Углём оседает на клёнах
Густой паровозный гудок.
Мне выйти из хаты белёной
В поэты тридцатых годов;
А кто на платформе маячит,
Как свечка на сквозняке,
И платье всё ярче, и ярче,
И лента заката в руке.
А что мне на полке приснится -
Накрытые полднем поля…
Кому уступаю синицу,
Какого ловлю журавля…
К Москве исчезают телеги,
Приезжие пялят глаза.
Бетонный порог пятилетки,
Московский гудящий вокзал.
И сразу по плечи, по горло,
По голову в гущу недель
Затянет немыслимый город,
Посмевший помолодеть,
Поднимет ступенями буден
Всё выше от старой земли,
И я позабуду, забуду,
Что где-то живут журавли;
Но разве об этом жалеют,
Эпохи каркас громоздя.
И снова стихи о железе,
О самых насущных гвоздях,
Навстречу кулацкие залпы,
Шахтёров заваленных стон.
Страна посылает на запад,
Страна позовёт на восток,
Бессонницей измочалит,
В поэты возьмёт и в бойцы.
Под мёртвыми басмачами
Замечутся жеребцы.
Пусть ночи кошмой накрывают,
Роса копошится в пыли,
Как знать на тропе караванной:
Живут ли ещё журавли?
Живут ли? А память ужалит,
Ощупает полночь рука,
Но вновь на губах только жажда
Да чёрствые крошки песка…
Гудок опрокинулся басом,
Колюч и задымлен ковыль.
Шёл парень из шахты донбасской
В поэты сороковых.
Тянуло мазутным чадом,
Посверкивало вдали.
Невидимые ночами
Скликали своих журавли.
1964