Поэма-дневник
Залистопадило, однако,
Душа тревожится опять.
Я в детстве жил в лесном бараке,
тебе, читатель, не понять
всю подноготную простора,
живёт где бесконечность взора
летящего меж звёзд в ту глубь.
Ну, вот возьми его за рупь
с полтиной, вновь о листопаде
Поэт беспечности взгрустнул,
флюиды двинул в Барнаул.
От слов печальных я в отпаде
кружусь над белизной снегов
ищу подобие слогов.
Рассвет в пылающем закате
рождается... и через тьму
придёт, его невиновати,
а руку протяни ему.
И помоги расправить плечи,
чтоб звёзд блестящие картечи
не повредили тот рассвет –
впечатан в нём и мой ответ,
мечтой в лучах его струится
и золотится купол, цвет
до горизонта странных лет
потянется, как кошка, злится
на мой бессмысленный портрет
с улыбкой чистой на запрет.
Владимир Сахарцев, ты дока
в истории сражений всех.
На жизнь глядишь не однобоко.
Твоей душе любезен смех.
С Эльдаром – попаданье в точку,
и Лермонтов не беспорочен,
поручик Ржевский – персонаж,
по всем приметам парень наш,
и к месту тут Бестужев-Лада.
И нечему здесь возразить.
Крепка не шёлковая нить.
А за балладу я б награду
тебе, Володя, присудил...
...тебя жаль кто-то возбудил.
А как почувствовать свободу? –
Спустись в колодец и молчи.
Не зная в речке тихой броду,
штанов из шерсти не мочи,
а жди спокойно лучше лодку –
перевезёт тебя за водку,
а может, даже за рубли.
Ты на носу, друг, заруби,
и поступай разумно с честью,
не суйся в воду никогда
в свои не юные года,
коль ты моей не знаешь песни,
свою запой, когда в запой
войдёшь ты – из колодца пой
о безнадёге и тумане
на горной местности... ха-ха.
Прожить хотели, как в романе.
Вот вам уха из петуха.
Олимпиада – тётка злая,
сбиваются они по стаям,
а то шатаются вразброд
весь этот бестолковый сброд.
Какие лыжи, коль дневалит,
коньки с санями и хоккей,
кричавшие, что всё о"кей,
себе и людям дико врали.
Какой туман, когда гора?! –
Там просто – вьются облака.
Какая странная эпоха
настала в Родине моей.
Ну, что ни сделаешь – всё плохо,
и всё не так, как надо, в ней.
Плетут вокруг неё интриги,
давно не выпускают книги,
а на прилавках лишь еда.
Так было, точно, не всегда.
Нам продавали только кости,
а мясом торговал базар,
и не было пустых здесь нар.
В стране так много было злости –
(попробуй множества измерь) –
прибавилось её теперь.
С фиглярами встречаюсь часто.
Они не радуют меня.
В глазах – пылающее счастье.
Но нет задорного огня.
Он знает несколько ужимок.
Высокое – непостижимо,
аплодисментов – никаких,
расходуют их на других.
В поэзии фигляров много,
всё больше в критиках они.
Не речи – жгучие огни
и безупречная дорога,
подхалимажная мораль –
и званье вовремя, медаль.
Бывают в жизни совпаденья,
никто не спросит же о том,
случаются что наводненья
на берегу ещё крутом,
где осыпается землица,
тускнеют в ужасе там лица.
Выносят из домов свой скарб.
А дом расхристанный, как краб
плывёт в водовороте, льдины
его теснят, ломают вдрызг...
...закончена строенья жизнь.
И ломкие цветут седины
у живших людях в тех домах,
на в плаче бьющихся висках.
Звезда, упавшая на воду,
блестит, и катится по ней,
и обретает вмиг свободу
протянутых с небес лучей.
Они играют в отраженье,
как будто, выиграв сраженье,
плывут по волнам тишины
с той недоступной вышины,
куда стремится взор мечтаний,
лелея истину постичь.
Но стоит шевельнуться лишь
и исчезает грусть метаний
по одиозности с волной,
с принесшей радости весной.
Нельзя давно писать свободно.
Оглядывайся, друг, вокруг.
Куда, куда такое годно? –
Их взяли с ходу на испуг.
Свирепствуют вновь подхалимы
в безнравственной опять России
война идёт давно со СМИ...
...пошла атака на стихи.
Ну, кто, скажи, мне модератор?
Фамилию хоть назови
ты мужику с реки Оби.
И объясни, коль Прокуратор
в чём помешали вам стихи,
что удаляются они?
Испортили карьеру или
вам творчество не по душе,
и кем себя вы возомнили?!
Как будто есть у вас клише.
Стихи не текст, произведенье.
Герои словно наводненье –
остановить дано не вам.
Не приближайтесь вы к стихам!
Останетесь навеки в списке
гонителем Поэзии святой
и после точки с запятой
в далёком прошлом или близком
понять не сможете стихов,
они не терпят злых оков.
А мы заложники неправды.
Мы потребители все лжи.
Поверить в искренность бравады,
порвать все постромки, гужи
способны сильные лишь духом,
и пусть земля нам будет пухом.
С забралом поднятым идём
мы – недовольные вождём.
А он уверен беспардонно
в неправде с ложью пополам.
Разрушен ветрености Храм.
И всё, что было первородно,
становится забытым днём,
что было выжжено вождём.
Настало время ложной "правды",
и попран Мир в стране седой,
ликуя, рвутся вновь петарды
и угрожают нам бедой.
Победой станет пораженье –
по миражам страны круженье
в грядущей мировой стезе,
что в детской видится слезе.
В испуге матери на поле
невероятных беспокойств.
Но обойтись бы без геройств,
как завещал Барклай-де-Толи
в забытый день Бородина,
когда закончилась война.
Ручьи текут, как будто снова
нападали за ночь снега.
Во всём видна зимы основа,
поникли с ходу берега
при вскрытии реки бурливой,
беспечной, льдами говорливой
со звоном и шипеньем льда,
спешит взломать его вода,
сверкая, вспучивает льдину,
она течёт и над, и под...
...сереет снова небосвод
и лижет серой тенью тину.
И предстаёт наглядность мук...
...отец отлавливает щук.
Да, неужели, снова надо
на те же грабли наступать?
Отчизна что ли будет рада,
погибшего солдата мать?
Обезоружен, вероятно,
не обнаружен, непонятно,
стремление ломиться в дверь
открытую для всех, проверь,
не убедился, что напрасно
предпринял ход в обход стыда,
упавшая горит звезда,
но выглядит вполне прекрасно,
лишь в отражении вина
строптиво льётся из окна.
Однако, я не легитимен,
и потому молчать опять
обязан, не имея стимул,
себя в себе не понимать,
но мчаться в поле воздержанья
во рвенье – трепетном дрожанье,
и падать на колени ниц,
играя одинокий блиц
на поле шахматных баталий
в углу заведомо глухом,
где был когда-то пастухом.
Не знаю никаких Италий.
Мне дорог мой суровый край
по имени святой Алтай.
Он не ругал, не матерился,
не оскорблял он никого.
На Свет печальный появился.
За что жестоко так его? –
Зачем "Облом" вы удалили?
Наверно, жажду утолили –
кому ещё бы насолить –
стрелу невежества вонзить
в его страдальческую душу
из поэтической среды времён
российских классиков – имён.
Становится свободе душно
от притеснений на ветру.
Не помешать его перу!
Ходить приятно по заветам,
на рандеву в красивый дом –
вот так становятся Поэтом.
Вот так становятся дождём
стихачества и стихотворства,
скажу вам без притворства –
люблю осеннюю тоску,
готовясь к зимнему броску,
я сочиняю жизни сказку –
она вокруг меня кипит
и ей не страшен рыба кит.
Но кто-то взял меж ног указку,
стоит безжалостно в лугах
на техногенных берегах.
Я ненавижу власть чекистов,
она расправилась со мной.
Мой крик давно звучит неистов
девятомайскою весной.
Лежу в сырой земле осенней
и слышу, как поёт Есенин
про негодяйскую страну,
что развязала вновь войну.
И нет предела хунте хамской
в печальной изморози лет
поёт надрывисто Поэт
убитый за красивость стансов
чекистский постарался зверь
и гэпэушный Англетер
сокрыть старается доныне
кровавую трагедию Земли.
Свидетель – чёрная лепнина
как стены выдержать смогли?
Вопрос – вопросов в прошлом веке
заботы нет о человеке.
Бесились бесноватые вожди
всей беспардонной этой лжи,
усвоенных тех выражений:
"есенинщина", "суицид",
"самоповешенье", но вид –
Поэта словно бы в сраженьи
он покалечен и убит.
Вся власть преступная – бандит!
Живём в "стране мы негодяев" –
так гений написал давно.
Философ подтвердил Бердяев,
а вождь таскал в кино бревно,
на "философском" пароходе,
он, рассуждавший о свободе,
увёз учёных за рубеж.
Зачем они стране невежд!
"Кухарки" с палачами вместе
все, расправляясь со страной,
державу, захлестнув войной,
террору исполняют песни
и превозносят палачей.
А сколько орано речей!
