Подборка стихотворений в сборнике поэзии и прозы "Откроем город заново" (Творчество лауреатов Донецкой областной Государственной литературной премии имени Виктора Шутова), Донецк, ООО "Лебедь", 2011 г., стр. 290
Василий Толстоус
ПОЖЕЛАТЬ
Никогда не поздно повиниться
и сказать несложное: «Прости…»,
осветить неласковые лица
светом непритворной доброты;
пожелать взлетающему неба
и посадки мягкой у крыльца;
отыскать в жестокий голод хлеба,
а сиротам – маму и отца.
Чтоб однажды тихим, безответным,
и не ждущим благодарных фраз,
безрассудством скромного букета
пересилить вежливый отказ,
на коленях вымолить прощенье.
И тогда, конечно же – тогда
в этот день настанет воскресенье,
пусть с утра и теплилась среда.
***
Веслом от берега – и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в серой мгле совсем один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечёт
и растворится без остатка,
а взмахи вёсел – нечет, чёт…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега – и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек – никем,
и ночь укроет, не обманет...
***
Два догорающих светила
по небу нехотя ползли.
Центростремительная сила
слабела в тающей дали.
Фотонам долго мчаться, старясь,
теряя жар двойной звезды,
чтоб то хотя бы, что осталось,
увидел я, узнала ты,
чтоб, ощущая нервом силу
в пересеченье мер и чувств,
мы, словно звёзды, уносились
туда, где мир и чужд, и пуст.
А там, во тьме, в остывшем мире,
царит без края пустота.
Так у двоих в одной квартире
чужие сомкнуты уста.
И вот тогда, пространство взором
окинув ночью (Звёзды. Высь),
мы вдруг поймём, каким же вздором
забита крошечная жизнь.
***
От развешенной одежды
пар струится над плитой.
Мир завис как будто между
сном и явью обжитой.
Слышен тихий голос мамы.
Приподняться силы нет.
За стеклом оконной рамы
льёт луна холодный свет.
Над застывшими полями,
над сугробом у окна –
ветер буйствует упрямо.
Бьётся снежная волна.
Только здесь, у старой печки,
у спасительной плиты,
слушал вой позёмки б вечно,
веря в силу теплоты.
Чтобы мама села рядом,
снова нежно обняла,
одарила светлым взглядом
и спросила: «Как дела?»
ОТЕЦ
Что ж, мой отец не знаменит –
его я этим не обижу.
Он в самой главной из элит,
и нет её родней и ближе.
В ней с давних лет заключена
всепобеждающая сила:
одновременно и стена,
и вдаль влекущие ветрила;
она – создатель пирамид,
кремлей безропотный строитель.
Нет на земле других элит
известнее и знаменитей.
В ней состоят не просто так,
и нужно много в жизни сделать,
чтоб трактор в поле и верстак
вобрал тепло души и тела.
Как тяжко крест её нести –
расскажет тот, кто много прожил,
и что достигнуть высоты
с крестом своим не каждый сможет.
Да, мой отец не знаменит.
«Он из простых» – я часто слышу.
Но так сложилось, что о них
во все века романы пишут.
***
Печальных птичьих стай
чуть больше в эту осень.
Давай у неба спросим,
быть может, это – в рай…
Друзей по небу клин
длиннее с каждым годом.
Нелётная погода –
недолго, до седин.
***
Благодарны дружескому хмелю –
сладок он среди несладких дней.
На свече несчастья нагорели –
раствори их, чёрные, в вине.
Чтоб раскрыть зашторенные души,
не нужна жестокость палаша.
Нужен стол. Стакан, наверно, нужен,
да ещё, как водится – душа.
Посидим на лавочке разбитой,
и, портвейном губы намочив, –
разберёмся, плотно и открыто,
где успех, а что уже – в архив.
Нам, наверно, в ходе этой пьесы
за бездарность «оскара» вручат.
Что ж, назло, мы – вечные повесы –
хмелю жизни выучим внучат.
Ностальгию дружеских попоек
мы споём, уставшие бойцы,
запевалы всяких «перестроек»,
и развалин нынешних отцы.
***
Без лишних взмахов реет в небе птица.
Ей видно всё, что деется внизу.
Орёл над бухтой медленно кружится,
пока я вверх, как ящерка, ползу.
Прогретых скал отвесные ущелья
скрывают недр загадочную мощь.
Вверху не так успешен стал и смел я,
когда один и некому помочь.
Ну, наконец! – желанная вершина!
А дальше только крылья, и – лететь.
Я человек. Я сильный. Я – мужчина!
Но крыльев нет. Не вырастут и впредь.
И я сижу один под облаками,
и мне не вверх, а ящеркой – назад.
Вот покорил ты самый высший камень, –
он под тобой.
А птицы снова – над!
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Предназначение души –
летать, служить глазами тела.
Но здесь, в затерянной глуши,
душа ни разу не взлетела.
