* * *
Три тыщи га отмерил с рукава,
чтоб запахать как вынутое поле, —
теперь не лемех будет ворковать,
а то, что вспять сухой сохой заполнил.
Лишь не запомнил место я и час,
где брал огонь в ладони, как картофель,
и почему, сетчаткою сечась,
меня в прокат взял горбоносый профиль?
Чего бы ради путь мне отмерять
и выводить с арбою на прицепе,
где до того, заполнивший тетрадь,
совсем другой с ноги твоей прицелит?
И даже сам сначала не поймёт,
в какой процесс был втянут с первых виршей
и почему сапог его в помёт
входил по горло, как для вновь прибывших.
Запретный воздух память закосил
и вглубь вагона в варежках забросил,
где вслух считал, обманчивый кассир,
и тишину обрёл себе в отбросах.
Только язык был верен и криклив
и, как часы швейцарские, работал —
даже тогда, как метил в короли,
а принимал чью душу за абортом.
Так, видно, тренинг даром не прошёл,
и, как в сосудах, перешёл к другому,
кто, точно так же, вышел, как в офшор,
чтоб подышать валютным коридором.
То бишь, — язык творит тебя, как ночь,
не видя проку в том, где был осмеян, —
чтоб за порогом вечности помочь
и не водить придурком по музеям.
Везенье там — где вовсе не везёт,
но унавожен пласт земли и ёмок,
и чтоб упругим был с телеги взлёт —
не обращай вниманье на подъёмы!
Ровнее ровного стоит сама Земля
и новородит вид себе в замену,
чтоб мог двуногий долг соизмерять
и пред величьем собственным замедлить.
В конце концов, затем здесь и живёшь,
что, как пузырь, от гордости не лопнув,
хоть сам в себе — словно пред башней вошь, —
таранишь космос своей костью лобной.
Пусть ходят боги в гости не ко мне,
где, под себя вселенную расширив,
вместо того, чтоб в жестах каменеть,
предпочитают стол душистый ширме.
Но ты, похоже, взятый в оборот
технологического бума как участник,
включён природой (время побороть)
в какой-то план, где до тебя шли часики.
Порой рассудок грезит, как тротил,
порой впадает в мира изменённость,
но, чтоб по кругу бег свой прекратил, —
здесь не хватает дерзости Зенона.
Еврейский бог, казнённый не вчера,
всё так же греет души в оба пола.
Так, зачарован, сядешь вечерять —
чтоб комплекс совести к сырой строке дополнил.
Пройдя свой путь, — как веско ни звучит,
но, видит бог, — давно за середину, —
ты потерял от племени ключи:
совсем не те, в душе где наследили.
Совсем не так ты в практику входил
за атомарной близостью к причастью.
Словно судьбой заброшен был в Хардин:
ты не живёшь, а чаще здесь случаешься.
Что где-то там остался твой недуг,
где циферблат шёл качеством быстрее,
что ни подковы к дому не найдут,
ни той страны, где цвёл твой баптистерий.
В России сумрачно — и мало дней в году,
чтоб можно было б с богом РА напиться.
С того так трудно стало на ходу
тренировать мне певческий свой бицепс.
Какой-то круглый гул доносит с мостовых
семи колец бетонное устройство,
что не совсем есть good для клеток мозговых, —
так что приходится, упорствуя, геройствовать.
К тому же тот, кто думает за всех —
Отец народов — тоже, видно, в лицах, —
словно паук, в мозгу моём засел,
так что совсем не хочется стелиться.
Так вот по кругу ходишь в звуковых,
зане вовек не справиться с треногой;
иначе вовсе думать бы отвык —
был бы как дерево, коль за рукав потрогать.
Ушёл бы вспять, растительность растя.
И только б зов опасности тревожил.
(Он и сегодня ходит средь растяп
и крепко держит, как коней, за вожжи).
Но вложен мозг мне — «общего» прогноз;
он, как орех, прикрыт и солидарен,
пока под частность чью-то не прогнёшь,
даже, порой, — оптически радарен.
Но вот раздаривать — несносная пора,
когда не бог — а биржа руководит;
коль от «письма» — назад меня отправь!
чтоб не вступить мне дважды в эти воды.
Тут вообще тактильность не при чём:
тут звуковой сигнал натянет струны
и, хоть бы буквы все наперечёт,
найдёт он чем, и над творцом подтрунивать.
Ты разыграл меня, Создатель дорогой.
Что карта бита — изначально было ясно.
Вытягивая жилы на «Арго», —
над золотым руном моим смеялся!!
Сижу во прахе, как какой сармат
пред оккупацией воинственных норманнов.
Ты мог бы горечь на других срывать,
и это было бы вполне нормально.
Но тот, кто душу — соль самой Земли —
принёс тебе к подножию, как рыцарь, —
его-то как с другими замели,
чтоб с одного корыта с ними рыться!?
Остаток лет свистит над головой
как перманентный двигатель прогресса.
Ещё виток — и перейдёт на вой,
что означает: не в себе прогрелся.
Ты не заметил, как во цвете лет
стал я на левую, как Сатана, прихрамывать?
Не удалось ли дар твой одолеть,
что возложил посредником при храме?!
Так, видно, тот, кто верит в красоту,
в чём-то другом — ущербен, как калека.
Пока в систему вечности врасту,
с Петром не трижды мне здесь кукарекать.
А, может быть, — с поправкой на творца —
не позвоночник искривлён — а время?
и, коль взглянуть с Эйнштейном не с торца, —
косит пространство — с ним одновременно.
Спиноза правит линзу, как «Варяг»:
остолбенел Декарт от наводнений.
Но что совместно с прочими творят —
только страничка в Galaxy: подневная.
Давно разбит мой шаг в поводырях.
Мокрой сиренью вкруг стопы обсажен.
С Амударьи ль придут подоверять —
глазное яблоко скосило свою сажень!
На громкий свист ответишь стаей птиц,
где за оградой был гранит поставлен,
а ряд скамеек — к озеру плестись,
где народился бесноватый Сталин.
Чтоб обилетить вход к себе в проём —
как центрифугу, носит по оврагам.
И, сколько б слёз о прочих ни прольём, —
хватило ж храбрости вернуть останки Врангеля!
Не надо слой за слоем ворошить
и темперамент ставить не у дела.
И мерить всё на поздний свой аршин,
лишь для того — чтоб то же понаделать.
Тестостерон, повысившись на треть,
не ищет больше где бы прислониться
и, чтоб дебильность прошлую стереть,
сдаёт носителя как бы в заклад ланисте.
Так, с той поры и ходишь по плечо,
как с ветряною мельницей сражаться:
быть может, чья осанка привлечёт
и, может, снимешь наконец-то жар свой.
Шестнадцатый бы век мне подошёл,
чтоб в деревянных латах Донкихота
взойти на сцену, где бузил Хрущёв,
и весь свой пафос слева израсходовать.
Так, за творца сгодился б персонаж,
отсутствующий на XX-ом съезде, —
и без руки, что с горя передашь:
видать, на медном свой сезон отъездил.