Какая странная - 2015 год

Поэма-девник

Мы не выходим из запоев –
менталитет у нас таков,
а очередь – толпа изгоев
в стране беспечных дураков
стоим за водкою "Столичной",
хоть чувствуем мы не отлично,
стремимся истину усвоить –
как ВВП чужой удвоить –
не получается никак,
наверно в этом Божий знак –
не пьём, а лечимся мы с вами,
вот, – самогоночкой своей –
стакана два... как соловей
я запою опять стихами
о нашей жизни, бестолков
менталитет: "Ну... – будь здоров!"

Картошка, люди, вредной стала...
...её мы ели только так.
С картошки перешёл на сало,
а мне сказали: "Ну, дурак!"
Ох! и даёте вы, ребята, –
они же свиньи-поросята. –
Зачем же с выводом спешить?
– Им надо бы на Свете жить,
а вы их жрёте, как собаки,
и сало по губам течёт –
любовь к животным уж не в счёт.
Наметился такой вот трафик. –
Картошка в пищу не годна?..
В войну спасла мне жизнь она.

И ХХI век такой же
как и прошедший подлый век.
Спаси и сохрани нас, Боже,
пусть будет вечен человек,
но на Земле родной не в Небе.
И пусть цветут весною вербы.
Пока живём на Свете мы,
вы ощущаете детьми
себя. И в этом, знаю, счастье –
от вас все беды отведут,
да! в том родительская суть –
собою жертвовать в участье.
Что ими нажито в бедлам,
родители оставят вам.

Строка утеряна, мне жалко –
её нигде уж не найдёшь.
Идёт ни валко и ни шатко
вокруг заботливая ложь.
Тут государство преуспело
и снова гимн стыда запело,
и красный вывесило стяг,
народный чтобы снять напряг
открыло фронт народной брани.
Им управляет режиссёр
уж больно на язык остёр.
Во фронт вошли, как есть, бараны,
чтоб на политику влиять,
с народом мирным воевать.

Я никуда уж непригоден.
Жестокая идёт борьба.
Мне, что ни день сейчас, то подвиг
в преодолении себя.
Болит, болит и то, и это,
и ничего не надо. Лета
бурлит, грозится поглотить –
и оборвётся жизни нить.
А что я сделал в Этом Свете:
родившись, в беспокойстве рос
среди полей, среди берёз
все песни были мной пропеты
черёмухам в лесу глухом.
В лугах служил я пастухом.

Сегодня чёрный понедельник,
на переходах не спеши,
хотя – ты суеты невольник,
но на дорогах алкаши –
гуляки встреч отар овечек
и коз с козлами, что не лечат
прилипший к ним алкоголизм,
страдая им свою всю жизнь.
Что говорить о выпивохах –
их больше населения страны
привычке пагубной верны.
И, не смотря на ахи, вздохи –
с похмелья голова болит,
их лица портит рожи вид.

Нелепо ветреное буйство
на паперти забытых дней,
когда разбуженное чувство
седлает вороных коней.
Они достойны уваженья,
не гнусного их униженья
невероятно – седоком
полями мчащимся в райком
с желаньем выслужиться снова –
поднять гранёный за успех.
Вы, точно, правы, он из тех.
Безнравственность у них в основе
лежит раздробленной плитой,
где дым отечества густой

висит в России повсеместно,
скрывая истинность судеб.
От лжи с коварством в грусти тесно,
где дорожает снова хлеб.
А совесть с честью дешевеют.
Свобода еле-еле тлеет.
Гуляет всюду беспредел,
народ наш дюже поредел.
И бойней отдаёт бахвальство
в крови невинных в жизни лиц,
по сути, подлинных убийц
в пыли из почестей нахальства
о новом взлёте заявлять,
что рупь нельзя поколебать.

От вас рецензий не дождёшься –
пойду в иную ипостась.
Чего неласково смеёшься,
ты, бесчешуйчатый карась.
Однако, я – пескарь щедринский,
купаться в Лете мне в новинку,
никто не помнит обо мне,
а я же вот – лежу на дне.
Перевелись, наверно, щуки –
их выловил, поди, Вован,
кто напускал на нас туман,
его трясущиеся руки
не знают спиннинг как держать
и на какую кнопку жать.

Наверно, лет так через сто я
(могу и ошибиться я)
Когда умру внезапно стоя,
не вдруг разверзнется земля.
Я сам себе глаза закрою,
и сам себя потом зарою,
зачем людей сим утруждать,
я не привык подолгу ждать.
В очередях я настоялся,
но вместо водки пил коньяк.
Да будет именно всё так.
Уверен, друг, ты посмеялся,
что примет Матушка-Земля
такого юного меня.

А мне да фени Ваше мненье,
товарищ беспардонный Гиш,
витийствуйте в своём презренье.
Но! братец, ты во всём шалишь.
Твоя начитанность печальна,
ты в заблужденьях изначально,
и вовсе, даже не игрок,
до мозга ты костей "совок".
Хулить, не смысля, – бедность
суждений – чистый произвол.
Писал бы лучше, Гиш, ты в стол.
А, где ж критическая честность? –
Исчезла, видно, навсегда,
как та упавшая звезда.

Ну, что ты дурака валяешь?!
Взыграла зависть у тебя.
Пиаришь и не замечаешь –
России жуткая судьба,
в ней меценаты были, будут.
В среде богатых тоже люди
и граждане своей страны.
Ни в чём не вижу их вины.
Они готовы, без сомненья,
Поэтам грусти помогать
стихи и песни издавать.
И в этом кроется спасенье
Поэзии красивых форм
без извращений старых норм.

И бьётся истина, как рыба,
об лёд печали и тоски.
Срывается из скуки глыба
и, рассыпаясь на пески,
летит над бездной неувязок,
не надо глупости указов,
приказов прочих за стеной,
чтоб правда стала вдруг виной.
И обвинительное слово
звучит над Родиной моей
во зло погрязшая страстей.
Она, забытая, в обнове
стоит, осунувшись в грязи.
И я со сказанным в связи –

продолжить, думаю, мне надо
искать отдушину скребя
пером в завистливой прохладе.
Враньё и ложь невозлюбя
во всей Вселенной запылённой,
в Сибирь широкую влюблённый
и прославляющий Алтай
зазря о счастье не болтай,
не обещай, что обойдётся,
пропеть смогу я до конца,
не потеряв в пылу лица.
И понимание вернётся
под сень стыдливости берёз
от пролитых росою слёз.

Спасибо, Гиш, вам за придирки,
за беспринципность злой молвы.
В глазах у Вас одни цифирьки,
погрязли в дрязгах от хулы.
Слова, что выбросил на ветер,
не разберётся даже Вече,
и разнесёт по полю он.
Я Вам безмерно удивлён –
одни повторы бесконечно
наезды с криком на певцов.
Вам не досталось их венцов.
Впадая с ходу в ипотечность,
берёте фразы напрокат
и, передёргивая факт:

один, другой и третий, часто,
не понимая смысла строк,
и, подхалимничая власти,
готов ли ты на долгий срок
попасть в немилость суетливых,
по сути, гнусно боязливых.
До пены спорящих у рта,
что все задраить ворота
пора от Мира и от света,
что проникает в щели к нам,
подобно истинным стихам.
А пасквиль Гиша на Поэта
завис над пропастью с утра,
где разгулялись зла ветра.

Ты, Гиш, безнравственный, как критик. –
Для автора, какой авторитет?
Но в словоблудье слишком прыток.
В каком ты веке? А Поэт
вошёл в столетие иное
за горизонтом непростое
пространство истины святой.
Не надо ставить запятой.
Не понял ты, что бизнес – это
полёт безнравственной судьбы.
От удивления столбы
качаются, расправив вето.
Под взмахами скрипит трава.
Качает бизнесмен права

и всё покрыто серой пылью
безотносительно имён.
Останется, быть может, былью?
Без алгоритмики ворон
летающих в твоих наскоках
ты, видимо, погряз в пороках
в болоте ярости увяз,
так действует порой спецназ,
не разбираясь в обстановке,
берёт он публику на понт
и открывает нагло фронт
и выглядит всё очень ловко
со всех невидимых сторон.
Ну, до чего же ты умён:

слова, словечки, выраженья –
связующая злоба. Водопад
нелепых прозвищ в отраженье,
видать нарушен строй и лад.
Твои наскоки словно насморк,
(тебе бы выпить с перцем старки) –
и злоба черная б ушла,
оставив целыми крыла.
Взлетел бы высоко над пашней
перепахав аграрный недород,
но удивляется народ
твоей всей в безрассудстве кашей.
Чернеет жёлтый негатив.
Какой ты всё же, Гиш, наив.

Не разделяешь взгляды, что же –
похвально. Нужен мне твой взгляд.
В конце дошло до Вас, похоже.
Такому повороту рад.
Нельзя быть злобным в слове.
Копаться не хочу в полове
бессвязной писанины, чтоб
разбить неистовый апломб.
Прочли роман, уже неплохо,
за что я благодарен Вам.
Прошлись с секирой по стихам,
не вспомнив только Антиоха.
До неприличия в обман
пустились Вы, прочтя роман.

И время вмиг остановилось –
пошло тихонько... только – вспять,
и вся округа удивилась,
увидев мальчиком опять
меня в осеннем беспокойстве
и неизвестного всем свойства.
Какая плещется волна? –
Давно закончилась война,
а мы её все вспоминаем,
как было грустно жить тогда,
текла студёная вода.
Пустым нас угощали чаем
(ни сахара и ни конфет),
на полке – Афанасий Фет.