Страна расстрелов и репрессий
отстроена вождём была.
Других не надо, люди, версий –
России сломаны крыла.
Ей не взлететь в свою державность.
И вертикальная этажность,
нет! не поможет никогда! –
Утоплена в крови звезда
свободного полёта в Мире.
Мы ниже плинтуса опять –
идём парадным маршем вспять...
...Всё это вижу из Сибири.
Мне жаль красивую страну –
ведёт гражданскую войну.
Живём в стране мы негодяев,
всё больше убеждаюсь в том.
И даже на Седом Алтае,
где испокон веков мой дом.
Москва к нам подлых насылает,
чтоб издевались над Алтаем –
готовы расшибить свой лоб.
Мужик для них, как есть холоп –
с ним не считается чиновник,
заглядывая в рот чекисту,
готовый вылизать паркет
где проходил вчерашний кент,
росой покрытый серебрится
его незамысловатый след,
по сути – он давно уж дед.
Чиновник на высоком кресле
вмиг забывает совесть, честь. –
О том вам не расскажут "Вести"
во власти, что такое есть.
Поведают о доблестях сатрапа,
а то, что он как вор нахрапист
не скажет бойкий журналист –
во всём начальник этот чист,
а что ворует миллиарды
и грабит почём зря страну,
ведёт за капитал войну –
все "патриоты" даже рады,
что несгибаемый апломб.
Вам ни один не скажет сноб.
А где ж вы были, патриоты,
когда ваш сыпался Союз?!
Как оглашенные орёте,
играет "ящик" бодрый блюз.
Прислушайтесь, поймёте, может,
какую вон бодягу множат
Зайнаглая и Скиснулёв,
как много непристойных слов
в "патриотичном" лексиконе
(про душу, лучше промолчу).
Не в них я молнии мечу.
Они же клоуны искони.
Молчит безнравственно народ.
Добропорядочный урод
вновь правит бедною Россией,
и машет палкой, горяча,
букет услужливых насилий
бросает в массы от плеча.
Смеётся он в глаза вселенной,
что остаётся в ней нетленной
и баламутит небосвод,
для сатаны не антипод,
а друг сердечный, но упёртый,
хватая звёзды и луну –
их пачкает и рвёт струну
у блюзовой гитары с хордой
растянутой донельзя ввысь,
где леденеет с ходу мысль.
Зайнаглые и Скиснулёвы
посредственности злых времён.
Безнравственные их уловы.
Они подобие ворон –
читают карки по бумажке
и нету никому поблажки
кипят их молнии во зле,
их лживей нету на Земле.
Услужливы до безобразья,
и лижут, лижут без конца
то спереди, а то с торца.
И обливают добрых грязью
фашистами зовут сестёр
и братьев – это ль ни позор.
Настало время безнадёги –
идёт железной чередой.
"Война стоит уж на пороге" –
сказала на передовой,
она, как яркая помада,
политик бывший Хакамада.
Её понять там не смогли,
произнесла: "Его не зли!
Остановиться, силы нету,
пошёл безнравственный разнос –
всей нашей жизни перекос,
не ждите искренних ответов,
повсюду дико льётся ложь,
но победитель всем хорош".
Однако, всё же так не надо
(Есенина бы мне читать).
Зачем читаю Хакамаду?
Олигархическая знать
забыла пляски вероятно,
и говорит лишь о приятном.
На остальное наплевать.
Такая вот "едро"на мать.
С неосторожностью пантеры
бросает каменный набор,
хотя уже не вторит хор –
мелькают в головах химеры. –
Их множество парит вокруг –
сжимают беспокойства круг.
Два раза на героя представляли,
но не присвоили ему.
Геннадия убили за медали...
...что характерно на дому.
А ветры в доме ветхом свищут.
Подонков не нашли, не ищут.
Геннадий Воров – ветеран
войну отвоевал без ран.
Была маневренною "Пешка" –
крутила "бочки" только так –
он выполнять их был мастак,
орёл ей выпадал, не решка.
И снова Воров рвался в бой,
и спорил с собственной судьбой.
Убили Ворова и орден
содрали у него с груди.
Но никуда следак не годен...
Сказал он: "Душ не береди
ты нашим гордым ветеранам,
им улыбаться по экранам
в победный майский святый день
не наводи рассказом тень
на яркость орденов, медалей".
Под марш победный и святой
зовущий ветеранов в бой,
кто на параде вновь блистали...
...впервые Ворова там нет
уж много беспокойных лет.
Теперь живём мы в вертикали –
по стойке смирно все лежат,
а члены верхние наклали,
орут: "Сажать, сажать, сажать!"
А что сажать? – О том ни слова...
...картошку посадили снова,
я ж под солому баламут.
Во всём, мол, разберётся суд.
Чего тут разбираться, други?!
Я прямо так вам всем скажу,
понятно даже и ежу,
удерживают нас супруги
от злых поступков и войны
под звуки нежной тишины.
Я день прожил, и, слава Богу!
Но мог, наверно, не прожить.
И погрузился вновь в тревогу.
Ночная мгла смогла прошить
пространство жуткой тишиною,
окутав ветхостью ночною
мою заветную мечту –
поведать всё начистоту.
Заря рассветная к порогу
крадётся странной полосой.
Доволен ли я той весной?
Один вот вышел на дорогу –
иду, не замечая ночь,
гоню все мысли эти прочь.
Я фарисействовать не стану.
Мой путь извилист и тернист,
но не подвержен я обману.
И никакой я не горнист.
Простой донельзя, беспокоен,
неуважения достоин,
что надо двигаться вперёд
под непреложностью свобод.
Не просто слова, состоянья –
в неведенье идти на склон,
как поведенья эталон,
стихии нежной воспыланье
на берегах седой Оби
я нахожусь всегда в любви.
В гулаге жили! С превосходством
смотрели на капитализм,
считали, в нём живут по-скотски,
а мы? – все строим коммунизм.
Прозвали мы себя "совками",
и разрушали дико Храмы.
Ни в Бога и ни в чёрта мы
не верили – сыны страны.
И вдруг поверили все в Бога,
и ходят в Храм, усердно чтоб –
крестить свой толоконный лоб.
Но выглядят при том убого.
И даже ярый коммунист,
свой исполняет экзерсис.
Так мало стало в жизни света –
туман заполонил луга.
Но жизнь прекрасна у Поэта,
хотя опять метёт пурга,
и восстановлена цензура –
пошла гулять вовсю халтура,
Поэзия исчезла вновь.
Открылась древняя любовь
к тому, кто болен вне сезона,
помочь не в силах даже врач
и я, как прилетевший грач,
которому ни в чём резона
не может быть, но никогда
не гаснет по-над ним звезда.
В музейной тишине жестокой,
где безголовый генерал
стоит в фуражке кособокой –
оружие изобретал
так нужное советской власти.
При жизни был, конечно, счастлив,
за звание благодарил,
сам Патриарх благословил,
и успокоил генерала. –
Одобрит, мол, и самый верх –
оружие ковать не грех!?
Наверно, ради всё ж пиара
костюм пред взорами предстал,
как безголовый генерал.
И снова мы идём тропою,
поглядь, какая тишина...
Как водится, бредём толпою
пьянеем, словно от вина,
в саду вишнёвого ненастья,
где ароматы льются сластью,
мы пьём цветенья аромат
на тысячу священных ватт.
Вина не гложет подсознанье.
Не ищем истины в словах
с сквозною дыркой в головах
вернулись бодрыми с заданья,
где страсти подожгли зарю
и потому я говорю
опять идём не той тропою,
но радует вишнёвый сад
красивой майскою порою,
как будто танковый парад
с пороховым зарядом сути
стоит весенний день не лютый
плывёт неласковый зыбун
с печальным криком злых трибун,
а сад себе цветёт вишнёвый
округа дышит и поёт
и пчёлы собирают мёд,
несут по сотам и обновой
сверкает улей – чистый дом
под светлым и резным окном.
Поэт за всё в ответе в Мире –
Пророком быть обязан он
и даже в строгостях Сибири
непогрешимости закон
работает во благо чести
без подлости и чувства мести,
по справедливости для всех
не может быть один успех,
одна надежда, вероятно,
должна принадлежать двоим. –
На том мы радостно стоим.
И сознавать нам всем приятно,
что вечер клонится ко сну,
приводит в лето он весну.
Я не вылазил из психушки –
за нарушения свои.
Туда ко мне являлся Пушкин,
и объяснялся мне в любви,
что любит с томиком в гостиной
набраться непреложных истин
в тягучей тишине времён.
Не сохраненья ли закон
играет роль не отрицанья
бессмысленности в сути злой.
Светлеет слово "аналой"
в зависимости пониманья
от чистой прибыли в стихах
с обвалом-грохотом в горах.
На первое в апреле мая,
всем признавался я в любви –
и продавал стихи в трамвае,
опять в психушку упекли.
Читал мои стихи мне Пушкин,
срок отбывал когда в психушке,
беседовали до утра.
Из зарешёченных ветра
нас обдували веерами
и доносили аромат,
и вместе трехэтажный мат
наотмашь бил по хилой раме.
