тянуло, как магнитом. И в кино
девахи зазывали пацанов,
в штаны с начесом втискивая попки.
В лесу стояли лавочки давно –
там старики стучали в домино.
Прогресс «рулил», гордясь партийным стажем.
Двор прилагался неким антуражем
к районам спальным, где рабочий люд,
имея тягу к чешским гарнитурам,
к фарфоровым пастушкам и амурам,
ждал у пивной, когда ему нальют,
чтоб поутру вернуться к перекурам.
В народе говорили: «Эрудит
не отделим от слова «ерундит».
А время шло. Как в летний полдень – лужи,
двор становился меньше, мельче, уже,
зато тянулись в космос этажи.
Двор обретал повадки инородца,
и словно звезды в глубине колодца,
мерцала в нем утраченная жизнь.
Попробуй дать ей шанс… Тебе зачтется!