Стучали рельсы о колёса.
Нас поезд мчал на Колыму –
мелькали столбовые вёрсты.
Читал во взорах: "Почему,
за что меня-то взяли, суки?" –
Писал стихи вразрез науки –
из пролетарской чепухи,
и всё укладывал в стихи,
как в чемодан своё проклятье,
что вы испортили мне жизнь.
Я бился об заклад, а мысль,
повисла в колготе, понятно,
всё было задом наперёд.
Меня встречал честной народ

в фуфайках на ватине грусти
под пенье одиноких птиц –
звучало: "И чего дерутся,
снимая скальпы с новых лиц,
приехавших на паровозе
с портретом в скорбной позе
под хохот струйности ветров,
что маслом написал Перов
и Суриков без Глазунова.
Из подворотни лаял пёс,
а я ему подарок нёс.
Он хвост поджал и снова
залаял нежно на меня
цепями подлости звеня.

Я над собой смеялся горько.
Искал причину – не нашёл,
где кто-то в двери торкал громко,
шуршали ветры, словно шёлк.
Купаясь, плавал чёрным галсом.
Носил в кармане красный галстук.
Меняя выраженье глаз,
входил в неспешности в рассказ,
что был написан накануне –
начало подлинной мечты –
пройти достойно до черты,
забыв себя до новолунья
в тени спокойствия сосны
до будущей в душе весны.

Сибирь в безмолвии осеннем
надела платье чистых дней,
когда рождён Сергей Есенин –
рязанский светлый соловей.
Он не допел, убили, гады.
Не знавший подлостей эстрады,
познал всю подлость злых властей.
В эпохе не было честней
Поэта чувственного слова,
когда звенит любви струна,
и поднимается волна,
и голос звонкий слышен снова
по весям солнечной Земли
с печалью искренней любви.

С друзьями дрались понарошку,
не повреждая юный лик.
Но в заколоченном окошке
мой друг, побитый мной, возник.
Не плачет он, как было в детстве
Но разыгравшееся действо
вновь взбудоражило меня.
Произошло из-за коня.
Он бил его, что было силы. –
Конь плакал... в луже слёз
я видел отраженье поз
Мы подрались к тому ж не хило...
Меж нами выросла стена.
– Нельзя! – сказал я, – бить коня!

Во сне, бывает, что приснится,
но на Земле такого нет.
Такие радостные лица...
вот жаль не помню сколь им лет.
Все молодые это точно.
Вдруг разболелся зуб молочный,
но вырывать его нельзя,
советуют мне так друзья,
мол, кашу, чем ты будешь кушать,
парёнки с сахарной свеклы.
Мы были всё-таки смелы
Не стал друзей своих я слушать,
и дверью вырвал зуб больной,
почувствовал я боль спиной.

Любимый край с тобой навеки –
не разлучить нас никому!
Мне нравятся озёра, реки.
Ты дорог сердцу моему.
Алтайский край – степная зона,
менять тебе мне нет резона,
где перелески и леса –
неописуема краса.
Ты труженик лугов и пашен,
любимый мой, Алтайский край,
живу здесь, ощущаю рай,
и нет тебя на свете краше.
Талантами вельми богат,
ты мой родной отец и брат.

Христовый Храм у нас всесилен –
сосредоточие любви.
Всё, что возводится в России,
обычно строят на крови.
Союз построили кровавый,
что развалился, но по праву –
спасибо партии за то.
Свистит опять веретено,
и время крутится на месте –
ориентиры потерял,
на фронте будто генерал
остался в горечи без чести.
За то вошли опять в реванш
и буйный Крым стал наш.

Всё очевидно и понятно,
но путают следы опять.
Отмашку дал и внятно
отсутствием одобрил тать.
Не попрощался с человеком,
совершено убийство века
сквозь зубы произнёс не речь
а реплику – в словах картечь.
К врагам причислив патриота,
санкционировал вновь смерть,
и снова принимает твердь.
Открыта на "врагов" охота
на истинных страны сынов,
понятно всё и всем без слов.

Кощунствует опять стихира –
снимает о расстреле стих
под натиском ТВ-эфира,
её опять пугает чих
вождя за толстой красной стенкой,
и потому пускает пенки.
Не спрятать в подлости концов.
Стал символом борьбы Немцов
за счастье в обретенье силы
сопротивления властям.
Предвзятость тощая к стихам
предвестник буйности в России.
По указанию следак
пойдёт, испытывая смак. –

Найдёт подставу непременно
и выдаст тут же на гора.
Состряпает он всё мгновенно:
признанье – выбито – ура!
Лапша готова скрыть, чтоб уши,
Концы убрать скорее с суши
и в море утопить их слёз.
Всё преподносится всерьёз.
Людишки рады ошибаться
за чистую монету вмиг
приняв, и раздаётся крик:
"Всё выполнено точно, братцы!"
Победу празднует опять
пушистая донельзя власть.

Луна опять к окну прильнула
и вместе с синею звездой.
И словно, будто бы заснула,
закрывшись толстой западнёй
непонимания тревоги –
на санках катимся в отроги
в бурлящий сволочной поток,
забыв неласковый исток
жестокости ветров сезонных
на поле гнусных ходунов
не с золотым, но всё ж пером,
рисуя профиль Дыр озонных,
стремимся, с горя, в высоту,
а попадаем за черту.

Из ненавистного сомненья
без направления в распыл
где в небе грустных озарений,
я под берёзой чёрной стыл
звездою любовался синей
на куполе иной России
что видится со стороны
цветуще пенистой весны.
С волной жестокости ручьистой
на фоне ветреной зари
закрывшей светом фонари,
где каждый по ночам неистов,
под ноги светит сам себе,
повиснув на чужом столбе.

Вставай, вставай, мой друг, Серёга,
нас ждут великие дела –
преодоление порога,
преодоление себя
идущего по склону грусти,
где снова грёзы льются,
где грусть – звенящий струнный дождь,
где снова колосится рожь.
Мы рады – пацаны деревни
свободные в том косогоре лет,
где льётся золотистый свет,
и улыбаются деревья
в осенней прихоти дождей,
теряя лист в закате дней.

На похороны испугался
прийти убитого тобой.
В крови опять ты искупался,
народу объявил вновь бой.
Спокойная страна не интересна.
Безнравственность твоя известна
на планетарный Белый Свет
тебе вовек прощенья нет,
не смоешь кровь ты указаньем,
проклятий с гневом не стряхнёшь.
Ты ж параноик, а не вождь.
Известный в Мире самозванец
ведёшь бессмысленно борьбу,
ты скоро вылетишь в трубу. –

Сожгут останки и развеют
над океаном женских слёз
и вздёрнут тень твою на рее
под всенародный грохот гроз.
Исчезнет имя в водах чёрных
под крик друзей твоих задорных.
В Истории лежать на дне
ты будешь в синей западне.
Диктатор в похоти нападок,
конечно, дикий фаворит.
О том вся внешность говорит.
Великим мнить себя – плод сладок.
Но сколь ни пыжься в Свете ты,
твои желания пусты.

Я снова безупречно точен
в определениях своих.
Безлунные всё трачу ночи,
чтоб записать весёлый стих,
а получается тревожный
весенний, словно снег творожный.
Иду тропинкой в никуда.
Шумит вокруг, бурлит вода,
наверно, кто-то умер ночью,
звенят опять колокола.
И ночь безудержно светла,
и набухают снова почки,
и лес, повеселев, шумит,
облагораживая вид

всей вакханалии в природе
и дышит изумрудом лес.
И птицы в истинной свободе
наполнены не впрок чудес.
Гнездятся в изумруде веток.
Не надо возводить им клеток,
любовью заняты весенней,
опять танцуют глухари
с восходом утренней зари
в любовном по весне затменье.
Мы рады истинной любви
к красивой милой визави.
Красивое весны явленье –
журчат весёлые ручьи
и напевают, что ничьи.

А мы с Онегиным однажды
ходили по бульвару в грязь,
стоял где дом многоэтажный
с собакой дорогущей князь
окликнул истинно: "Евгений,
тебя придумал Саша – гений
и написал крутой роман,
в котором не любовь, обман".
Всё дышит в беспокойстве, часто
мы восторгаемся собой
и не помеха нам любой
и, получая долю счастья
идём на приступ тишины,
не чувствуя своей вины.

Весна – открылись обереги,
шагаю я – навстречу мне
идёт в цилиндре друг Онегин,
я – в эллипсе иных планет.
Узрел-таки меня Евгений.
На этот счёт других нет мнений.
Он дальнозоркий из дворян.
Как будто бы во весь экран
улыбка радости от встречи.
И я доволен, спасу нет!
Его создал большой Поэт –
излишни здесь любые речи.
Понятно всем уже давно.
Не надо гнать назад кино.

Пусть будет истина не в водке,
и даже лучше не в вине.
Я с удочкой сидел на лодке.
Евгений подошёл ко мне
во фраке древнего покроя,
не от Вирсачи, для героя
сварганить мог бы что-нибудь.
В далёкий отправляясь путь...
..."Мы все учились понемногу" –
цитата лезет под винты.
Но не впадающий в панты,
шагает весело не в ногу
с толпой, что "ящик" смотрит днём
и вечерами, где о нём

ведут бессмысленные речи,
а он – на облучке сидит,
понятно и коню, что вечен,
хотя на девушек сердит –
уводят часто генералы.
Он с поднятым идёт забралом –
стрелок уставился на ель...
...меня он вызвал на дуэль.
Сражались с ним на шпагах ночью.
Нанёс штук пять уколов мне –
всё тело будто бы в огне.
Остались на груди листочки.
Стояли точки на меже,
я был, видать, на вираже.

И снова вызвездило небо,
в паденье вспыхнула звезда.
Услышал тихий голос Феба,
что наши мчатся поезда
по рельсам будущих репрессий
тропой идущие прогрессий.
И первой жертвой стал Немцов...
Найдут ли злобных подлецов?
Ответ простой – кому всё надо
за спину встанет рядовых
в неоднозначности пустых.
Но им корячится награда –
презренье истинных друзей
и мировой элиты всей.

И нова грусть меня съедает –
он не напишет нам стихов –
в далёкие ушедший дали,
парит над сонмом облаков.
Поэт не умирает, точно!
Стихотворенья беспорочны,
претензий нет – высок полёт.
Живут стихи, и он – живёт!
Неувядаемою славой
покрыл безрадостно себя,
досталась тяжкая судьба. –
Из душ он столько выгреб хлама,
и пережил страны раздрай,
тем заслужил дорогу в Рай.