Не слышал я с ним ничего –
читал ему стихи его.
Да! Я опять, друзья, не в теме.
Не знаю только почему?
И со своей воюю тенью,
зачем? – Никак я не пойму.
Идёт ошибка за ошибкой. –
Я ударяюсь, но не шибко.
Держу удар не за пари
до самой утренней зари
смеюсь в безоблачное небо,
себя в себе не узнаю,
но кайф безвестности ловлю.
Пишу стихи не на потребу,
для отдыха в лесу тревог
зовущих вдаль пустых дорог.
Поэт обязан быть над властью,
не должен пресмыкаться он
и защищать её со страстью. –
Великий нравственный закон
не надо нарушать Поэтам,
самим собою быть при этом.
И даже в сумраке дождей
не прославлять пустых вождей –
всегдашней подлости и злобы
и бесконечного вранья
что начинается с ранья
из беспардонной лжи с апломбом,
как ураган сбивает с ног.
Судья ж для вас один лишь Бог.
Банально думать о печальном
приходится порою нам,
когда неприхотью раздавлен,
разбросан ты по падежам.
Наверно заострились нервы,
что в этом Мире ты не первый
и даже вовсе не второй
любуешься, грустя зарёй
на ветреном заходе с тыла
в загоне загнанных коней,
в суровой ипостаси дней,
когда душа от стужи стыла,
махала веткою сосна,
наверно, всё-таки со сна.
Я был "пришибленным" ребёнком,
стеснялся собственной мечты.
Мы жили в земляной избёнке,
на крыше пенились кусты,
труба над ними возвышалась.
Любая не прощалась шалость –
лупили мачехи меня,
что колокольчиком звеня,
им не давал покоя, видно,
своей настойчивостью – знать –
моя родная, где же мать.
Руками били, так обидно,
я убегал под тень берёз,
и не жалел горючих слёз.
Они меня листом ласкали –
я жаловался им навзрыд.
А дни жестокие мелькали...
...у мачех спал, однако, стыд.
Со мною плакали травинки...
...на листьях шарики-росинки
показывали чистый Мир –
в них отражённый в даль и ширь...
...я затихал, уже не плакал,
а улыбался чудесам,
кружившим в воздухе листам.
Домой я шёл опять со страхом –
меня сопровождал скворец...
...с ремнём уж поджидал отец.
А для меня стихи – забава,
что помогают жить в тиши,
и ожидать – придёт облава
моей наивности Души
не спрятаться тогда, не скрыться.
Я с неизвестностью уж свыкся.
Сижу на краешке Земли
и наслаждаюсь, что в любви
моё трепещущее сердце
не подведёт на взлёте ввысь,
когда закончится Тут жизнь,
сыграйте на дорожку скерцо,
закройте крышку гроба, чтоб
мне камни не попали в лоб.
Стихи Высоцкого и песни
звучат поныне по стране,
о совести они, о чести –
все современные вполне.
Они тревожат наши души,
барьеры грусти песня рушит
и воодушевляет нас.
Мы на его глядим Парнас
из-под подножия массива
высоких песенных стихов
напетых стаей облаков...
...звучит призыв: – Проснись, Россия! –
Поздравь! Умом своим раскинь! –
Сегодня твой родился сын.
Я к вам обращаюсь, Поэты,
поймите, пожалуйста, суть,
и, мух отделив от котлеты,
со мной отправляйтесь вы в путь
удач с неуспехами вместе,
послушайте новые песни –
исполнят их птицы весной.
Пойдём по дороге лесной,
увидим пространство сквозь ветви
с поляной чудесных цветов,
где прячутся сонмы стихов,
и образ Поэзии светлой
предстанет в весёлой красе,
небесною сферой – в росе.
Я слышу шорох листьев нежных –
о чём-то шепчутся они.
Наверно, всё ж о неизбежном?
Когда холодные дожди
идут и громыхают, грозы
цветут на небе словно розы –
пугают чистотой людей.
От них становится теплей
в душе холодной, вероятно,
со всей ненужностью страстей.
А мы всё ждём к себе гостей,
само что по себе приятно –
увидеть свежее лицо
при встрече, выйдя на крыльцо.
Течёт сквозь пальцы наше время.
Я в этом времени игрок
не вдруг, по картам всё проверил –
пересыпаемый песок,
который век струит в пространстве,
и выдвигает вновь тиранство,
а я шагаю в странной мгле
осевшей ночью на Земле,
встающей в розовом рассвете,
и, к солнцу повернув лицо,
сплетает из лучей кольцо
и спорит. В истине Поэта
увидев странный парадокс –
несогласующихся строк. –
Висячих в виртуальном Мире
под звон в печаль колоколов.
А мне так весело в Сибири,
что здесь обилие стихов –
они во всём пространстве чистом
кружат, как в листопаде листья.
И даже в утренний туман
мне виден солнечный экран.
Сиреневые вздохи леса,
и перламутровость росы,
что капает с моей косы.
Покосная струится месса,
ложится в изумруд травы.
Я с ней беспечною "на вы".
Писать не буду о безумцах! –
Даю опять себе зарок.
Проколотый, видать, трезубцем
закровоточил вновь восток.
Идут суровые солдаты –
герои камуфляжа – франты.
Они негласные стрелки,
на пальцах крепятся курки.
И пули свищут, словно ветры.
Прикрыв народом толстый зад,
устроив подлости парад,
и растянувшись, будто гетры,
стремятся в мирные дома,
им танков не даёт Москва.
Забыть себя, затем забыться
иль воплотиться наяву –
увидеть милые мне лица.
Отринув злобную молву,
понять, зачем печаль к Поэтам
идёт тропинкой за рассветом –
ложатся тени на траву
и прячут злобную молву.
Соблазны сыплются горохом,
не хочется шагать назад.
Оглядывая бывший сад,
заросший, видно, ненароком
в невероятной тишине
приятно думать о вине,
что прячется в саду заросшем,
когда-то яблони цвели,
осталось далеко не в прошлом,
мы оказались на мели –
расстались с садом тихо-мирно,
свои претензии отринув,
возрадовались погодя
в четверг за пятницей дождя,
что омочил траву, деревья...
...И воздух сразу посвежел
и словно водружённый жезл
воткнут им был в поверья,
осталось крикнуть: "Впереди
нас ждут весёлые труды!"
А ты забудь своё безволье. –
Всё будет лучше, чем вчера,
стихов нахлынет половодье,
что обалдеют фраера,
шестёрки заскрипят зубами,
а хамы будут биться лбами,
и даже, знаю, об заклад,
что говорю всегда я в лад.
И вор в законе скажет твёрдо:
"Не сетуй... их, как будто нет,
ты стоящий, мой друг, Поэт.
И оттого, конечно, гордо
и прямиком идёшь к мечте,
жизнь проживаешь ты в чисте!"
Язык безмолвия, похоже,
ложится тенью на плетень –
пугает чернотой прохожих.
А сгинувший вчерашний день
вновь в обморочном состоянье
на поле будто невменяем,
был изуродован, как весть.
В волненье песенная честь
колышет странность светлой дали
вдали неведомых частот,
когда язык уже не тот,
и многое уж повидали
не на веку, в эпоху звёзд
под запах ароматных роз.
Понять себя нам невозможно.
Зачем торопимся, куда?
Быть надо в жизни осторожным –
не подгонять свои года.
Не надо думать о беспутстве
в мороз сибирский часто лютый,
с горячей быть всегда душой,
приветствуя под гик сплошной,
начало утреннего счастья –
увидеть яростный рассвет
и, не смотря на тяжесть лет,
идти легко в любви, – напасти
развеются как летний дым...
...а под крылом плывёт Надым.
Июль, ты мой любимый месяц,
ты полон света и тепла.
Гляжу за горизонт я свесясь,
и чувствую – растут крыла –
взмахну – и полечу в пространство,
и выглядит пускай всё странным
мой в неизвестности полёт
за облаком тягучим. Свод
над нами призрачно красивый
синеет – нет пока дождей
в копилке безупречных дней.
Берёзы распустили гривы,
развесили свои шелка –
цветные чешут облака.
В июле родилась супруга,
мой самый лучший человек.
Мы любим нежно с ней друг друга.
А годы, убыстряя бег,
мудреют чисто год от года
и их прозрачная природа.
Супруга – милая всегда,
нас освещает теплая звезда,
идём под нею в тихом счастье
с великой радостью в очах,
купаемся в любви лучах.
Взаимное во всём участье,
и наши помыслы стройны –
мы верностью обручены.
Лет семь сидел на табурете –
кропал стихи, читал я их.
Скажу, случился случай редкий
врасплох меня с утра настиг.
Сказали: "Выбрали покупку".
Отказываться, знаю, глупо.
Покочевряжился слегка,
но нежная жены рука
взяла меня под локоточек.
Я вырываться, нет, не стал. –
Зачем семейный нам скандал? –
Остался бы без этих строчек.
Купили деревянный стул –
на нём лечу в стихов загул.
А благородство вероятно,
давно утрачено вождём.
Понятно мне, скажу приватно,
не зря над ним на кухне ржём,
но хвалим на собраньях страстно,
довольные его, мол, властью.