В полёт стремится день за днём –
на юг, за каждой птичьей стаей,
но горизонта окоём
непроницаем, твёрд, кристален.
Когда назначено лететь,
то жить несносно в сонной дрёме.
Труба звучит, блистает медь,
и добрый ветер неуёмен.
Приблизьтесь, горние луга,
покой, журчащие криницы...
Несётся сверху, по слогам:
"Жи-ви... Ни-что не по-вто-рит-ся..."
***
Прощай. Скоро поезд умчится,
развеяв снега на пути,
как злая хвостатая птица,
ревущая басом: «Уйди!»
Щекою холодной приникнув
к стеклу, ты в мельканье полей
отыщешь знакомые ритмы
поющих пургой февралей.
А я ледяными губами
и паром слетающих слов
февраль окрещу именами
из наших мечтаний и снов.
***
Ты уходишь. Играет улыбка.
Под глазами размазана тушь.
Сквозь ресницы качается зыбко
мир бесплотный – из брошенных душ.
Уходи. Отменить невозможно
прямизну и отвесность межи.
То, что мы окончательно ложны –
не мешает забыться и жить.
Сон и явь, беспокойство и леность
чередуются с точностью дат.
Где, когда, почему не успелось
нам открыться, что рядом – беда?!
Нет у жизни обратной дороги.
Месяц к месяцу – год отлетит.
Ты в грядущем. Рукою потрогай:
очень холоден камень гранит.
***
Взгляни назад – потрогал ветер за плечо –
осенний лист упал, повиснув на траве.
Ажурный кран подъёмный, грузом увлечён,
стрелу отвёл за остов дома. Чуть правей
река струилась, подмывая берега.
Их тени вечер близкий скоро удлинит.
За краном – выше – месяц выставил рога,
и вдаль летел, незримый днём, метеорит…
Свершалось то, зачем рождался этот день,
и не свершалось то, чему ещё не срок.
Крепчали влагой капли завтрашних дождей.
Буравил землю припозднившийся росток.
Сожжённый солнцем, рассыпался палый лист.
Колючий ветер не бодрил, не остужал.
Цепочки туч сюда пока не добрались:
пусть орошают земли выжженных держав…
Большое солнце опускалось, не дыша,
и тишина стояла ломкая, как тень.
В кармане не было (как жаль!) карандаша –
запечатлеть переходящий в вечность день.
***
Моя беседка в маленьком саду –
то место, из которого исходят
любые изменения в погоде,
накликанные снами и в бреду,
пока из них с рассветом не уйду.
Давно живу от мира взаперти.
Гляжу на сад, а стёкла всё мерцают,
за ними ни крыла и ни лица я
не вижу. Лишь метели и дожди:
что отошли, и те, что впереди.
Неволя наступающих времён –
бессонная и ласковая тайна.
Мы в ней проездом словно бы, случайно.
И каждый не заметил, что клеймён
с библейского зачатия племён...
***
Мягкой лапой коснутся беспечные сны.
Тронет образов зыбких движение.
То ли грусть, то ли ветер ночной. Не ясны
лица фей, что иконных блаженнее.
Чей-то вздох как полёт неживого листа.
Лампа, светом пронзая, качается.
Глубже сон. Беспокойная лампа, желта,
ловит отсветы старенькой чайницы.
На столешнице сахар рассыпанный спит,
бросив искры на бронзу плечей её –
той, что с феями празднуя холод орбит,
в недоступном уму вовлечении…
Чуть дыша, сторожу угасающий сон,
осыпаемый жёлтыми искрами –
им велю я летать и парить над лицом,
над губами, обманчиво близкими.
Лампа скрипом в тиши продлевает печаль,
что от чувства нежданного плещется.
Бьётся малая жилка в ложбинке плеча.
Держит мир на трёх лапах столешница.
***
Расставлено каждое слово:
то с этими в строчке, то с теми.
Для каждого слова простого
есть место в сюжете и теме.
С открытостью песенной ладясь,
пьянея от стройности формы,
придёт и рассеется радость.
И снова слова непокорны.
Печалясь неточностью звука
в распавшихся длинах гармоний,
вдруг ахнешь, узнав, что наука
грознее и потусторонней.
Откроется нечто такое
душе беспокойной и древней…
Пахнёт из Эллад и Московий,
как в детстве дымком над деревней.
СМЕРТЬ
Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая.
Незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста –
но вдруг ушла, закончилась внезапно…
Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
…И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт –
её уснувшей тёмной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар – для Смерти всё равно.
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща.
...И до утра, до спазм, невыносимо
немеет ниже левого плеча.
ВЕСТЬ
Лихая весть легка, воздушна,
негромко воет, словно пёс.
Засовы взламывать не нужно –
вечерний ветер в окна внёс.
Её избранница прекрасна:
улыбка, взор не замутнён.
Дыханье штор волнообразно,
и – то ли ветер, то ли – стон.
