Не политик, не профессор.
Малолетний он агрессор.
Верит, что ему все можно.
Лишь не чует, мля, подкожно,
Что есть нормы бытия.
Сам себе от сути Я?
Косо глядя на прохожих,
Да в тенетах стылой дрожи,
Рассекает он толпу:
Вот итог всей жизни целой,
Он теперь чумной, не смелый.
Он теперь себе в долгу.
Должен жизнь себе, паскуда.
А судьба, стервоза, рада,
Что идет — и ни гу-гу.
Будто тень средь мира тихо
Проползает тротуаром, садом, баром...
И в витринах окрик немый.
Смотрит-смотрит: будто лихо
В стеклах блещущих пожаром
Света дня-деньского, томный
Взгляд подводит в ноги...
Там его души остроги.
Там он сам себе искомый.
В чудеса свои влекомый,
Те, что в юности забыл.
Рот для блуда приоткрыл,
Мат сорвался с губ невнятный.
Старый, тощий, непонятный.
И для мира никакой...
Просто чудик и изгой.
Но был мал когда, был ясен
Путь ему в лихие ясли,
Где он думал, что велик.
Дум исчез неясный бзик.
Память тихо упорхнула,
Как та тень, которой бродит...
Старчески пасть всласть зевнула.
Он по тем дорогам ходит,
Где чудил в младом угаре.
Все витрины как в пожаре:
День ему вверяют ясный.
Только способ тот напрасный.
Он и к миру безучастный.
И к себе. Вполне бесстрастный.
Или делает лишь вид.
И тенями здесь чудит.
Уходя все дальше — между
По делам идущими.
Носит ветхую одежду.
С глазами вдаль горящими.
С глазами вдаль орущими.
С глазами — вещими.
С глазами мыслей ждущими.
С надеждами зачем-то настоящими.
И наилучшими.
И сжатыми губами вслух молчащими.
Не политик. Не профессор.
Суть прозревшей меры разума.
Сам себе чумной агрессор.
Жизнь дана была для спазма
Страшной, непомерной власти
Взять во длань охапкой солнце,
Воздуха ища для пасти,
Всласть размазать об оконце
Своей жизни лучик златый.
Он седой уж, не патлатый.
И идет-бредет что тенью...
По асфальту скудной ленью
Поразмазав дрожь в коленках.
Поразбрызгав мысли-чипсы.
И душа его в пеленках.
И одряхли ручек бицепсы.
И губа трясется к низу.
Ни себе, ни миру — вопль.
И память тащит к карапузу,
В те ясли, где еще он Тополь.