А он – построил нам ГУЛАГ
и кажет синий свой кулак –
врачи, глядите, виноваты,
что нет здоровья у него...
...и потешается село –
в сельпо затарили ухваты,
ножи и вилки, чугунки,
чтоб не было в душе тоски. –
Нам привезли дешёвой водки
под белым плотным сургучом,
и бочку жирненькой селёдки,
не знала чтобы пьянь ни в чём
ни недостатка и нехватки
коль привезли к штанам заплатки
радёхонёк опять народ,
что дал иллюзию свобод.
Промчалось время стаей, клином
вошло к нам в души вновь
и воспылала в них любовь
к вождю в угаре бело-винном,
и под майдановский мы дым
оттяпали у неньки Крым.
Молчать я не могу, Россия,
ты вляпалась опять в скандал –
летящий лайнер вмиг скосила,
тобою властвует вандал.
Твои сыны в военной форме
легко с улыбочкой позорной
гражданский сбили самолёт... –
не сманеврировал пилот.
В крови у вас по локоть руки,
поддерживает кто террор.
Оправдывает нагло хор,
какие, мол, не знаем "буки"?
Купили в "Детском мире", знать,
а где ещё могли их взять?!
Зачем, скажите, многословье?
Грозится лето перейти
в осеннее опять безволье,
и всё сметает на пути,
прохладой веет уж ночною,
и снова дождь идёт стеною,
и громыхает жуткий гром.
Я чувствую его нутром –
становится мне страшно даже,
когда без задних ног я сплю,
кручусь, верчусь вновь под юлу,
а гром без молнии как вмажет –
и капли крупные летят...
...на выпасе пасу телят.
Там ворон надо мною кружит,
пронзает клювом облака.
Следит за мною злой хорунжий
и драит злобно мне бока.
Я всё стерплю на Свете Этом,
иначе не был бы Поэтом,
не воспевал бы свой Алтай.
Душа Поэзии, взлетай –
и обозри пространство чести,
и в состоянии любви
все прелести мне назови
сибирской вольной песни,
в ней никого я не виню...
...закончить надо бы войну.
Хоть новый день, заботы те же –
облагородить как фасад.
Сажусь писать стихи всё реже,
но каждой строчке всё же рад –
записываю их в поэму,
не раскрывая, в сути, тему,
кружу с вчера вокруг неё.
В печали плачется окно –
не видит звёзд на небе ясном –
наружный свет слепит его,
хоть отражает свет стекло.
Усилия, видать, напрасны.
Уехать что ли навсегда
в деревню – в детские года?!
Стояла наша тут избушка –
на склоне, прямо под горой.
Она как будто бы клетушка
спасала от ветров зимой.
А летом было нам раздолье –
мы бегали по "стрелке" вволю
пока не грянет сенокос
с началом летних тёплых гроз.
Духмяные возил я копны.
Лошадка слушалась меня –
всё понимала, знать, она.
С ней были дюже расторопны. –
Росли высокие стога
пока не грянула гроза.
Я с детства расширял пространство –
познанья собственных свобод.
Учился я с Хосе – испанцем –
роднил рязанский небосвод
Он с нами жил в одной казарме –
кубинец истинно азартный
ходил в столовую в наряд,
поговорить был с каждым рад.
А внук Хрущёва жил в отдельной
огромной комнате один,
как будто редкий господин.
Он по характеру бездельник
в наряды... что вы, не ходил,
а больше с девками кутил.
КП СС сказала: "Надо ночью
в один безвестности присест
снести всех истуканов срочно!"
Крайком-обком ответил: "Есть!"
И полетели истуканы
все в исторические ямы
с гранитных пьедесталов враз –
никто не возмутился. Джаз
нам слушать разрешили, танцы
мы в роке-н-рольном стиле вмиг
освоили! Усатый лик
имел на возрожденье шанцы –
в лице чекиста он возник
под одобренья дикий крик.
В России-матушке возможно,
(понятно, видно, только мне),
конечно, всё и даже больше,
да чем в любой другой стране.
Название изменят вскоре, –
проголосует Дума хором
и утвердит их чекаруб:
из Петербурга в Путинбург
он превратится, безусловно.
И патриоты: "Одобрямс!" –
воскликнут дружно громко враз
"интеллигенты" поголовно.
И всё сойдёт, конечно, с рук,
заблещет гордо Путинбург.
А я иду дорогой вешней,
счастливый, собственно, во всём.
Мне говорят: – Ты нос не вешай –
тебя мы помним всем селом,
ты рос в селе мальчишкой тихим,
хватил без мамы в детстве лиха,
тебя воспитывал отец,
хоть был хромой, но молодец.
За ним ухлястывали бабы,
все ж мужики ушли на фронт.
Его ты не возьмёшь на понт,
не страшны ямы и ухабы.
Он силой был мужской не слаб,
любил менять не жён, а баб.
Брожу опять по ресторанам
и слушаю беспечный джаз.
Покрыта будущность туманом,
и нету однозначных фраз,
чтоб повторить себя однажды
не просто тяжело, а тяжко
под вечер джазовой муры,
в которой прячутся миры
из пошлых песен травостоя
под частый возглас бубенцов,
где нет начал и нет концов,
Душе залапанной покоя
вам в Жизни Этой не найти,
когда враньё, ворьё в чести.
А жизнь моя, как сон, печальна –
всё детство слопала война.
Счастливым был я изначально,
в сраженья кинулась страна.
До граждан было мало дела,
под дудку джугашвили пела,
расстреливала всех подряд –
и каждой смерти вождь был рад.
Извёл учёных и Поэтов,
и полководцев расстрелял.
Себе он много позволял.
Горбатилась страна советов –
трудились бабы, стар и мал,
а он на троне восседал.
И самозванец вновь у власти,
ведёт страну опять в тупик,
другие страны рвёт на части,
переходя на жуткий крик,
он обвиняет всех соседей,
что, организовав им беды,
не стали доверять ему
и даже в малом, потому
переключился вновь на граждан
эмбаргом душит бизнес им.
В стране лишь хорошо двоим.
Страдает, точно знаю, каждый.
Такая чушь уже не весть –
указывает, что нам есть.
Плохой я странник в интернете –
не понимаю смысла слов.
Встречаю гордого Поэта
с порывами морских ветров –
поспорить, видно, нету силы.
Зачем унизили Россию
идеями из пошлых лет?! –
Заметил это лишь Поэт
в суровой ипостаси слова
мне видится изгиб судьбы
в печальной прихоти борьбы,
с подрывом статуса основы
в забытом празднике без чувств
из всех безнравственных искусств.
А мне не стыдно за успехи
и за провалы по весне.
Зима с метелями – потехи –
они приятные вполне.
Нас раззадорят не на шутку,
промчатся видимые сутки
и им не нужен ни указ –
ветра всё выметут за вас,
ни даже просьба с верхотуры –
всё делают, как надо нам –
метут звеняще по полям,
где пенится опять халтура.
Всё вызрело давным-давно...
...пустует снежное гумно.
Раскрасила пространство осень
всё в сине-жёлтые цвета.
Ну, кто её, простите, просит,
когда такая пустота
на поле позабытых песен,
там жёлтый лист, тем интересен
на фоне синего шатра,
он интенсивен в том ветра
не виноваты, как ни странно,
что мчатся белые... туда,
где снова красная звезда
не от стыда синеет – классно
Желтеют листья – это факт,
под синим небом – чем не флаг?!
Давайте! перекрасим небо,
листву осеннюю берёз! –
Нельзя без разрешенья Феба –
обидится на всех до слёз.
Природа любит Украину,
и потому не гнут в ней спину,
с улыбкой нежной на устах
подыгрывает ей в цветах
осеннее пространство чести.
К свободе движется страна,
и в этом лишь её вина,
нам сообщают снова вести.
А осень – дарит колорит,
о счастье с нами говорит.
Известность, в сути, безусловна –
коню понятно и ежу,
упало снова поголовье,
а мы идём по миражу –
простор обозреваем лихо.
Везде и всюду стало тихо –
посажены друзья в тюрьму,
что не понравились ему,
сидящему на кресле в доме
с собакой вежлив, словно поп.
Да! тот, что "толоконный лоб" –
всегда он в лёгкой полудрёме
не говорит, а ласково поёт,
не глядя в синий небосвод.
Нас миновали дни сомнений,
а годы счастьем пронеслись,
как будто бы одно мгновенье.
Была прекрасной наша жизнь.
Она нас радует поныне,
и ветры дуют в грусть степные,
и гонят ковылей волну.
Мы помним раннюю весну,
в ней наше скромное венчанье,
а не весёлый громкий брак.
Мы были счастливы без благ.
Любили в нежности молчанье
под возглас утренней звезды
но знали что там впереди.
Не надо бить меня по морде!
Могу обидеться? Да ну?
Я, словно бы Христос, не гордый.
Мне обнажаться ни к чему.
Пускай чихвостят в хвост и гриву,
отвечу завсегда игриво.
И пусть послушает совет:
"Забудь о соли на обед".