Переполох на думской стрелке.
Что делать?! – не поймут они,
быть может, улететь в тарелке,
разжечь туманные огни.
И повторить ли повториться,
а может, просто притвориться,
что, мол, не ведаем зачем?
Неужто нет других проблем,
чтоб так мутызить заключённых –
не так смотрели на ментов –
они же были без хвостов
и даже не из прокажённых.
Летите на тарелках ввысь
без вас здесь будет легче жизнь.

Ну, что, Сорока, приуныл,
и что головушку повесил?
По стойке смирно, что ль застыл,
не пишешь больше песен?
Вопрос завис с ответом в месте,
где нет ни совести, ни чести.
Ответ, конечно очень прост –
страною правит вновь прохвост.
Трагедия в печали этой
и незамысловатость дней
без громкой паузы вождей
творящейся на Белом Свете.
Каков безнравственный эффект,
когда на всё введён запрет.

И снова я живу по слухам –
иду тропинкой в чёрный лес.
Опять в стране у нас разруха,
и пропадает интерес
к необъяснимости сомнений
вытаскиванья вновь из тени
безнравственных как есть вождей
из-под завалов злых идей,
и выставлять стратегом чести
с бездарными со всех сторон,
толкая жизни под уклон
с подельниками злобы вместе.
Им нет прощения от нас,
кто Родину от немцев спас.

Настали годы, столь печальны,
что я – блаженный всем кричу.
Ну, отчего вожди нахальны?!
За упокой зажгу свечу...
...Пусть спят спокойно дома,
но! "нет приёма против лома!"
Склоняемся – по спинам бьют
и выбивают пыль и пух
желанья быть во всём свободным,
и даже в собственной судьбе
на ветреной, как боль, стрельбе.
Считаться всё же благородным,
стреляя в спину у Кремля.
Постромки рвут опять "друзья".

Ермолова забыли, что ли
и Лермонтова Мишу там.
Мне жаль солдат-бойцов до боли.
И хочется напиться в хлам,
и побуянить, что есть мочи,
заклеить рот поганый скотчем.
В отчаянье готов на всё! –
Я известил о том село
и город с Мавзолеем просто...
...на Красной площади погост,
построенный по ГОСТу – в рост
растущего опять покорства
по прихоти сухой вождя
в расцвете сил в закате дня.

Я не люблю парадных шествий,
и не участвую в борьбе
за получение "Приветствий",
и не советую тебе,
мой друг Поэт ли Поэтесса,
не проявляйте интереса
к бессмысленной всей суете,
но пребывай на высоте
недосягаемости высшей,
не рвись занять ты пьедестал,
когда стихами заблистал
в невероятности затишья
под ясной собственной звездой...
...парады пахнут все бедой.

В победном трауре склоните
вы головы, мои друзья,
порвите с горьким прошлым нити.
Иначе жить уже нельзя.
За подвиг ратный вам спасибо! –
Не зря в боях жестоких гибли,
я помню поимённо вас,
кто Родину родную спас.
На взгорье вероятной славы
опять тушуется народ,
кто шёл когда-то лишь вперёд,
привыкли отступать с облавой,
но наступали вы в бою...
...в победном трауре стою.

Я снова сплю на сеновале.
Какая яркая луна!
Вокруг всё звёздочки сновали,
на них светились имена
Поэтов, что ушли недавно,
открытыми оставив ставни
в свои печальные сердца –
сосредоточия свинца
и тяжести невероятной
в объёме странных перемен,
когда смердящий всюду тлен.
Парадная шумиха в пятнах,
неординарностью звеня
в закате солнечного дня.

О чём вы шепчетесь, берёзы
в весенней ясности дождей.
Прозрачны ваши льются слёзы
забытой юности страстей.
Всё повторяется на Свете,
зачем тревожите Поэта,
не повторится юность дней.
Слезами посреди дождей –
они пройдут, и станет ясно
откуда пошлый ветерок.
Во власть ворвавшийся "совок" –
на нас посыпалось ненастье
с обилием туманных гроз,
что не обходится без слёз.

Душа летит в просторе песен,
в весенней радуге цветов.
А Мир Сибири интересен
и полон яркости стихов.
Иду по берегу эпохи
и берегу желаний крохи
в весеннем половодье чувств,
гоню бесцеремонно грусть.
Лечу в просторе Мирозданья
среди созвездий давних лет,
давно уже которых нет.
Себе сказал я до свиданья,
преодолев души запрет,
известный, всё ж не мой секрет.

Опять Луна меня встречает
своей улыбкой до ушей.
О чём она во сне мечтает,
и гонит грусть мою взашей.
Я улыбаюсь одиозно,
гляжу на Вечность грозно,
хоть понимаю, что смешон.
Вихрастый треплется шиньон
из облаков вокруг Селены
с печально-истинной звездой,
неуправляемой уздой,
смеётся, и взбухают вены
по всей поверхности Луны
под звуки чистые весны.

И пусть звучат слова в мятежном
пространстве истинной любви,
со скрипом, может быть, тележным,
чтоб докатиться до Москвы
и сдать в набор все эти скрипы,
и пусть вновь раздаются хрипы
без скреп мы обойдёмся, друг,
и горло сдавливает круг.
Его разжать, конечно, надо,
чтоб заглянуть за горизонт
где пролегает снова фронт.
С ним никакого нету сладу
во всём он прав, когда не прав.
Такой вот непристойный нрав!

И крики слышатся повсюду,
трещат не рёбра, а дрова.
О как же люди многолюдны,
что кругом вертит голова
и видит истину изгоя
не вышедшего из запоя
с обратной тихой стороны,
куда попал он без вины
в одном исподнем в чистом виде,
не надо хлопать по спине,
тем более в незлой весне,
и оставлять следы обиды
на лунном диске странных лет,
когда на всём лежит запрет.

Я шмякнул лбом о Мандельштама –
не шелохнулся даже он.
Провал не памяти, а яма
на лбу образовалась днём,
в ночи исчезла лунность грусти,
что ж, предположим ли, допустим –
глазею точно не туда,
а где упавшая звезда
уж испустила свет, который
на миллиарды свето-лет
летит к Земле и метит след.
И успевает поезд скорый
набрать ту скорость под уклон,
а Мандельштам не удивлён.

И снова дождь, и снова ветер
Вся истина опять в плену,
но мы вступаем в чисто лето,
и покидаем вновь весну.
Достойно всё чистописанья
и не помогут вам стенанья,
и не поможет тишина,
когда вздымается волна
Великой Правды о бесславье
на поприще иных интриг,
когда под парусами бриг –
звучит опять моё признанье,
что я люблю Святую Русь
куда по воле волн я мчусь. –

Летит по волнам увяданья
и слышен одиозный крик
смеющихся людей, что в трюме,
качается на волнах бриг,
звенящий миг потонет втуне,
в приливе звонком в новолунье
и кроме флага на корме
давно уж нет в пустой волне,
что поглотила бриг в мгновенье
без возгласов осенних дней
в тумане грустных степеней.
И кинулись опять в сравненья
всё на пути своём круша,
в глубинах тяжело дыша.

Оставил грусть свою в загоне
откуда выхода ей нет.
А сам пошёл к вору в законе,
представился ему: "Поэт!
Давай, напишем мы Поэму".
Он тут же обозначил тему.
Работа началась в момент,
но помешал общенью мент –
загрёб его, отвёз в кутузку
и посадил за связь со мной
той всеобъемлющей весной,
и в одиночке так отбузкал,
чтоб стал безнравственней Алтай.
Ты где теперь? – Узнать б, Мутай.

Паришь, однако, в Поднебесье,
вернул отобранный табун.
Вокруг такое мелколесье,
болотистый опять зыбун.
Братва тебя, Владимир, помнит.
Но стала жизнь повсюду тёмной –
запреты на запрете, ложь
струит, нас пробирает дрожь.
Как встретили тебя родные,
о чём ведёте разговор?
Ты на Земле был честный вор.
Твои желания простые –
не жить по правилам толпы,
что начертали зла столпы.

Святое правило Поэта
идти по линии вперёд,
не оставляя без ответа
вопрос, что задаёт народ:
"Откуда деньги олигарха?
О чём бормочет он без страха?"
"И почему вновь без руля?" –
интересуется не зря.
Зачем вперёд? – понять стараюсь,
не получается в ночи,
а ты, давай, давай, стучи.
Имей ввиду, я не раскаюсь –
неокрылённый наизусть
читаю всё, Святая Русь.

Я помню истину святую
и нежный бархат тишины –
о том по жизни памятую
без чувства собственной вины.
Однако, зря в бодяге этой
искать красивости Поэту,
чтоб спорить вновь до хрипоты
на дне советской пустоты.
Я вновь иду по лужам лета,
читаю солнышку стихи,
поют с рассветом петухи,
и потому не жду ответа,
на мой единственный вопрос:
"На что повысится ли спрос?!"

Печаль осенняя безмерна –
не хочется грустить весной.
Понять придётся нам, наверно,
идя по улице Степной,
что ветер дует прямо в морду,
ломая истинности хорду
заведомо в студёный день,
ныряя в утреннюю тень
под облако заветной дали
с высокой кромкой золотой,
где все идут опять толпой
за получением медали
в осеннем листопаде вновь,
чтоб испытать ко всем любовь.

Добро пожаловать, Поэты,
ко мне на огонёк в тиши.
Приму от вас я все советы,
скажу спасибо от Души!
С ответным к вам приду визитом,
когда уж солнышко в зените,
погасла звёздочка давно.
Разбавлено росой вино.
Вас угощу я крепким чаем,
налью по кружке коньяку,
чтоб разогнать ночи тоску.
О дружбе нежной помечтаем.
Поэму напишу о вас.
Сорока я! – здесь – Сорокас.

