Подборка стихотворений в литературном журнале "Три желания" (г. Рязань, Россия) №45, 2012 г.
Василий Толстоус
***
За окошком зелёная рощица
закрывает собой горизонт,
и, едва уловима, доносится
птичья песня с отвесных высот.
Будит сердце мелодия грустная.
Мелодичные птичьи слова
повторяет, качаясь без устали,
молодая лесная листва,
и слова, расшифрованы кронами,
переносятся вверх, к небесам,
чтобы там отразились и волнами
с гулким эхом вернулись назад.
Понимаешь: слова очень важные,
ты писал их на школьной доске:
одинаково ясные каждому,
на родном для тебя языке –
и уносятся ветром и листьями
к мудрецам, накопителям дум.
А у них, средь единственно истинных,
слово «Родина» в первом ряду.
***
Усталый жнец – крестьянин кропотливый –
в лучах едва проснувшейся зари
застыл у свежевыкошенной нивы,
чей терпкий запах в воздухе парил.
Перекрестился: "Днесь помилуй, Отче.
Спасибо, что опять увидел день.
Душа моя покоиться не хочет,
ей хорошо в миру, среди людей.
Спасибо за еду, здоровье, память,
что научила думать о Тебе,
за то, что над селом и над хлебами
сияет солнце доброе с небес".
Светило дня в полнеба вырастало.
Померк и выцвел полуночный серп,
а горизонт с припухлостью овала
перерождался в огненный расщеп.
Крестьянин шёл обочиной дороги.
Косая тень металась впереди.
Месили тень и пыль босые ноги.
Нательный крест качался на груди.
***
В селе под вечер дочка заболела:
«Мне, папа, жарко. Душно, и тоска
сидит во мне». Лицо белее мела,
и пышет жаром слабая рука.
А во дворе рекою самогонка:
племянник тихий в армию идёт.
Прости-прощай, родимая сторонка.
Привет, Афган, страны громоотвод!
Пугающие запахи лекарства
и колдовство непьющего врача
важнее грубой силы государства.
Для жизни щит надёжнее меча.
«Ну что, Оксана?» – «Лучше, слава Богу».
А Костя-врач, смеётся: «Будет жить».
Сереет утро. В дальнюю дорогу
племянник мой не хочет уходить.
Пропели песни. «Сын, служи достойно!» –
и кто заплакал, кто запел и смолк.
Спросила дочь: «Зачем на свете войны?»
И я ответить дочери не смог.
***
Море вспененной пылью дымится.
Тучи в спешке от молний бегут.
Между морем и небом граница
еле видима на берегу.
На окраине суши последней
я стою и впиваю озон.
Каждый миг миллион изменений,
словно градины, каждый весом.
Силы множит слепая стихия,
миги ровно слагая в века.
И пускай! – я люблю вот такие,
чёрно-синие сплошь облака.
Обожаю не льнущие волны,
а терзающий скалы прибой,
что в азарте стремится исполнить
волю правящей силы морской.
Я молюсь, но ответа не слышно,
только молнии рвут синеву.
…И молчит неизвестный Всевышний,
для чего я рождён и живу.
***
Люблю законченность во всём
и ненавижу недомолвки.
Я очень вредный новосёл,
педант советской упаковки –
я верю в план, в борьбу идей,
в невинность девушек до брака,
в моих единственных друзей,
в страну. По ней я горько плакал.
Морской загадочный прибой
я бы, наверно, вечно слушал…
И свято верую в любовь –
она одна тревожит душу.
НИНА ПЕТРОВНА
Скалы с виду высокие очень.
Чем ты ближе – тем выше растут.
Незаметно прощается осень,
проведя над Ай-Петри черту.
Ею режется небо неровно,
словно росчерком кардиограмм.
Чуть помедленней, Нина Петровна –
трудно в туфлях брести по горам.
Сердце кажется вдруг безразмерным.
"Руку, руку! Не выдержать бег".
А Петровна, как горная серна,
продолжает вышагивать вверх.
Путь окончен. Вокруг только небо.
Горизонт бесконечно далёк.
Так высоко ни разу я не был.