Пощёчина звенит в молчанье
всей окружающей толпы,
(причём, скажите, тут столпы?!),
но в оправдательном мычанье
мне слышится пустой вопрос:
"Ты не боишься что ли гроз?!"
Заиндевело чувство чести,
застыла совесть в неглиже,
и зазвучали снова песни.
И дифирамбы в мираже
звенели в утренней прохладе,
остались в грамотном накладе
под возгласы: "Ура! Вперёд!"
А в крике скособочен рот,
и сжаты зубы у безумцев.
Белеет беспокойств труба.
Никак не выдавим раба
ни каплями, потоком унций
забытых с пошлостями лет. –
Чему противится так Свет.
Есть множество Поэтов в Мире,
да и в России тоже есть.
Так мало истинных в Сибири,
кто сохранил от предков честь.
Да! я не Пушкин, извините,
не стану, знаю, знаменитым. –
Умчались в поле поезда.
Не быть в почёте никогда.
Всё понимаю, безусловно,
я сердцем ненавижу власть,
смеётся что над нами всласть
и издевается, дословно
переводить не надо вам. –
Я предан Родине, стихам.
Ну, вот и день пошёл на убыль,
ночь с рассветом не спешит,
и дешевеет снова руболь,
и обесценена вновь жизнь.
Но август подарил нам солнце,
и распахнул в тепло оконце.
Созрели яблоки уже –
приятно оттого душе,
и хочется смеяться, только
печаль окутывает нас
за двадцать лет, в который раз
становится тоскливо больно
в гнетущем пафосе ворон,
несущемся со всех сторон.
Луна рисует злые шутки
на безответственном стекле,
летят пространственные "утки"
о том, что будет на Земле
неоднозначности начала,
когда элита закричала
о горькой радости своей,
что им поющий соловей
не дифирамбы, а проклятья
расстрелян будет не в упор...
...какой жестокий разговор –
он утверждал, что люди братья.
Ему поверить не смогли,
в ком не было к стране любви.
За сиреневым рассветом
иду по золоту листвы,
прощаюсь без улыбки с летом
под куполом я синевы,
где солнце медленно всплывает,
лучи вбивает словно сваи –
и прогревается земля –
и обдаёт теплом меня,
звеня серебряным мгновеньем,
стремится ввысь осенний пар.
А я спускаюсь с верхних нар
под солнечный удар осенний.
И снова радуюсь судьбе,
читая этот стих себе.
Цена упала вновь за баррель,
а доллар прыгнул до небес.
Чекист опять мозги всем впарил,
в обамовскую шкуру влез.
И возомнил себя героем,
стращает: "Всех в момент уроем,
построим царство до Днепра,
со всеми нам давно пора
по нашим правилам разборку
устроить с НАТО в чёрный день,
придём мы словно в полночь тень,
устроим золотую горку,
преодолев Земли закон,
сварганим золотой батон!"
Ну, вот, и осень золотится.
Прикрыла золотом печаль.
Куда-то улетают птицы,
нам расставаться с ними жаль –
они нам распевали песни,
порою приносили вести,
как дети, радовались им.
Те чувства ветхие храним.
А осень буйствует напрасно,
уймёт её опять зима,
и тройки белые, эх, ма –
промчатся вьюгами. Прекрасно –
оденет в серебро леса,
и засверкает вновь краса.
Мои года бегут, как с горки
осенние ручьи дождей.
Эпоха ранами прогоркла,
а мне кричат: “Держись бодрей!"
Но жизнь моя, как день осенний
исполнена былых сомнений
во всём печалится, одна
прямою линией она
пошла стремительно на убыль –
мне горько это сознавать,
ни волосы ж на теле рвать.
Жизнь дешевеет словно руболь.
Года минутами летят,
вчера ещё я пас телят.
Гонял на велике по взгорьям.
Купался, плавал и нырял.
Войны перетерпел я горе,
на печке спал без одеял...
Ловил не блох, речную рыбу.
Толкая пред собою глыбу
всех неурядиц на Земле,
где всё туманилось во мгле
из будущего счастья грусти –
не быть заведомо блатным –
меня приветствовал Нарым.
Я был и остаюсь, по сути,
Поэтом, собственно, тоски,
пересыпающим пески
времён неоднозначных песен
в лесу глухом, где глухари
дерутся за любовь по чести
под радугой густой зари,
где Обь течёт на Север – в юность
моей не ветрености струнной
под ропот ласковых надежд
без новых в крапинку одежд.
А жизнь безжалостно стремится
закончить безрассудства бег
и мой неординарный век...
...А надо мною вьётся птица,
хотя и взмах крыла не тот,
но дарит песенный полёт.
Стенать не стану, мучить глотку.
Займусь делами невпопад.
Забил я кол на ценник водки,
растёт в саду вьюн виноград.
Съедаю гроздь, заболдевая.
Смотри, как будто бы из рая,
а вижу, извини, бардак.
Вороний слышится лишь карк –
летим стрелою, мол, в Европу,
в России уж не тот лосось.
Свихнулась у чекиста ось –
бросает назы по окопам,
играет словно в поддавки,
сбивает ажныть казанки.
Быть счастливым некрасиво!
Вы правы, как всегда, мой друг.
Войну опять ведёт Россия.
Берёт Обаму на испуг,
а он не робкого десятка.
В Кремле всё та же непонятка,
но держат, держат стать,
не прекращая всё же лгать.
И обвиняют президентов
из суверенных, в сути, стран.
Заполнен пошлостью экран
и из нелепейших моментов
варганят подлый матерьял –
доволен, классно что наврал.
Осатанели видно люди –
им нравится повоевать.
Вновь блаженствуют иуды –
на дружбу им давно плевать,
и снова ненависть в разгуле,
и поливают грязью, пули
визжат, и... падает солдат,
один во зле том виноват.
Над нами Мир опять смеётся,
что нам так нравится война.
и стонут вётлы и сосна.
Осенняя погода вьётся,
никто столицу не бомбит.
разыгран боевой гамбит.
Никто на нас не нападает,
Лишь только улетают стаи,
и падает листва летая,
вбивают за окошком сваи
и в этом деле видят счастье
Остановитесь люди власти,
однако хватит воевать
а может, вам на всех плевать.
Нет жалости в душонках ваших
ни к детям – старикам уже,
ни к матерям с иглой в душе,
когда им жить всем стало страшно
и не хватает в горе нот,
настал безнравственный цейтнот.
"О! жизнь моя, ты мне приснилась"
на белой паперти времён.
Хотя, наверное, сложилась
среди безнравственных имён.
Но были в ней и исключенья
красивых песенных явлений.
Успешность виделась не мне
с луной распятой на окне
стучался ветер безымянный,
таскал за волосы иргу,
затеяв подлую игру,
он, словно бы повеса пьяный
шатался днями по дворам,
устраивая тарарам.
Шипели гуси и гусыни,
смеялись грустно индюки.
Всё было редкостным в пустыне,
где дождик, видно, от тоски,
вздыхал без влаги, чтоб поплакать
и размочить остывший лапоть
на непросеянном песке,
промчавшись бурей налегке,
он ночью прятался в забоке
и поливал за нею луг.
И снова замыкал свой круг
общения, но без заботы,
и каплями висел в лесах,
да с неуклюжестью в стихах.
Я выхожу на круг печали,
иду по замкнутой кривой.
Всё это, видно, означало,
что я опять как сам не свой.
Остался вновь без атрибута,
и измеряю скорость в футах,
а надо в километрах бы,
чтоб не сшибать в лугах столбы,
и на обочине безвестья
под дикий хохот подлых дней,
когда безумие видней,
и наступает выстрел песни
в осеннем сумраке времён,
где мало истинно имён.
Всё вытоптано разнотравье.
Элита в подлости чиста.
Для остальных одно бесправье.
И не подводится черта
на изумрудном алгоритме.
Да вы с собой хоть не острите,
не выкабенивайтесь здесь.
Пространство за чертою есть.
Его увидеть только надо.
Но нам живущим не дано,
где неба невозвратно дно.
Без скорби нет, друзья, бравады.
Пургою грусти занесло
бредущее по небу зло.
Зачем, зачем, скажи, Сорока,
ты Сорокасом честным стал?!
Из-за какого же порока
ты свой покинул тихий зал,
в котором пелись часто песни,
читались истинные вести.
Ты был без лошади степняк,
как говорится, наивняк.
Стоял спокойненько в загоне,
и ветры дули во степях,
висели грушей на ветвях.
Ты задыхался не в погоне,
но был заядлым игроком,
по сути, ветреным совком.
Грохочет сумрак невесёлый,
снимают песенный шедевр.
Проехал по забытым сёлам.
Истратил совесть изувер,
а числится героем века,
что переплюнувший ацтека,
рванули хором на Валдай,
давай, давай поубеждай.
Творится в Мире несуразность,
жить учит бывший коммунист.
И потому весь путь с ним мглист.
Закончилась вся ваша праздность
настали дни печали вмиг
наш век безумствующий сник.
Поэтов судят дилетанты,
навешивают ярлыки.
А то – наденут вдруг пуанты,
да так, что жмут им каблуки.
Ну, что? что нету на пуантах.