Луна прильнула на окошко
и смотрит, выпучив глаза.
Её царапает всё кошка,
наверно, мыслит, что гроза
ночного мрака в беспокойстве
являет бешенства геройство –
с орбиты может соскочить,
порвав серебряную нить, –
утонет в радости мечтаний,
представ пред нами буквой эР –
безликой радости пример –
являться к нам без причитаний,
расправив крылья тишины,
не чувствуя своей вины.

Прочесть поэму не под силу
вам стало, чудные друзья?
Наверное, не жаль Россию,
что вновь скукожилась она
и показала Миру зубки,
поджав серебряные губки,
пошла громить опять народ. –
И не заметила свой брод,
урюхалась по горло в омут,
и скрылась гордо под водой,
накрывшись новою бедой.
И подданные снова стонут
в бесовской пляске под Москвой
с серебряным дождём – стеной.

Соблазнов много в Этом Свете,
не знаю, будут ли на Том...
...Бывает тяжело Поэту –
проблемы словно снежный ком
в лавины превращает миги,
и появляются вновь книги.
А будут ль издаваться Там?!
За горизонтом Божий Храм
весь золотой сияет днями,
в ночи купается в росе,
не гаснут звёзды на стекле,
наполненные вновь стихами
выписывают строки вмиг
для новых самопальных книг.

Загондурасили ребята
валом поехали без виз.
Не дожил жалко только батя,
и не достроил коммунизм.
Мы с третьим Миром задружили,
напрасно тянем видно жилы
победный отмечая май
надеемся вновь на Китай,
а он оттяпать может землю
амурскую повдоль реки,
иной не подберёшь строки.
Я разуму свободы внемлю
и не ищу иную ширь,
меня приветствует Сибирь.

Меня приветствует Россия –
держава странная моя.
Над нею небо тёмно-сине
и чёрная под ней земля.
Но память наша близорука.
Разлита всюду грусть и скука.
Печалится в ней наш народ –
на уваженье недород.
Чеканят шаг опять солдаты –
их гонят снова на войну,
топтать чугунную стерню –
две написались, чтобы даты,
а вместо жизни лишь тире –
поставит пуля на заре.

В природном серебристом Храме
молились на закат вдвоём.
Осенними мы вечерами,
весенним утром, летним днём
ходили часто к речке с милой,
я мерился с природой силой –
ветлу сгибал аж до воды.
Мы были оба с ней горды:
она, что гнулась... не сломалась
и выпрямилась в тот же миг
как отпустил её под крик
любимой. Сердце, видно, сжалось,
захолодела ли душа,
травой шурша, она ушла. –

Остался я один в пространстве
и понял, что вот так нельзя
мне над природой издеваться
и силу тратить тут зазря.
Любовь меня спасла от хамства,
я полюбил не из жеманства
природу истинной любви –
спасибо милой визави.
На светлом берегу осеннем
мне виден берег торжества,
где золотистая листва
кружится в ласковом сомненье,
ложится тихо на песок,
а мы живём свой век без склок.

Вновь загайдарило пространство –
заговорили в зависти своей –
Гайдар покинула тиранство
и стала жизнь приятна ей.
Опять в политику шагнула –
она в ней будто бы акула.
Эх! Поздняков ты, Поздняков,
ты, что? – любитель сквозняков?
Смотри, простудишься однажды.
Соблазнов много на Земле,
живёшь в безнравственной ты мгле.
Что говоришь, уже неважно.
Быть на вершине бытия,
давно уж не твоя стезя.

Я не могу себя заставить,
чтоб отказаться от мечты.
Желаю золотые ставни
с залогом странной чистоты.
Я опоздал давно с батоном,
который стал уж эталоном
безнравственности впопыхах
с бесцветным флагом на горах.
В забытой памяти пустынной
с флагштоком над пустой Землёй
под ярко-пепельной золой
висит на уровне гостиной,
сверкая золотым гербом,
под ним знакомятся с рабом.

давно исчезнувшего счастья,
чтоб состояться в тишине,
и всё же с кем-то состязаться,
и вовсе дело не в вине,
и не в весёлости под градус,
когда так хочется под пандус
залечь под видами теней,
но с водкой злобствующих дней.
Я ездил летом ежедневно
на велике: туда-сюда.
Вода стоячая – слюда.
Кричал паромщик часто гневно.
"На корабле, – сказал ж, – не пить,
за борт нырнёшь... Кого винить?!

О! как легко нас обманули –
"Приватизационный чек"
вручили. Тут же в Барнауле
завод закрыли... Человек
уволен был и без пособий
с пучком болезней, разных фобий
стал на базаре торговать
похоронив надежду-мать,
что станет скоренько богатым.
Не тут-то было, злая власть
поиздевалась с нами всласть.
Обрушилось всё троекратно.
Живём "не чувствуя страны"
привычке-наивняк верны.

Нас гнут парадами веселья
шумят, изображая честь.
Капель безудержна апрелья
со звоном льётся грубо весть
реляции подобьем ратным
написаны чужим превратно
непонятым известьем нам –
идущим в Поднебесный Храм,
легко забыться на изломе
и заблудиться в тишине,
когда безумствует в стране
вся камарилья будто в коме –
на то она в столице власть,
чтоб деньги из бюджета красть.

В своём осеннем одеянье
шагает осень по Земле.
К лицу в начале увяданье,
хоть прячется в туманной мгле.
Но листья опадают, жалко
и ветви голые как палки.
Теряет цвет осенний день,
редеет рдеющая тень.
Цветное отраженье вскоре
преобразится в серый цвет –
приметит истинный Поэт
и коль с собой он в вечной ссоре
понять не сможет тишину,
увидев в признаках весну.

Твердят вожди, пропагандисты:
"Мы в окружении врагов!
И руки хоть в крови, но чисты,
не можем жить без пирогов
с начинкой клеветы и злобы..."
А выпекает вождь их, чтобы
свой рейтинг не упал на дно –
снимают подлое кино
на телевиденье. С экрана
летят поделки диких злоб,
как видите не первый год.
И вопли сотрясают Храмы,
в них молится пустой народ,
шагая задом наперёд.

Живём давно мы в древнем веке,
продукты давят трактора,
сжигают патриоты с меком –
голодная грядёт пора.
А вождь сидит на кресле крепко,
напялит ленинскую кепку
и руку выбросит вперёд
и завопил опять народ:
"Идём по верной мы дороге
за нашим чистеньким вождём,
под злобным мокнем хоть дождём,
забыли напрочь все о Боге
стригут купоны злобных лет
просвета в жизни хамской нет.

Так много на Земле соблазнов.
Держись, Поэт, и не грусти.
Мы может мыслим не о разном
на жизненном своём пути.
И ты – Поэт, и я – читатель –
по жизни искренний мечтатель.
Ищу ответ на свой вопрос:
– Что было б на Земле без рос?
Наверное, цвела б пустыня
всей неопрятностью сплошной,
но пышной всё-таки весной,
а солнце перезрело – дыня
висит над лысой головой,
оставил чуб он где-то свой.

Забудь печали и тревоги,
тоску и скуку позабудь,
осваивай свои дороги,
прокладывай свой личный путь,
иди по Солнечной поляне,
и к небу поднимая длани,
пропой под нос себе строфу.
Поймай в лесу густом дрофу
и посмотри в глаза заботам,
открой зависимость строки
не от печали, от тоски
покрытые деревья потом
не от жары, а от дождей
в тени последних летних дней.

Забудь печали и сомненья
и веселись моя душа,
и снова разом все мгновенья
увидеть в шуме камыша,
услышать тихие рассветы
и на вопросы все ответы
за той околицей села,
где расправлял свои крыла
взмывал в пространство счастья
в синеющую в грусти даль,
где небо расстилало шаль
ползущего на нас ненастья.
Заполыхавшая гроза
вилась как будто бы лоза.

К чему лукавство и притворство?
Не надо унывать в чести.
И ни к чему в любви пижонство.
Достоинство своё блюсти
обязан каждый в Этом Свете.
Ответственность вся на Поэте
лежит. Заносчивость строки
как беспричинность чистой грусти
харизматичность и печаль
студёная уносит вдаль
забытого в преддверье чувства
от беспокойства новых встреч,
где прерывается вдруг речь.

Забыть себя и сном забыться,
увековечив свой портрет.
Зачем накоплено бесстыдство,
на всё хорошее – запрет
наложен этой стаей подлой
с предвзятостью повсюду голой
торчащей сволочной стернёй
под пеплом родины степной.
В ветрах студёного потока
исчезнет завихрений рой
и той безнравственной порой
проснётся замутнённость ока
в тяжёлой пляске вихревой,
что было в жизни всё впервой.

Давай, вставай, вставай, Серёга!
Нас ждут великие дела!
Дорога, прямо от порога
куда, куда-то увела.
Я в городе чужой отныне.
Ветра не дуют тут степные,
кругом лежит асфальт. Стерни
ты здесь не встретишь на пути.
Везде киоски расписные,
и бестолковость суеты,
вращаясь, пенятся кусты –
все в одиночестве, лесные
грустят без признаков мечты
в обилье лютой пустоты.

Сверкали круглые колени,
ты излучала чистоту,
сошлись все наши параллели,
и мы вошли с тобой в мечту
о высоте полёта в жизни
без тени дикой укоризны,
под чистый шёпот тёплых слов,
когда твой взор красивый нов
что будоражит душу в счастье
и увлекает за собой,
одною стали мы судьбой –
и Небеса нас обвенчали
среди серебряных берёз
под вихри снежные из грёз.

Я свой портрет рисую дважды
с утра и на ночь до зари.
Наверно только тот отважный,
кто зажигает фонари.
Они красуются в тельняшках
над зеброю, как день вчерашний
под крики форменной толпы,
когда наморщенные лбы,
глаза не излучают счастья
в осеннем бездорожье лет,
опять волнуется портрет
написанный рукой ненастья
под шёпот старых тополей. –
Над – клин летящих журавлей.