Наверно, надо было что-то
свершить такое… Но никто
не смог, а все вполоборота
сидели сразу и потом,
когда она вокруг летала,
дыханьем вея ледяным.
Как будто воздуха не стало,
и лишь предчувствие вины.
Одна избранница сидела
с улыбкой, словно бы во сне.
Качалась штора то и дело,
и ветра не было за ней.
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
История не пишется с улыбкой –
она скользит над реками из слёз.
Ушедших войн заржавленной ошибкой
она застыла в поле у берёз.
Упрямый ветер, время распыляя,
перенося по свету тишину,
спадёт, когда от края и до края
переметёт барханами войну,
а из земли, с недавних пор безлюдной,
опять пробьются клейкие ростки.
Стремиться к солнцу беспредельно трудно,
и вниз – корням, осколкам вопреки.
Летучий пепел, путник вездесущий,
и медной гильзы прозелень в земле,
уже не знают, что такое души,
скрывая кости белые в золе…
***
Я Вас люблю, я умер бы за это.
Вы поздней встречей скрасили закат.
Не замечая строгости запретов,
я хмелем душ оправдываться рад.
Одолевают горести с рожденья,
а лечат узы сердца и стихи.
Для пленников их призрачных владений
растают предрассудки и грехи.
Мне одному во времени не просто:
как частокол – года и города.
Наверное, поэтому так остро
я ненавижу слово «никогда».
Как мало жить, и ни секундой боле…
Быть может, скоро, птицей на заре
я прилечу, впервые в новой роли,
пережидая вечность на дворе.
***
Мы с тобой давным-давно
не бывали в городке.
То же терпкое вино
и тепло руки в руке.
В этой тихой стороне,
словно много лет назад,
так же нравишься ты мне,
ты – лечение и яд.
Городок в июне спит,
убаюканный дождём.
Очень холоден гранит
под засиженным вождём.
Дождь прошёл, и был таков...
С листьев капельный рассев.
Слишком мало главных слов,
да и те забыл я все.
***
Комсомольские медали…
Ровно шесть. Я помню все.
Вы о будущем мечтали,
лёжа в утренней росе?
А ночами вы ревели,
не попав на целину?
Под московские метели
шли юнцами на войну?
А на льдину, в минус тридцать
вы сажали самолёт? –
шли, от пуль не пряча лица,
закрывая телом дзот?
Все оркестры отзвучали...
Дети, внуки, суета.
В книге времени начало
снова с чистого листа.
Просто век такой весёлый:
в самой дальней из сторон
спасу нет от новосёлов –
еле справился Харон.
Комсомольские медали…
Серебристые виски…
Люди были не из стали –
просто жили по-мужски.
В КАБАКЕ
«Ну, расскажи, мой друг-односельчанин,
как ты живёшь от дома вдалеке,
и почему ты бледен и печален» –
спросил земляк у друга в кабаке.
Стоял туман табачный, тёмно-синий.
Земляк-крестьянин сделал два глотка.
Качнулся тот, которого спросили,
и, закурив, повёл издалека:
«Пылят косые шапки терриконов,
автомобили давят гарью нос.
Теплом от испарений миллионов
заправить можно крупный тепловоз.
Ноябрь и март – унылое ненастье.
Зимой – промозглость, грязь и гололёд.
И только в мае призрачное счастье
уснуть влюблённым ночью не даёт.
Ещё люблю, когда цветенье вишен
и светятся акации цветы.
В июне грозы. Воздух неподвижен.
А больше здесь и нету красоты.
Полезней жить, конечно же, в деревне,
той самой, нашей, спрятанной в лесу,
но я отвык от хлева и поленьев,
не наточу, как надобно, косу.
Здесь вместо леса башенные краны.
Я к ним и к пыли накрепко прирос» –
он кашлянул и вялыми руками
достал вторую пачку папирос.
ДОНЕЦК
Привет, шахтёрская столица,
я по тебе скучал, Донецк!
Зимой суровой часто снится
осенний лиственный багрец.
Проспекты снятся и аллеи,
трамваи, храмов купола –
они давно мне душу греют
вдали, в отсутствие тепла.
Паря над Пушкинским бульваром,
опавший лист зовёт с собой,
стеля навстречу юным парам
плаща осеннего подбой.
Я в октябре – больным, несмелым –
лечу здесь душу тишиной.
Я занят лучшим в мире делом:
блуждаю сказочной страной.
С твоей душой, зелёный город,
в душе моей связалась нить.
Пока я здесь, я буду молод,
и очень долго буду жить.
Здесь посчастливилось влюбиться.
Здесь мне сказала дочь: «Отец!»
Забыть не в силах смех и лица
друзей, чей замер стук сердец.
А будет в скорбный миг дано мне
увидеть свет в конце пути –
тебя, мой друг Донецк, я вспомню.
Что не воспел – за то прости.