Ширинок нет на брюках ватных,
зато есть клапан позади...
...Товарищ, в зиму не бурди,
пускай беснуется погода:
пурга с метелями тоски,
а дни до жути коротки.
Зима в Сибири по полгода
гуляет в снежности везде,
сама не рада уж себе.
Очнись, Россия, от чекизма!
В гулаге что ли хочешь жить?!
Страдает от него Отчизна.
В трёх соснах хватит уж кружить.
Пора и на простор свободы
все вывести свои народы.
И в полный рост вставай с колен,
развей чекистский подлый тлен,
и пусть они уйдут в отставку.
Люстрировать пора весь сброд,
лишающий страну свобод. –
Пойдёт Отчизна на поправку –
чекистов сбросив навсегда,
и "Дум" очистится среда.
Октябрь не радует погодой;
то дождь идёт, то валит снег,
под плотным слоем небосводы,
и ветер убыстряет бег,
ерошит лист, опавший ночью,
обрушившись всей дикой мощью
на листики – срывая вмиг
с ветвей дерев – теряя лик
леса горюнятся от стужи,
кафтаны сбросили они.
Повсюду пенятся огни,
и человек, печалясь, тужит
по летнему в саду теплу.
Летящий клин – несёт тоску.
Что ж, с днём рождения, Серёга,
ты не печалься, не тужи.
Ушёл давно ты от порога
родного дома, где гужи
остались с розгами из детства,
и никуда уже не деться –
воспоминания живы –
так хочется той синевы
и зелени вокруг деревни,
где появился я на Свет,
и состоялся, как Поэт,
где лазил кошкой по деревьям,
и песни пел, как соловей...
Так! с днём рождения, Сергей!
Спасибо, милая за праздник,
за это, Оля, торжество
и за поющий нежно чайник –
опять с подарком повезло.
Спасибо сыну со снохою
за обувь тёплую, зимою
я буду в ней в метель фарсить.
Заговорю ли на фарси?
Спасибо, внук, спасибо, внучка,
за то, что любите салат.
Бабуля мастерски, виват!
готовит – золотые ручки
у Оли нежность дарит свет,
ей восторгается Поэт.
О Лермонтове молвить слово
позвольте, верные друзья.
Читаю, он звучит и снова
наполнена стихом Земля,
его словами с точной рифмой,
видать, любили ярко Нимфы,
но Ангел всё ж не сохранил,
и "Белый парус" сник... Раним
он был и одинок на Свете,
и напророчил нам гулаг,
где было множество отваг,
но оставались без ответа
вопросы заданные им.
На 200 лет его молчим...
Мы демонтируем пространство,
и разбираем тот пейзаж,
где зарождается тиранство,
пойди его, мой друг, познай.
Стою на пьедестале чести...
Эх! выпить грамм бы эдак двести,
обозревая тишину...
...пойти мне что ли на войну? –
И совершить кровавый подвиг –
убить десятка два годов,
и тысяч несколько стихов,
раздать метафорные розги.
Поведать людям и себе
о поэтической судьбе.
Нет, не люблю я суетиться...
...спешить мне некуда уже.
Пускай торопятся лишь птицы –
летят на Юг ли в ля Бурже,
а я останусь тут – в Сибири
среди лесов, озёрной шири.
среди засеянных полей,
чтоб жить в чести и веселей,
чтоб было на проспекте грусти
под непонятностью страстей,
под вероятность новостей.
Хребет чекизма всё же хрустнет,
и засверкает вновь мечта,
пока не пройдена черта...
...уж, за которой нет рассвета,
планета в сумраке всегда.
И только истинность Поэта
горит, горит его звезда.
Мы вспоминаем поимённо
в стране в безнравственности сонной
с желанием не быть собой,
когда наметился вновь сбой
в дороге к прошлому зелёный
огонь горит, мчит проходной.
Опять накрыты западнёй
скукожились, как будто клёны
заледенелые с утра,
найти дорогу бы пора.
Я купил себе игрушку,
что называется "Смартфон".
И оглашает глас избушку.
Я ей доволен и смешон.
Ребёнком выгляжу скитальцем
не смело нажимаю пальцем,
вожу по стеклышку – экран –
достойный чуда ветеран –
могу связаться с интернетом,
войти в автобусе в него,
скачать две песни и стекло
покажет листьев желтых трепет,
осенний высветит пейзаж
сибирский самый лучший наш.
"Ты носишь время на ладони" –
оно течёт сквозь пальцы лет.
Опять нам "ящики" долдонят,
что гениев в России нет.
Один лишь вождь на всю Европу
стоит безжалостный в окопе
и танками метелит грунт –
не свой он усмиряет бунт.
А ветер дует не с Востока,
приходит с Запада расцвет
с цветеньем, радостный ответ
вам написал Сергей Сорока,
и он приветствует вновь Вас
под хрупким нико – Сорокас.
А время рыбкой по ладони
скользит в иную тишину.
Так весело уже сегодня.
Мы видим, собственно, вину
известности и отчужденья
упавшей каплею мгновенья
на тихий берег крутизны
из-под бессмысленной возни
вокруг не личности тирана,
его успехов под: "Ура!"
Какие злые фраера.
Незаживающая рана,
что время сузилось опять –
идёт безнравственное вспять.
Куда-то мчащееся время
в ладонях нам не удержать.
Оно ключом нас лупит в темя,
приходится всё чаще ржать
нам над собой под снегопады.
Но мы всегда бываем рады,
когда удача брезжит нам,
и входим радостные в Храм,
и бьём поклоны с ходу лбами,
целуем аналойный крест.
Забытый щерится здесь трест –
бедлам устраивали сами,
а время пялилось на нас,
не завершая свой рассказ,
скажу о будущем России,
останется она одна,
не будет "прирастать Сибирью"
мне ясная она видна.
Захлопнется кормушка с ходу,
и обретёт Сибирь свободу,
обмякнет толстостенный Кремль
как будто бы сползает сель,
со стройно грубой вертикали
со всей коррупцией толпы,
и расползутся, как клопы,
сосущие Сибирь канальи
с законами и без мечты
дошедшие до той черты
из-за которой нет возврата,
и нету перспектив давно
столица сборище разврата
ушла в коррупции на дно.
Произойдёт само собою,
так предназначено судьбою.
Отчётлива картина та,
была, раз пройдена черта.
Никто не остановит этот
процесс истории святой.
Здесь ставлю точку с запятой.
Бессильна в буйстве даже Лета
накрыть мечту своей волной
предстанет Родина страной.
Попёрли из "восьмёрки", с ходу
на саммит был не приглашён
за ущемление свободы,
не Кока-Колу, пей крюшон
из ягод забродивших в снеге,
и езди снова на телеге –
нам "Лексусы" иметь нельзя.
С Китаем вечные друзья,
бросаем доллары и евро,
пускай горят они огнём,
от курса дружно отдохнём
в Крыму опять поправим нервы.
Заплатим за него сполна,
ликует в глупости страна.
Себя я чувствую не плохо,
а отвратительно, друзья!
Я думал, что конец эпохе,
в которой жить уже нельзя.
Смотрите, всё как повернулось.
От слов пустых мне сводит скулы,
идёт гражданская война –
порочит имидж наш она.
Не ловим больше террористов.
Что? сами все перевелись?!
Не портят больше нашу жизнь?
А сколько развелось чекистов,
куда ни глянешь – он стоит,
как будто в отраженье влит.
Да что за истина такая?! –
Обман становится всегда
востребован властями. Стая
несёт на крылышках, видна
несостоятельность, однако,
идут повсюду, люди, драки.
И это точно бич судьбы.
трещат от дум большие лбы.
Сказать обязан без сомненья:
– Я не люблю их за обман,
наверно, просто я – профан
без имени и без именья...
...Звучит местоименье – "Я!" –
не слышит даже и семья.
Москва поздравила и Питер!
Молчит родимый Барнаул...
Мне Оля подарила свитер,
я в нём без задних ног уснул.
Приснился сон великолепный,
как будто край Алтайский хлебный
на "доску славы" поместил –
красуюсь без багровых вил
с лопатою совковой, словно
как весь в безвестности народ.
А мне опять кричат: "Урод!" –
без исключенья поголовно.
Сердиться? Лучше улыбнусь –
и улетучится вмиг грусть.
И северодвинчанин Слава
мне поздравленье написал
не левый, безусловно, правый.
Я столько выслушал похвал
за слово веское по чести
мне честно он сказал без лести,
что заслужил, то заслужил.
Не рву давно уже гужи,
"держу пари, что жив" покуда,
я буду благодарен вам,
друзья, что преданы стихам.
На дне рожденья многолюдно.
О! как мне с днём-то повезло –
сверкало солнце и лицо.
Я сам себя переиграю
на сцене оперных певцов.
Не то, что надо, избираю,
но не рублю в ночи концов.
Паром привязан на швартовы,
а мы давно на всё готовы.
Что нам яблоки на цвет
в них аромата жизни нет.
Но тихо падают снежинки,
паром качает на волне,
вскипают радости во мне.