А жизнь шагает поневоле,
как будто в солнечных цветах
заполонив пустое поле
в печально-истинных стихах.
Рукоплескали институты
веселью истин партитуры,
смеясь под бубен красоты
в осенней измороси ты
живёшь, однако, по старинке.
Я не туда, видать, гребу,
но видел ленина в гробу –
лежал со сталиным в обнимку –
шептались словно камыши
вожди в пространстве без души.

И пусть обходят стороною
Я знаю точно цену им.
Закат пылает над страною,
и лист серебряный гоним
суровым ветром непризнанья.
Купаюсь я в своём призванье
стихи красивые пишу,
задачу сложную решу, –
поставлю точку с запятою,
войду непризнанным я в свет.
Да потому что мой портрет
написан чистой высотою,
мой превосходнейший талант
на зависть всем как белый бант.

Я на обочине халтуры
пишу не строки, а стихи.
И надо мной смеются куры,
хохочут даже петухи.
"Цыплят по осени считают" –
я провожаю взором стаи –
летят в далёкие края,
на зиму остаюсь здесь я
и потому грущу, однако,
иначе хохотал бы днём.
Куда? – неведомо плывём!
Не морем в шторм, печальным знаком
отличен созерцанья день,
была, в котором канитель.

И вновь потерпит он фиаско –
не будет он народу мил,
что наша жизнь давно не сказка,
понятно, – не туда рулим.
Привёл к войне и униженью,
и радовался наважденью.
Упёртость – яростный фантом,
входил в неверие винтом,
и карты тасовал людишкам.
Понравился скупой портрет,
что закрывал на десять лет.
Потёртые звенят лодыжки.
И пятится в обход свобод
не первый, ни последний год!

Я пью осеннюю тревогу,
вокруг синеет тишина.
Ищу забытую дорогу –
мне помогает в том луна.
Она серебряная светит,
не вспоминает грусть о лете,
о грозах и слепых дождях
ведущих осень на задах.
Но выходки мои печальны,
как искренность осенних дней,
распространяется что в ней
в цветастом платье изначально,
где с тихим звоном листопад,
которому никто не рад.

Изданье к юбилею книги –
подарок лучший для меня.
Снимите вы с себя вериги
всей позолотой дня звеня,
поймёте истину стремленья
в иные дали из мгновенья
суровой жизни на Земле,
где грусть скрывается во мгле
известности ненужных песен
под крики бешеной толпы,
когда шатаются столпы
при неустойчивости кресел.
В беспечности забытых лет
звучит заботливый ответ.

Мы не простим ему угрюмство
с печалью нежных вечеров.
Сердца, наполненные грустью,
начало из начал стихов –
тревожит истину, а ночью
он видит чистоту воочью
и увядание листвы,
ультрамаринность синевы,
и тонкую слоистость в небе
былых нагромождений гроз.
Сиреневые капли рос
красуются с утра на стебле,
стекают в изумруд травы.
Не потому ль вы так грустны?!

Мои печали обнищали,
в надежде теплятся они.
В былом стреляли из пищали.
Сегодня "Град" ведёт огни.
Не по объектам тем, что надо –
все признаки полураспада
давным-давно уж налицо.
Сжимает хамство вновь кольцо.
Порядочность в нём исчезает, –
становится в почёте ложь –
и не смывает с градом дождь –
драконом всюду выползает
по двадцать вылетов на дню,
вы выжигаете стерню.

Откинулся вчера, сегодня
опять на нары угодил.
Танцует, пляшет снова сходня,
осиное гнездо разбередил:
летаю, жалят беспощадно,
сжирают обоюдно жадно,
рогатки ставят на тропе,
вершат безумцы второпе
границ, любви не признавая,
идут в бессмысленности дней
под каплями кривых дождей.
И мокнет беспокойства свая,
что вбита до корней волос
идея тырить блёстки рос

и продавать на барахолке
идей замызганных времён,
и бить себя не раз по холке,
и ставить неудобства звон
набата под покровом ночи,
и украшать ночное Сочи
своей персоной без конца
с потерей, собственно, лица.
Иметь бессмысленность в запасе,
как новую идею странных лет.
Накидывая звёздный плед
промокший на иконостасе
в крещенские морозы в ночь,
когда откинуться не прочь.

Я часто падал в неизвестность,
впадал нередко в чистый транс.
Меня всегда спасала честность,
и восстанавливал баланс,
и шёл по лестнице удачи,
могло бы быть и всё иначе,
но мне сопутствовал успех,
и я замаливал свой грех,
грешил опять не раз, и снова
в удаче видел неуспех,
и слышал иудейский смех,
вилась вокруг меня полова,
ложились строки в тишине,
писалось бесподобно мне.

Нас всех учили коммунизму –
страдала у людей Душа.
Учить взялись патриотизму,
но в том не смыслят ни шиша
все фарисеи от чекизма
исчезли вмиг в капитализме.
Решили воспитать народ...
Так, что? – за Родину – вперёд
лети бомбить сирийских гадов,
зелёный вечный патриот.
Разбит давно уже оплот
тот нерушимый водопадом,
рассыпавшись на сотни брызг.
Такой родила власть изыск.

Удобно, выгодно, наивно –
подумай... с матом не спеши,
но перспектив пока не видно,
спокойно! через раз дыши
и слушай "Радио "Свобода",
что нам вещает с парохода
скупые новости за год,
когда игрок идёт в обход
и бьёт пенальти в левый угол –
вратарь бросается в другой –
старается достать ногой.
А мяч летящий, как с испугу,
вдруг выбит листовым финтом
да влёт – был побеждён фантом.

Есть много праздников на Свете,
а самый трудный день в году –
мой день рождения, Поэты,
имею я родных ввиду.
Поздравить надо непременно,
притом не просто, перманентно,
и чтобы понял их любовь.
Не изгибайте вашу бровь.
Мой день рождения во мраке
был в предвоенный грустный год,
в осенний жёсткий ледоход.
Трещали гусеницы, траки
скребли застывший склон тоски,
синели на реке пески.

У каждого Поэта строчка
найдётся в искренних стихах,
где им поставленная точка
развеет постоянный страх.
И вы поймёте непременно,
стихи – прививка внутривенно –
в Поэзии другого нет –
с уколом в сердце, коль Поэт
врачующий субъект вселенной.
Творец ему в награду дар –
предвиденье дарует кар –
строкой пронзительно нетленной
ложится в толстую тетрадь,
чтоб жизни бренность понимать.

Свобода, чистая, свобода!
Но только, друг мой, от кого.
Невзгоды были, есть невзгоды
и нет покоя моего!
Поэт свободен от рожденья
за что так часто осужденья
звучат по адресу стихов
но с вывертом печальных слов.
– Свободой творчества доволен! –
определённо говорю,
встречая ясную зарю.
Принять ли, не принять? – ты волен.
Свободен истинный Поэт,
на мой ты посмотри портрет.

Выходит точно не сгорели,
они навеяли тебе
стихов, поэмы этой трели
узрели мы в её судьбе
горящей в истине пожаров,
Москва правителей рожала
не грозных, грозных, так себе
на Свет с пожарами в борьбе.
Рубила головы строптивым
сажала на кол под гармонь
стояла от пожаров вонь
вороны, глядя сиротливо,
под утро каркали вовсю –
будили царскую семью.

Не надо ссориться с собою,
живите мирно и без ссор,
одною станете судьбою
и станет нужным разговор,
необходимостью общенье,
друг другу чистого прощенья
и будете тогда собой
не заняты пустой борьбой
за в жизни сей приоритеты
сольётесь в творчестве опять
не надо на себя пенять,
вы сердцу милые, Поэты,
любите эго, в нём себя,
на спор не тратьте жизнь, друзья!

Всё в бренном Свете Этом просто –
куда ни глянешь – простота
и убивают здесь по ГОСТам,
хоронят, чтобы темнота
скрывала преступленья века,
лишили жизни человека
за то, что честен был всегда
и не смотря на те года,
когда сводили с нами счёты
и к стенке ставили. ГУЛАГ
где похорон всегда аншлаг
И слашалось от ВОХРа: "Чё ты?! –
стреляй! да только не промажь!"
И вохровцы входили в раж.

Бес вечного огня струится,
кладёт цветы тут фарисей,
натянута печаль на лица
у свиты жалостливой всей.
На смерть идут с открытым взором
покрытые властей позором
лежат солдаты, их война
всё длится, много лет она
уносит жизни молодые,
обманутые, без наград
в земле той, выстроившись в ряд,
на запад, вытянувши выи...
...над ними солнце и звезда
оплакивают все года.

Артисты подневольны, роли
даются милостыней им.
Игра печальная до боли...
...судьбой безрадостной гоним
живёт на белизне экрана.
Незаживающая рана –
желанье быть всегда другим,
накладывая светлый грим,
он покоряет беспрерывно
игрой поклонников своих,
и делит счастье на троих
с кино, со сценой, примой –
существование не мёд,
живёт пока кино идёт.

Меня мой волк встречал ночами
и в школу провожал в пургу,
сверкая добрыми очами,
не оставляя след в снегу.
Его я спас от смерти летом.
Волчица ранена соседом
лежала на тропинке я
поднял щенка, она глаза
смежила плотно, – умирая,
взглянула всё же на меня,
а я держал её щенка.
Наверное, она из Рая
сынку шептала: "Провожай...
...он спас тебя, и ты спасай..."

Идём по краешку рассвета,
заря пылает – алый цвет
ложится на стихи Поэта,
не прячется в немой ответ,
звучит триолями на арфе.
Такой вот возникает трафик
от сердца к сердцу. Облака
и скрыла пелена века
от взора нашего, однако?..
Но вдруг покажется лицо
и золотистое кольцо
возникнет вещим в небе знаком,
что замкнутость сквозит во всём.
А я любуюсь тем лицом.

На Свете Этом всё мы гости
с печалями идём туда –
откуда выдирают гвозди
и без особого труда.
Любовь с желаньем быть любимой
во веки вечные нам зримо
глаза – оконца чутких душ
ты их сверканье обнаружь –
поймёшь всю прелесть состоянья
влюбленности, любви земной
цветущей раннею весной
с красой небесною слиянье
почувствуешь, поймёшь себя
и скажешь: – Ты – моя судьба!