Вижу запад, и в дымке восток.
Всё в цвету. Частокол кипарисов.
Даль чиста, но Петровна зовёт:
"Любоваться советую снизу –
нам ещё опускаться с высот".
Мерно ласточки чертят зигзаги.
"Эй вы, птицы!" – молчанье в ответ.
Не отнять у Петровны отваги.
А Петровне-то – семьдесят лет.
ТЕПЛОВОЙ УДАР
На грани тьмы и света
смешались верх и низ.
Как старая газета,
сворачивалась жизнь.
Душа косноязычна:
сковали спазмы рта.
Материя вторична,
первична пустота.
Вокруг чужие лица,
гадают: болен? пьян? –
и очень быстро мчится,
сменяется экран.
Я вижу маму, брата…
Как молоды они!
Всё бывшее когда-то
кружит, листая дни.
Родная плачет рядом:
«Постой, не умирай!» –
а мне уже не надо:
чистилище ли, рай…
Судьба взяла с поличным,
стреножила уста,
и шепчет: жизнь вторична,
первична пустота.
Кричишь: «Живи, любимый!
Я рядом. Потерпи!
Мы ангелом хранимы,
как два звена в цепи».
Ты бьёшься надо мною,
отводишь прочь беду,
и этою войною
сгущаешь пустоту.
Пока в больницу едем,
упрямая беда
узнала, что на свете
вторична пустота.
***
Предельные значения
весомых величин
подвластны изменениям
без видимых причин.
Когда одна качается
сердечная вина,
и целый мир кончается,
как вялая страна,
стыда потоки мутные
когда несутся в ад –
тогда предельно трудно им
попятиться назад.
УШЕДШЕЕ
Ушедшее (единственное, сладкое,
хмельное, словно старое вино),
я знаю точно – в будущем осадками
из облака рассеется весной;
оно ушло, конечно, окончательно,
и с каждым годом призрачнее след
лица из детства, тронутого патиной
навеки успокоившихся лет.
Душа быльём забита и стреножена
и так смешно заноет иногда –
то прорастает в ней ростками всхожими
трава забвенья, горе-лебеда…
Ушедшее прощается не мешкая,
не обнимая, ласку не даря,
тоску и боль скрывая за усмешкою,
за отрывным листком календаря.
***
Свободным махом перелётных облаков
летят сомнения в заоблачные дали,
и остаётся только свет. Ему легко
отпочковаться с поднебесной вертикали –
позволить ярче стать степному ковылю
и бросить отблески на вспаханную землю.
От цвета яблонь май подобен февралю,
но нежно тёпел и по-юношески зелен.
Прозрачно море. С ночи звёздной до утра,
как верный пёс, волна шершаво лижет пятки.
Весна не кончилась. Ещё её пора,
и ты блаженствуешь в нейлоновой палатке.
И размышляешь: гривы лёгких облаков
и мысли ветреные в воздухе растают,
войдут желания в недвижность берегов –
а жизнь течёт. Зачем? Неужто не узнаю?
***
Взлететь над небом лучшей из планет
в стремительной ракете на орбиту –
мечтают пацанята с юных лет,
на звёзды глядя, крошечные с виду.
Пройдут года – разрушатся мечты,
а, может, не разрушатся – кто знает?
Ведёт к победе главной высоты
совсем не обязательно прямая.
Окончен путь: к мечте один прыжок.
Загадочное небо близко слишком,
а на душе тепло и хорошо,
и ты опять мечтательный мальчишка.
В восторге ожидания страна:
ей снятся звёзды, грея и мерцая.
Легко ложатся в память имена:
«Мы – Добровольский, Волков и Пацаев».
Но высоко, в полёте над Землёй,
открылся клапан. Воздух, остывая,
увлёк невольно души за собой,
чтоб ознакомить с пажитями рая.
Они витками выстелили свод,
а там, внизу, вершины гор манили,
и был заметен прерванный полёт
полоской, растянувшейся на мили.
Внизу остались люди и страна.
Над ними звёзды падали, мерцая,
и повторяли тихо имена:
«Мы – Добровольский, Волков и Пацаев».