У нас танцуют не лезгинки,
а плясовую с дробью лет,
да так, что ярче белый свет
горит под облаком печали,
опять идём в пустую даль,
поводим тощими плечами,
струится голубая шаль,
за нею жито золотится.
И улыбаются вновь лица –
зерно в комбайн течёт рекой...
...а на него карась хрушкой
клюёт из заповеди места,
прикормленного так давно,
что удивляется село.
Ну, из какого хлебец теста
все выпекают много лет,
а печь теперь – охоты нет.
Стихи не пишутся, однако,
начать, наверно, рисовать,
что жить не столь уже богато.
Не надо заправлять кровать
и спать до самого заката,
со звёздами общаться надо,
которые поют в ночи,
мерцая пламенем свечи.
И пусть наводят нас на мысли
весёлые в ночной тиши,
рубанком, топором теши
суровые как быт, но числа
в просторах северных широт,
где выпал безнадёги лот.
Придуман праздник ненароком
мы с Мининым, Пожарским вновь
их недовольные уроком,
изображая глаз любовь
и славят в маршах единенье.
Выходит снова озверенье,
повсюду серая тоска,
течёт бессмыслицы река
толпою подхалимов снова
в сердцах занозой блещет ложь,
а на трибуне серый вождь
бросает злобные слова
их ловят, будто детвора
под крики верности: "Ура!"
А я не Гамлет, слава богу,
и не какой-то там герой
иду по беспокойства логу,
и нарушаю грубый строй
гуляет тот, что по России
в войне безумной обессилев,
на издыхании вопит,
выкидывая новый финт.
Кремлёвская вся камарилья
собой довольна заподло
и производит только зло –
творит над Родиной насилье.
Бездарность с чувством на ножах,
народ стоит вновь на ушах.
Не надо бить меня по морде!
Могу обидеться? Да ну?
Я, словно бы Христос, не гордый.
Мне обнажаться ни к чему.
Пускай чихвостят в хвост и гриву,
отвечу завсегда игриво.
И пусть послушает совет:
"Забудь о соли на обед".
Пощёчина звенит в молчанье
всей окружающей толпы,
(причём, скажите, тут столпы?!),
но в оправдательном мычанье
мне слышится пустой вопрос:
"Ты не боишься что ли гроз?!"
Не бейте в грудь себя вы пяткой –
не в этом суть, не в этом суть,
кто на расправы больно падкий,
ты за ответ не обессудь.
Всё будет точно так, как надо –
вам вырвут вместе с глоткой гланды
и зубы с челюстью... Возьмут
за правило, как баламут
напыщенный в безвестье Лета
несёт идеи в никуда.
Её холодная вода
чернее тучи, безответна.
Назад возврата нет. Закат
повис над нею словно бант.
Гонял велосипед просёлком,
по взгорьям ветреной весны.
С мечтой катался я по склонам –
мелькали росные кусты.
На нём изъездил пол Алтая.
Препятствие лишь Обь святая. –
Влетал с разгона на паром.
На берегу я на крутом
крутил без устали педали...
...не подводил велосипед,
заметный оставался след.
Меня просёлки, взгорья ждали,
по ним я мчался наугад
в цветущий яблоневый сад.
Сергей Сорока на портрете –
пятнадцать лет тому назад
держал он мазу за Поэта,
поставить памятник чтоб в сад.
Надоедал чиновной власти,
и рвал отказы их на части,
ходил по городу, искал,
показывала власть оскал...
...Пинали ходока повсюду,
но "Фонд..." по сбору средств создал,
и был построен пьедестал,
Поэт воздвигнут был прилюдно
на пьедестал в июньский звон –
стоит и радует нас он.
– Мои желания спесивы, –
признался как-то он себе, –
зачем мне жить в такой России,
тонуть в бессмысленной борьбе.
Решил уехать в заграницу,
покинуть зорьку... и зарницу
старался в вероятности забыть,
чтоб по теченью жизни плыть.
И угождать, и преклоняться,
и спину гнуть, на брудершафт
с подонком пить, не факт
что может нежно улыбаться
и самоваром драенным сверкать
во времени былом не коротать
и не стремиться в высь подняться,
приятней на земле лежать
себе родному улыбаться,
и, расправляя лихо стать,
глядеть по сторонам с востока
и свысока с печалью рока
предвидеть истину Земли,
когда метели замели
не след иного состоянья,
тропинку тропиков души,
когда кричат: "Ломай! Круши!
совков визжащих изваянья,
но труп не трогайте ногой,
тут ляжет самодур другой".
И нету слов печально-веских.
"Я от поэзии устал, –
им было сказано в отместку, –
и твой, гляди, не блещет зал,
заполнен он наполовину".
Мне видится вот так с овина,
где запах луговых цветов
и прелесть истинных стихов.
Туманится осенний вечер,
иду по краешку лугов
и собираю дань со слов,
чтоб поместить в строку навечно...
...Мне виден горизонт удач,
Поэт, ты по ночам не плачь.
Я в Этом Мире неспокоен,
не тунеядствуя живу,
наверное, любви достоин, –
я ж покорял в ночь синеву.
Светило солнце Заполярья –
всю ночь оно пылало ярко
и тундра ягелем цвела.
Звенели крепкие крыла.
"Земля" ждала и волновалась,
а мы летели не спеша.
И пела в унисон душа
с моторами... И, где усталость?! –
Она – на кончике винта.
Полётного успех листа.
Зима – кудрявится пространство,
свирепствуют мороз с пургой.
На окнах оседает чванство,
а я из дома ни ногой.
Нас мучить будет лет он десять.
На чём всё это можно взвесить? –
Мне жаль беспечную страну,
признать пора её вину
из вакханалии успеха
на бестолковых виражах,
в ТиВишных грубых витражах,
где сделано не ради смеха.
Серьёзные программы, но
от них становится смешно.
Зима суровая настала...
...к чему весь этот фетишизм?
Побольше ешьте в зиму сала –
покажется красивой жизнь.
Свинины много на базаре.
Опять нас гречкой жирной тарят
и говорят: "Ажиотаж!"
Истеблишмент совковый наш,
а рубль куда-то провалился,
залёг на илистое дно.
В глазах от ужаса темно,
зубами вождь в свой трон вцепился.
Качаясь, крутит головой,
как жеребёнок годовой.
Толстого привлекли из клана –
графьёв на службу вождьЧК.
Ну, вот тебе, мой друг, и "ляна".
Какая грубая тоска.
Лев Николаевич не думал
в экраны влезть с утра до шума
и даже, знаю, не гадал.
Такой Петрушенька вандал –
позорит графскую степенность
с властями, кто был не в ладу,
на грудь он, жаждущий звезду,
получит за пустую пенность
своих поделок на ТэВэ
в бездарно грёбаной Москве.
Забыв осеннюю прохладу,
забыл весенний перезвон
принять в пургу метель-награду –
весёлый жизненный закон –
идти, не думая о прошлом,
о безалаберности пошлой,
не понимая жизни взбрык,
я от того давно отвык.
Стремленья кончились, однако,
как посреди зимы дрова.
Но не кончаются слова
и препинаний знаки
по нраву – это волшебство,
хоть приземлённое оно.
Сижу в своей глухой избушке,
но не Есенин я, не Блок,
простите, даже и не Пушкин.
Во мне, скажите, есть ли толк? –
Я спрашиваю ежедневно
у самого себя, мгновенье
являю Миру, свой ответ –
уничижительный, да нет
ты – бестолочь, не Маяковский,
не Байрон или не Байрон,
ни Лермонтов со всех сторон.
Не удивлю, конечно, вас –
Сергей всего лишь Сорокас.
Но есть душа и в обормоте,
и этому не удивлюсь...
...Меня иначе не поймёте.
Себе и вам я улыбнусь.
Скажу легка "Аривидерчи!" –
снимайте в переулке френчи
непостоянства в тихом дне –
в глубокой яме я на дне,
но мчусь, и нету мне покоя,
пшеницу вытоптал слегка,
с пером не дрогнула рука...
...и полилась строка изгоя
в суровый обиход страны,
где гибнут люди без вины.
Да если б слушал я посланье,
не понял, не понял б его –
зачем ведёт нас на закланье
и гонит в "ящике" кино,
что в нашей жизни всё прекрасно,
и, мол, волнуетесь напрасно,
на правильном стоим пути,
зачем куда-то нам идти.
Наш паровозик на запасном,
а может быть, на запасном,
пыхтит – ни с места ветхий гном.
Стоять, не двигаясь, опасно,
а может опасно вдвойне.
И на войне, как на войне.
Атаковали Грозный бандюганы –
освободители Чечни.
Попробуй, разберись в их кланах,
из чьей они пришли родни.
От крови под ногами сыро,
победу одержал Кадыров,
дружков своих перестрелял
чечен – отважный генерал
и просверлил на френче дырку
для ордена иль для звезды,
что прозевали все ходы.
Нет, никогда мы не привыкнем
к весёлой жизни без войны,
где живы лучшие сыны.
Подумал и решил приватно
пойду и стану у доски,
вести там буду адекватно,
мелок ломая на куски,
решу я квадратуру круга
и удивлю тем самым друга
из Кембриджа ли МГУ.