Вас убивали коммунисты,
а вы им служите опять.
Пришли на службу из чекистов... –
И как всё это понимать?!
Стреляли в вас из пистолета.
Вас поглотила вскоре Лета,
безбожною была страна
и веру истребив, она
опять вернулась к вере в Бога,
где прихожане из совков,
кто ненавидел всех богов,
не понимали, что дорога
ведёт всех скопом прямо в Ад –
устраивает вождь парад.

Под красные знамёна снова
правитель ставит граждан всех.
Звучит из уст его полова,
и вызывает горький смех.
Ему, конечно, безразлично,
а нам? – давно уже привычно
выслушивать потуги лет.
Мы видим – движется запрет,
и наезжает на задворки
строений вертикальных дней
с разгромом собственных идей
на уровне седой подкорки –
мы помним "прелесть" лагерей,
свирепость подлых егерей.

Не попадаю в номинанты,
в "Поэты года" не гожусь.
Надеть мне, что ль пуанты?
Гордись, гордись, Святая Русь,
своим Поэтом из Сибири.
Такого не сыскать вам в Мире.
Он скор на выдумки, прохвост –
умеет выдать странный тост –
за упокой идеи свастик,
и до чего ж наивно-прост
на Покрова, в Великий Пост.
Но, может, о себе-то хватит?!
Какой ты в теме номинант? –
Танцуешь коли без пуант!

Подарки дарят и, лелея,
слова бросают, словно трость.
Да! я устал от юбилея
один на юбилее гость –
сам юбиляр в осенней буче,
когда редеют в небе тучи,
идёт то снег пушистый, дождь
не проливной, однако, всё ж
зарядит, льёт и льёт по суткам... –
Зачем он мочит имидж мой
и репутацию, подвой –
прижился он в моей подсумке
растёт и воет на луну
за юбилярскую вину.

Ох! странный друг, тебя прощаю,
клянусь на выпавшем снегу –
не беспокоить обещаю.
Не надо гнать мне лишь пургу.
Вступать не стану в вашу лигу,
но подарю всё ж эту книгу –
"Три четверти" – читай её.
Поймёшь, быть может. – Ё-моё!
Что поступать, как ты, не надо,
тем более с Сорокой, "друг"!
И нанесённый слева хук
не в пользу масти и расклада,
меня в прострацию поверг
не в этот с дождичком четверг.

В метельную погоду грусти
под звоны летописи злой,
где размалёванные чувства
посыпаны давно золой.
На свалку выброшены с пеплом
не надо бы мне о нелепом
с трибуны ветхой говорить,
о чём-то будущем твердить
и утверждать не собираюсь,
но всё ж! – обманывать нельзя,
мои печальные друзья.
Я вас восславил и в пространство
впаял безнравственный портрет,
преодолев цензур запрет.

Ветра гуляют вновь по трассе,
с обочин тянет злой молвой,
а я стою как на террасе,
качая буйной головой.
Мне нравится природа ветра –
он обдувает словно ретро
и вспоминается весна,
теперь далёкая она
и спереди, и сзади где-то
осталась точно навсегда
в не столь далёкие года.
Она была и мной воспета
цветущая в фате из грёз
под шелест ласковых берёз.

"Моё невежество, ребята,
идёт на пользу всей стране! –
Теперь вы стали путенята,
добавили вы имидж мне.
И школьная пошла движуха,
а вы не слушайте вполуха,
из вас не каждый патриот.
Им должен быть и идиот,
и школьник. Станете стрелками,
вас всех поставлю в общий строй,
одену вас в один покрой.
Ходить вы будете в бушлатах.
Мне будет, знаю, каждый рад –
полюбите, как я, парад!"

Идут брусчаткой парадисты –
надежда путинской страны.
Все, как один, они чекисты –
любители пустой войны
готовы умереть за счастье
любимого вождя. Качаться
начали, сдав БГТО.
Преуспевают все за то,
что встали с ходу на колени
и клятву дали вмиг вождю,
что станут, словно Костя Дзю,
изучат подлости без лени.
И, потеряв пред смертью страх,
прибудут юными в гробах.

Парадисты – любители парадов,
не путать с пародистами.

Окно забито замещеньем,
эмбарго всем взамен еды
продуктов. С их уничтоженьем –
скатились в пропасть мы беды.
И в Сирию вошли зачем-то?
Георгиевской машем лентой,
присвоив тот победный май,
поём опять: "Вставай, вставай,
страна огромная, на смертный
бой" нас веди, страна, опять.
В абсурде по брусчатке вспять
шагаем и знамёна вертим,
безнравственно кричим: "Виват!"
Зачем параду сей парад?!

Вопрос, поставленный Поэтом,
останется пылиться вновь
под красным ультра ярким цветом,
чтоб снова полюбили кровь.
И оправдали, чтобы войны
пришедшие к нам недостойным
жить в мире с совестью своей.
Но нам становится видней
вся глупость с пошлостью экранной.
То залпом радуют народ,
всей камарильи этой сброд.
Но им не кажется всё странным –
они уверены под звон,
что жить нельзя стране без войн.

Призывы слышатся повсюду –
на уши вешают лапшу,
поймите, наконец-то, люди,
для вас поэму я пишу,
вы будьте бдительны в пространстве,
где снова царствует тиранство
и самозванство держит власть,
над вами измываясь всласть.
Закручивают гайки самозванцы –
сорвётся вскорости резьба
и грянет подлая борьба –
исчезнут в мире жить все шансы.
Не рады будете себе,
в кровавой утонув судьбе.

В семнадцатом мы проходили
тропинками кровавых лет,
теряя облик свой и силы
обидевшись на Белый Свет.
История не учит, что ли
уподобляетесь вы моли –
прихлопнут и не ойкнут вас,
что жить хотели вы сейчас,
не подвергаясь быть распятым
иль взорванным на высоте
на новоявленной войне.
Не дорого ли, люди, платим
за все амбиции вождя
мы жизнью малого дитя?!

Пройдя сквозь грозы, наважденья,
я понял истину одну –
справлять не надо дни рожденья,
и перекладывать вину
не надо на судьбу индейку,
что отдалась мне за копейку –
той выходки понять не смог.
Принять нет сил душой – продрог,
но вышел в космос невезенья,
когда так ноченьки тихи,
читая с паперти стихи,
что жизнь дана в награду мне,
чтоб смог промчаться на коне

галопом бездорожьем века,
в котором мечется война,
где ненавидят человека...
...горит в беде моя страна.
Помочь я не могу родимой.
Прости, Россия, нелюдимой
ты стала с некоторых пор,
ведёшь ненужный разговор
о будущем, быть может, лучшем...
...ты лучшей быть должна сейчас,
обязана лелеять нас,
к тебе чтоб воспылали чувством
сыновней истинной любви
и даже на брегах Оби.

Лежу вот на диване мягком,
и думаю о жизни всей –
как хорошо, что я не вякал,
и не дразнил я их гусей.
Растут две дочки президента...
...такого нету прецедента
на Западе и в США.
Опровергая Мир спеша,
вы погружаетесь в болото
невероятно глупой лжи –
привыкли к этому вожди.
Передаётся по заплоту,
выстукивая, ринет пыль,
потянется за нею гниль.

Откроет шире Рейтер двери,
понять сумеет ль патриот,
что нет в природе страху терний,
кто им заглядывает в рот.
Клубок коррупции семейной
размотан вмиг по мановенью
каким-то Рейтером взахлёб.
"Неправда!" – Кремль кричит им в лоб.
"Да это ж происки от Сэма!" –
нам Дима говорит Песков. –
Он не жалеет ложных слов,
мол, девочек не знаю. Тема
закрыта, под запретом вновь.
Не абы как, а в глаз, не в бровь.

Закон готовится драконий,
приклеют новый ярлычок,
как делают у нас искони.
Народ наш, веселясь, молчок.
Как рак, забравшись под корягу,
краснеет наглотавшись браги,
плывёт вновь задом наперёд,
и каждый день себе он врёт,
что разбомбит ИГИЛ сирийский,
до США рукой подать,
пора им жару-то поддать
и скушать остров аравийский.
Зачем Америку Колумб
открыл, зачем стотонный куб

проблем он вскрыл Пандоры ящик,
какие глупости свистят –
покой, Россия, не обрящет,
пока гуляет в зле Арбат.
Теряли миллионы жизней
в Европе строя коммунизмы,
подали глупостей пример,
лишаясь совести и вер.
Парадным строем шли на Запад
мы, отрекаясь от царей
вновь расплодили егерей
и генералов, чтобы хапать,
что создавал в стране народ,
нащупывая в жизни брод.

Без пепла догорая в осень
прошёл булыжной мостовой
часов, однако, где-то в восемь
под неспокойною Москвой
в Аду смертельного исхода
с Поэтами не с парохода,
а с ветреной эскадры дней
под выстрелы в меня вождей,
в крови по локоть руки глупых
меня вели вновь на расстрел
два палача с охапкой стрел
и с тяжестью прицелом-лупой.
Стреляли в руки, ноги мне
они пылали ночь в огне.

А я печаль свою запрячу
в осеннем ворохе листвы.
И не отыщет даже зрячий
в зелёном инее ботвы
подвоха неизвестных слухов.
Кому-то наступив на ухо,
лишат глобальной тишины
не укороченной длины
языковедов на подхвате
интриг – замызганных хлопот,
когда со снегом валит пот
и пар, что выступил на вате
не кучевых, но облаков
под песни древности веков.

И нету для тоски предела,
когда снега летят, кружа,
когда тайга вон поредела.
Я вышел вновь из куража.
Пою зачем-то, непонятно
обозначаю в грусти честь.
В осенней дикой стуже есть
начало и конец былого
и точка с запятой в конце
с конфузом ласки на лице
и безответного в том слова
с акцентом зыбкости снегов
Из всей печали берегов

выходят реки по весенней
ли прихоти смывая миг
с невероятностью сомнений,
когда природы зимний лик
становится в морщинах грусти,
ручьи безжалостные льются,
что нет мороза – отступил,
а как побаловать любил:
то приморозит ветки к небу,
покроет сосны серебром,
вморозит накрепко паром.
А я опять иду по следу
в зазимок новых в скуке дней
под сводом каменных теней.

Забыть про лето? – нету силы,
а надо всё-таки забыть
и в руки надо взять не вилы,
лопаты снежные купить,
и снег откидывать в пространство
вернувшийся из прежних странствий
не сублимирующий дождь
прольётся серебром на рожь
в осеннем поле своеволий
под блеск серебряной луны
под звуки снежной вышины
произойдёт уже без болей
на взлёте северной пурги –
начнутся плотные круги,

как будто кольца годовые
без признаков борьбы в снегах
заоблачных высот, в босые
года на снежных берегах
реки великого разбега
с Алтайских гор, в снегах стратега
с красивой тактикой весны –
наполнить водоёмов сны
журчанием сонат весенних
и ледоходом на реке
Нам не расстаться, знаю, с ней.
И мы останемся в мгновеньях,
что мчат вовсю из года в год
в обилии святых свобод.

Мне было тридцать – я смеялся,
стал улыбаться в пятьдесят,
а в шестьдесят уже замялся,
воскликнул с ужасом: "Свят! Свят!"
Но в семьдесят привык к такому –
жизнь покатилась хрупким комом,
и зашагал я будто вспять
в свои вот семьдесят-то пять.
Маячит детство мне рукою.
Готов приветствовать в тиши
я состоянием Души
объятой нежною тоскою
по високосным не годам,
а состоявшимся стихам.

О чём печалишься, Серёжа?
Смотри, как точно их бомбят,
где искорёженная рожа
сегодня с "графом" вновь хамят.
Разводят жидкость не водою,
идут опять не к водопою,
а льют бензиновый баланс
на нежную поверхность трасс...
...И повергают населенье,
в который, только за год, транс.
Пустеет в ветхости Парнас,
и вымирает поколенье
моих собратьев по перу
и на Стихи без точки ру.

Ушёл наставник не в куда-то.
Конкретно знаю – в небеса.
Глядит совсем не виновато.
Чернеет снова полоса
жестокой жизни в осмеянье.
И словно в Северном сиянье
переливаются цвета
из неустойчивости позы
в безнравственность иных властей
и состоящих из частей
обуреваевомой прозы.
Война же – миру антипод
в литературный этот год.

Ворвалась беспардонно в души
заговорили воевать
присуще... тошно это слушать.
В молчанье Родина и мать,
что сыновья бомбят... нелепо
нам объясняют: "В нежном небе
произошёл не взрыв... полёт
прервался – старый самолёт".
Людей не стало, мало горя,
добавим бомбами потерь.
Народу надо потерпеть,
взойдут свободы нашей зори
над Сирией – опять обман –
создали злобы океан.

Заснегопадило пространство.
Заснегопадила Душа,
наверно, всё же от тиранства,
безнравственностью сей дыша,
на паперть выйду в день туманный
я будто давний гость незваный,
пройдусь по грусти торжества,
читая в стихнувшем с листа
признание цветастых песен
на музыку седых ветров
с мычаньем доеных коров,
когда творящим не до чести.
Уйду от тяжести тоски
по льду безнравственной реки.

Ты не руби сплеча пространства,
и не лишай пустыню грёз.
Её не лучшее убранство
без сосен, в золоте берёз
нас радует своим простором –
нам есть, где разгуляться взором –
увидеть даже миражи.
И сколь в пустыне не кружи,
не напрягай своё ты зренье
нигде в ней тени не найдёшь.
Мираж – сплошная, в сути, ложь.
И только лишь в стихотворенье
моём приобретает явь.
Я слышу: "Ты её восславь!"

Восславить это ж не проблема
пустыня – испытанье чистотой
непредсказуема дилемма
не между звучной простотой
и непредвзятой тишиною
с шакальим диким ночью воем
в пустыне оживает жизнь
с обилием суровых тризн.
Не обращай своё вниманье,
иди по компасу на Юг –
на Север выйдешь, но не вдруг
окажут люди пониманье:
зачем пустынями ходить,
чтоб выткать жизни, что ли нить.

Давай, вставай, вставай, Серёга,
нас ждут великие дела!
Не надо совершать подлога, –
что жизнь прекрасна и бела
пока под крылышком у Бога,
хотя – живём с тобой убого –
мы будем честью дорожить,
не станем вихрями кружить.
Пойдём за окоём печали,
где ветры нагоняют грусть,
и сбросим свой тяжёлый груз.
Свои мы мышцы накачали,
и потому нестрашен чёрт,
хоть лоб его безумно твёрд.

Не расколоть его секирой.
Попробуй обухом ты врежь.
Расколется он враз с Якиром,
появится для входа брешь.
Так наставлял чекиста опер,
прослушавший немало опер
уполномоченный тоски.
– Перелопачивай пески! –
меня одёрнул надзиратель
столь живописно. На винте
сверкал мой стих, почти в чисте.
Смеялись надо мною братья
в нелепости таких стихов
до первых криков петухов.

И всё продолжилось на утро,
перенесли вчера отбой,
сказали твёрдо: "Камасутра
довольна в бешенстве тобой!"
им в непонятке всё понятно,
твердят под лампой ночью в пятнах
из побежалости в глазах.
И пусть останется в стихах
издёвки, опера на нарах
звучит в закате утром дня
багровым именем звеня...
...я снова оказался в старом
в безнравственном потоке лжи,
где были явью миражи.

Не получилось дел великих,
по-прежнему вверху плебей
вокруг его толпа безликих,
но выразительных. Балдей
над горестью осенней стужи
под свист пурги и стылой лужи
среди невинности полей
и в шапках снега тополей.
Серёга, ешь вприкуску сушки
и в неизвестности лежи
досматривайся, в виражи
входи ты, голову с подушки
к обеду всё же оторви,
порви поэму без любви

насилия над горькой правдой,
в окне, смотри, снега, снега
вновь разлеглись, идут парадом
полями, речкой на луга,
ложась сугробами в осинник,
а я сегодня именинник
и потому встаю в обед,
не одержав своих побед
я над собой в разгар скандала
был занят истиной святой,
стоял за точкой с запятой,
смотря в оснеженные дали
увидел прошлое своё,
запнулся лбом я о стекло.

Давай, вставай, вставай, Серёга –
нас ждут великие дела. –
Пойдём с тобой тропинкой к Богу,
расправил чтобы нам крыла.
Взмахнув крылами, вознесёмся
с тобой, Серёга, прямо к солнцу,
на встречу с яркою звездой,
как будто снова мы весной
весёлые летим в пространстве
из нашей юности мечты,
когда в глазах нет пустоты.
Одно сверкает наше братство.
Нам авиация – сестра,
мы с ней встречаемся с утра.

И в ранней дымке улетаем
счастливые по воздуху из грёз.
Летим едины над Алтаем –
сторонкой красочных берёз,
осин, сосёнок, пихт и клёнов.
Мы красотою той пленёны.
Нам покоряется простор,
что так ласкает юный взор.
И отпускают все печали,
но с самолётом мы "на вы".
И наши помыслы новы.
Они стремленье означали –
подняться в воздух синевы.
Нам песню пели там винты.

Конечно же, ты самый лучший
из всех писателей страны,
столичною живущих кучкой,
но в состоянии войны
с Поэтом истинной печали.
Скажи, о том ли вы мечтали
за письменным ночным столом.
Подбитым помахав крылом,
ты улетел, где ветры дули
взобравшись на седой Парнас,
живописуя без прикрас
в заштатном тощем Барнауле
среди нелепостей судьбы –
всепоглощающей борьбы

с самим собою перманентно,
Сороку ставя ни во что.
Слова звучат недовалентно,
хотя по мысли и чисто
без звуков лишних на природе,
когда все тучи в небосводе
созрели летнею зарёй,
той несуразною порой.
Друг другу пели дифирамбы,
и стрекотали без конца,
и подливали вам винца,
вставали с криком злобы: "Амба!" –
апологетами мечты
с обильем грустной пустоты.

Прошло немало лет новейших,
а память всё-таки жива.
Из мест боровиковских нежных
меня всосала синева.
Исколесил страну Советов
и вдоль, и поперёк, об этом
я много раз уже писал,
но ты, читатель, не читал –
не интересен опыт этот –
поднять машину в облака,
и чтоб не дрогнула рука
вести свой лайнер в звёздном свете,
что излучает Барнаул.
А я отправившись в загул

поэмной жизни искромётной
в пурге разморенных ветров,
не заполняя "Лист полётный"
с потерей жёсткости оков
в свободном истинно полёте
лечу, давно ли в самолёте,
а ручка в белом – мой штурвал.
Ей управляю, не устал.
Она послушна не Поэту,
а силе Высшей в тишине,
когда всё удаётся мне –
смолкает под крылами Лета,
меняя чернь на синий цвет.
Стихи не исчезают, нет!

Не бей копытом, друг сердечный,
не всё потеряно у нас.
Иду по городу беспечный.
Снимаю Ленина в анфас,
а он рукою машет вяло.
И грудь его от стужи впала,
устал, наверное, махать?
Его всё не дождётся мать.
Зюганов против ихней встречи –
не дозволяет зарывать.
И труп лежит, готов рыдать.
С него толкают, падла, речи,
чему давно уже не рад
глядеть на грёбаный парад.

В Душе Поэта наболело...
...снега, снега, идут снега –
пространство с ходу побелело.
Зима всей белизной строга.
Запела вьюгой за лесами,
и запрягает лошадь в сани,
грозит морозами уже.
И мчатся в снежном мираже,
и реки вьются подо льдами.
На лыжах ходим не спеша.
Поёт печальная Душа
грустнее грустного с годами.
Так в белизне своей ты зла
у нас "сибирская зима".