Я точно знаю, что смогу
извлечь квадратный корень с ходу
из неизвестности своей
намедни спел мне соловей
про совесть честь и про свободу,
которой нет давно у нас.
К сему Сорока-Сорокас.
Любой пусть критикует критик. –
Он лет на двести позади,
и у него потерян винтик.
Идут застойные дожди.
Все хвалят Путина с оттягом
и машут одиозным стягом
с портретным сходством на ветру
встречают странную зарю.
И прав, конечно же, Шувалов. –
Зачем гоняться по весне
и видеть смерчи на сосне,
мечтая о всемирной славе,
в сермяжный интернет войди,
где критиков, хоть пруд пруди.
Как лодочка-скорлупка
качается луна в окне.
Продавленная ею лунка
напоминает кратер мне.
Корма и нос – одно и то же,
и словно свёрнутое ложе
со звёздами вокруг луны,
они натянутей струны
звенят и издают сигналы
вселенской жизни в вышине –
отчётливо слышна вполне.
Спиною бороздят каналы,
и рябь волненья серебрит,
ночной украсив чистый вид.
Я – одиозная фигура
в осеннем ракурсе времён
несостоявшегося тура
с перестановкою знамён
не на вчерашнем повороте.
Гораздо раньше, где по роте
промчалась видимость труда.
И забузила вновь братва.
Был ротный изумлён отваге
отличной молоди полка.
Кричали все ему: "Пока!
Спокойно не даёшь салаге
вживаться в новый коллектив –
тебя, майор, сдаём в архив.
Ты повыпендривался, хватит! –
Иди на пенсию, дружок,
и утепляй на зиму хату.
Ты души наши, дядя, сжёг,
перестрелять грозился, падла".
Бежал, довольно часто падал,
но не оглядывался он,
его не ждал уже "шиньон".
А мы стояли бедолаги,
не знали – ротный ветеран,
скончался вскоре он от ран.
Хватило у него отваги –
все наши выходки простить –
нам предстояло в армии служить.
Я был на сцене междометий,
спрягал модальный там глагол.
Меня товарищ мой заметил,
играть начал учить в футбол,
чтоб смог я отфутболить бабку,
что жаловалась: "Нету бабок
и нечем ЖКХ платить…"
Ну, что ей надо говорить?
Подумал и сказал он бойко,
в сторонку бросив карандаш,
изрёк небрежно: "Крым-то наш!"
И выдержал нападки стойко
И стала бабка патриот,
а он вдруг стал наоборот. –
Ругает Путина и клику,
и тут же вылетел с поста.
Рукою левой держит вилку
с прошедшего вчера поста.
Его запрятали в квартиру,
не дозволяют, чтоб он миру
поведал, что ворует вождь,
что с уст слетает только ложь
и сеет ветер, чтобы бурю
пожать в просторах тишины
под грохот в подлости войны.
Всю жизнь людей он дурит,
кровавый обещает рай,
меня, мол, снова выбирай.
Задули пурги и метели,
покрылась серебром земля,
в его поэзию влетели...
...Замандельштамил снова я.
За что убили вы Поэта
понятно всем без интернета! –
Был неугоден он вождю –
имею сталина ввиду.
Прочёл стихотворенье с криком
души о подлости в стране.
Погиб он словно на войне.
Мучители его безлики,
а Осип сохранил лицо,
как ни старался вождь кацо.
Спектакль разыгран неопрятно.
Готовился вождь много дней,
должно быть, и ему понятно
медведя нет в тайге сильней.
Хозяин спит зимой спокойно,
казаться хочется достойным.
Вопрос не сам собой возник,
прорвётся вскорости гнойник.
Зловоние речей нам очевидно –
зальёт властителей чума
из-за отсутствия ума.
Но всё так выглядит солидно.
Без перерыва три часа
читал как будто бы с листа.
Вождь к оппозиции Поэта
отнёс, не понимая суть.
Лишь может бестолочь об этом
такую глупость завернуть.
Он часто поправлял наушник
и повторял слова послушно, –
ему ж диктуют, что сказать,
и сыпал цифрами опять –
писались за стеной кремлёвской
экспертами пустых хлопот,
жилось чтоб им всем без забот.
Всё выглядит простой издёвкой
над вами, друг-электорат,
ты вновь обманываться рад.
Цветёт в Кремле люля-малина,
но совесть надо нам сберечь.
В восторг приводит подхалимов
пустая путинская речь.
Его чекистское мышленье –
закономерное явленье,
что выпрыгнуло из совков
в стране безмозглых дураков.
Простите, я не ждал другого,
кричу давно: "Ведёт в тупик!"
Вы почитайте мой дневник.
От подполковника дурного
и впредь ждать нечего, друзья,
вся поняла уже Земля.
И отвернулись от России
правительства и даже Меркель,
а мы опять закарусили,
и "SOS" нам посылает Кренкель
в истеблишмент крутых чекистов
вождю. Безнравственно неистов
с печально-грустных облаков
над льдами душ тех игроков,
предвосхитившие всю гнусность
безумцев властных по стране,
когда один лишь на коне,
но с пустотою злобных чувств
гарцует посреди Кремля
и содрогается Земля.
Стихи писать, нет, не забава.
Вся правда жизни лишь в стихах.
Опять ныряю я за славой –
останусь точно на бобах.
Прославиться – желанье снова
проснулось... подобрать бы слово,
себя которым обозвать,
не вспоминая Бога Мать.
Тщеславен от природы, видно, –
за славой коли вновь нырнул.
Но не себя, чтоб Барнаул
сверкнул поэзией солидно,
чтоб удивился интернет,
что в Барнауле есть Поэт
с весёлым именем потешным,
но удивительным подчас
подобно восклицаньям вешним
звучит в Элладе – Сорокас.
Фамилия?! – да нет, конечно,
но бьёт как будто бы картечью
во всю сознательную жизнь.
Как аббревиатура – зашибись!
Расшифровывать её так просто:
Сергей + Оленька – роман.
Олег и Анатолий нам
подарок Кротовым со свойством.
Ну, вот, и весь о том рассказ,
так получился Сорокас.
Вне интернета я – Сорока.
Сынок Сергеевич у нас.
И не моргнувши даже оком,
в конце поставил эС, и – Сорокас
ныряет в Лету интернета –
известным хочет быть Поэтом.
Паром отчалил, я поник,
тут не поможет даже ник
с намёком о величье слова
изобретённого легко,
нырнувшим с ходу глубоко,
и вот она – его основа
слегка задиристых стихов,
рождает истинно любовь.
Опять пошёл он в несознанку
и речь пустую произнёс,
но держит гордую осанку,
а получилось не всерьёз.
Экономических законов
не знает, словно бы с балконов
глядит на массы свысока,
цепляет будто облака,
что напустил в погоду с ветром.
Плывут по залу в никуда,
считая прошлые года
за эталон, пускаясь в ретро –
буровит – слушать нету сил.
Он славы бешенства вкусил. –
Зашкалил рейтинг – патриоты
подняли злобную пургу,
не вписываясь в повороты
на безнравственном кругу.
Коррумпированы власти
и пребывают в диком счастье.
Несут, неистовствуя, чушь.
У них в телах давно нет душ.
Как политические трупы
сидят на тронах много лет
и баламутят Белый Свет.
Разбиты с резвостью на группы,
чтоб злобу в злости нагнетать.
Врагов мифическая рать
на них идёт в атаку будто,
готовы только не собой
пожертвовать. Для них же люди –
кто нарушает их покой,
конечно, быдло и не боле.
Вожди-то с дьяволами в доле,
готовы подлостью залить
и честь, и совесть позабыть.
Идти войною на соседа
за ту беспечность в зоосаде
Чем думать? – нет у них мозгов.
Живут среди одних врагов.
Находят радости в засаде.
Беспечно злобности храня,
вновь садят на коня вождя.
Какой я бестолочь, однако.
Куда? неясно всё спешу,
опять не расставляю знаки,
безграмотно стихи пишу.
Всё понимаю, но, однако,
мне лень расставить в тексте знаки
не препинания, тоски.
И собираю вновь куски
разбитого досадой счастья –
поймать заветную мечту
и провести под ней черту
с неоднозначностью напастей
в осенней тишине ночной,
когда творится не со мной,
но ощущаю всю нелепость
из непростительных времён,
тогда в безнравственности пелось.
Завидная судьба имён
на перепутье невезений
несостоявшихся мгновений
в осеннем сумраке дождей
идущих в онеменье дней
пустопорожних разговоров
с несостоятельностью слов,
но с потрясением основ.
Хотят пронять нас всех измором
под горечь несуразных лет,
опять на всём лежит запрет.
НеSOSтоявшимся Поэтом
с Поэзией любви иду.
Останусь в памяти ли света?..
Но путеводную звезду
найду на небосклоне счастья,
Галактики где в стаях мчатся,
туманят горизонты лет.
Вопросы есть, ответов нет.
Хотелось в чём-то состояться,
наверно, поезда ушли,
колёса словно бы нули.
Жизнь обнулить, чтоб посмеяться,
припомнив юности разбег
в тот примитивно-грубый век.