Мы понимаем, что в Сибири
не то что в Африке – тепло
круглый год. Смотрите шире,
как по снежному светло.
Надел ты снежную ушанку,
я понимаю, здесь не жарко.
Наверное Поэт продрог?
В молчанье дарит людям слог.
И снегом нос укутал, шею,
надел ты снежное манто –
поверх из инея пальто
накинул ты. Спасибо свею
излишества сметёт с тебя.
Такая грустная судьба

у памятников здешних в зимах,
куда ни глянешь – в шапках все
стоят в полосках бело-синих.
А мы всегда навеселе
жалеем бюсты истуканов
из революционных кланов –
предателей своей страны
Гражданской бешеной войны.
И лишь Поэт один на город,
кто призывал друзей в Сибирь
приехать, посмотреть на ширь
по глобусу проложить хордой
к свободе в истинности путь...
...чего бы вам ещё ввернуть?

Дрожа на лютом днём морозе
вопросы задаёт Поэт.
И тут же выступают слёзы,
и меркнет в снегопаде свет.
Проходят люди и не внемлют,
порою даже не приемлют
посыл туманности степной.
Но оживает всё весной –
толпятся люди, пьедесталя,
играет духовой не джаз,
лаская слух нам парой фраз
в кустах стоящего рояля,
вручают премии за так,
теряясь, нарушают такт.

А мой портрет прибит гвоздями –
был на доске почёта я
в советском радостном бедламе,
носила на руках "земля"*
Завидовали не пилоты,
их жёны – полные заботы, –
мужик чтоб на Доске висел,
иначе на фиг нужен ей.
Сбегали жёны от пилотов
к шофёрской братии порта.
Причина – подлинно проста –
им надо же иметь холопов.
А лётчик истинный боец,
к тому ж здоров он наконец.

Грустили солнечные дали
в шишковском зале на троих.
Звенели на грудях медали.
Гитарный перебор вдруг стих.
На сцене ветеран Кручинкин –
текли его слова-личинки...
...он говорил лишь о себе
и об инструкторской судьбе.
Крутой где автор Тетерятник
кино крутил свой полчаса,
срывались в песнях голоса
и – больше всё же для порядка
всё ж дали молвить слово мне,
и солнце билось на окне.

Но я сорвал аплодисменты.
Светились юношей глаза.
Посыпались мне комплименты,
я словно вытащил туза
из той колоды, где шестёрки
не понимали, что за створки,
подушка, что такое винт,
зачем врезается в зенит?
Зачем переворот и бочка
и иммельман с тугой петлёй,
и где-то там озонный слой,
от пота мокрая сорочка,
спасительный гремит форсаж –
в том самый высший пилотаж.

Простим всю ересь ветерану,
он нервно шпарит без бумаг,
залечивая словом рану,
что нанесла война, отваг
не занимать солдатам власти
под страхом смерти, но без страсти
летал бомбить в ночи Берлин.
Расправив свой недюжий сплин,
всю биографию достойно
он рассказал не торопясь...
Аудитория тряслась,
а ветеран себе спокойно
в воспоминаниях летал –
в словах был жёстче чем металл.

А во дворе моём сарайка,
и в той сарайке слышен звон.
А, ну-ка, Чайка, отвечайка –
откуда золотой батон?
Зачем якшаешься с Цапками,
не защищаешь нас от хамов
и распускаешь сыновей?
Сабянин с ними не разлей
вода – отдал на вывоз мусор –
был липовый аукцион
и сын присвоил миллион
всех миллиардов с диким курсом.
Выходит крупный Чайка вор,
но генеральный прокурор.

Мне рейтинги, друзья, до фени –
я ж не политик, а Поэт.
Да вы поймите, я же – гений! –
До рейтинга мне дела нет.
Всего минута, как насмешка.
Скажу, что слава лишь потешка.
Обязан твёрдо знать Поэт –
на Этом Свете славы нет,
а только труд в изнеможенье,
но есть обилие наград...
...их получу... шалишь! навряд.
Коль есть в вас доля возраженья,
я выслушать упрёк готов,
без матерных, прошу вас, слов.

Давайте, поливайте грязью,
опровергайте все слова
и покрывайте чёрной вязью,
и снова, можете с нова.
Привык я к осужденьям рано –
незаживающая рана
на сердце кровоточит и в Душе.
Да! было в жизни и туше.
Я вытерпел насмешек сонмы.
Поэзия была мне мать.
Должны меня вы понимать.
Исписано бумаги тонны.
Всё оставляю, люди, вам,
но не судите по стихам.

Не всё в стихах биографично.
Но только правда и любовь
до буковки в стихах первично,
ни плагиата нету, новь
сверкает золотом отделки
и мыслей, чувств в них нету мелких.
Стихи рождаются во тьме –
там где-то, только не во мне,
и наступает озаренье
я слышу музыку стиха
за ней приходят вдруг слова
и... вот оно – стихотворенье
ложится строчками на лист...
...всю ночь до света был он чист.

Так, приступайте, разнесите
все утвержденья в пух и прах,
просейте все стихи на сите...
Вас ожидает, знаю, крах
очарованья сим явленьем
и даже посторонним мненьем.
Всё повторяется не вдруг,
когда минует вас испуг,
вы будете опять смеяться,
крутить вновь пальцем у виска –
и вас окутает тоска,
увидев пред собой паяца
с улыбкою во всё лицо,
да с грустью той заподлицо.

Эх! маршалы певцы, поэты,
вам бы лопаты в руки, марш!
Копать окопы. В лазареты
попасть, где жуткий фарш
стихов и песен беспроблемных
словам в условностях не внемлют,
заботами полны они
пришедшие не с той войны,
стоят в строю из ветеранов
без золотых в пыли наград,
с незнанием былых утрат.
С душевной резаною раной
Поэты пишут, а поют
кто создал в душах неуют.

Где грусть осенних состояний
шумит увядшею листвой
опять хожу я полупьяный,
любуюсь жирной синевой,
прозрачностью воздушной массы,
что снова делятся на классы –
в сознанье старый матерьял,
и пишется вновь мадригал
осенним ветром спозаранку,
когда округа, дремля, спит.
Молчит об этом даже МИД,
как будто осень иностранка,
пора её прибрать к рукам –
предать анафеме, и в Храм

ей запретить входить недели,
с ней снег пушистый – пешеход.
Капризы грусти надоели,
где опустился небосвод –
туманом стелется по полю,
ползёт с горы к реке на волю,
чтоб вырваться опять в простор
и радовать прохожим взор
неповторимостью сезонной
под звуки флейты и ветров,
заполнив белизною ров
рассеянной монетой звонкой
последний оборвётся лист,
кружась, летит, танцуя твист.

Уходят люди в беспокойстве
холодные, как будто снег.
В России долго жить – геройство,
не каждый сможет человек
такое выдержать безумство,
теряя обладанья, с чувством
своею нервностью звеня,
вы удивляете меня.
Терпенье ваше беспредельно.
Вас нагибает всюду власть
и учит беспардонно красть,
а вы подвержены безделью.
Глядите самозванцу в рот,
и слушаете, как красиво врёт.

Я точно знаю, что не примет –
найдёт он тысячу причин,
и просвистит "бумага" мимо...
...чиновник, нет, неизлечим
от жлобства, снобства и обмана.
Напустит в кабинет тумана –
не разглядеть его лица,
но будет клясться без конца,
что любит тонкого Поэта –
Алтайский край он посещал
стихов здесь уйму написал.
Природа древняя воспета,
сибирский наш лучистый мир.
Запечатлённый бригадир –

останется в стихах Рубцова,
с позицией он от сохи,
уверенным, что мир не лопнет.
Прославили наш край стихи.
Рубцову памятник здесь надо
поставить у речной прохлады –
пусть смотрит весело на Обь.
И наша чистая любовь
к Поэту вологодских парков
поможет полюбить нам край.
Ему понравился Алтай.
Нам надо обойтись без карков.
Не примет губернатор, что ж...
...поникнет в изумленье рожь.

И ветви будут тихо плакать.
Союз писателей в тени
сложил крест-накрест лапки,
сошёл с дистанции в пути
вновь начатым Поэтом грусти,
и поэтесса с грубым чувством
сказала: "Кто бы мне помог
за книгу погасить мой долг!"
Отринули они идею,
мол, с губернатором в войне,
мы – на земле, он – на коне.
Невежество закатом рдеет.
Я убеждать не стану их,
к словам так вечности глухих.

Пришла ко мне вчера идея...
...делюсь я с вами ей, друзья.
Вам надо, только не балдея,
иначе поступать нельзя –
пишите каждый обращенье,
и можно написать прошенье,
чтоб Губернатор смог понять –
нельзя Поэта-то пинать,
поставить памятник Рубцову –
святое дело для него,
для населения всего.
Тогда, я знаю, право слово,
что памятник воздвигнет он,
в Поэта будет всяк влюблён.

А ваши имена в скрижали
навеки вечные внесут,
что вы со мною убеждали
главу чиновников, чтоб тут
был создан памятник Рубцову
и установлен по-над Обью,
и чтоб смотрел на воды вод,
что отражают небосвод
Слиянье Бии и Катуни –
бурно говорливых рек
с Белухи мчащихся, чей блеск –
натянутые счастья струны,
приобретая свой покой –
текут единою рекой.

Твоим я следую советам.
Зачем на месте нам ходьба?
Поэма пишется и в этом
моя нелёгкая судьба.
Моё желание увидеть,
скажу, но так, чтоб не обидеть
во власти нашей шелупонь
и пусть горит в Душе огонь.
Нам памятник поставить надо! –
На пьедестал поднять строку,
отбросив зимнюю тоску,
сердец суровую прохладу
развеять, Слава, предстоит.
Не от того ль Душа болит,

что мчится время в дикой скачке
по бездорожью злых времён.
Несутся ошалело тачки,
как будто ночью под уклон.
Неудержимые в пространстве
наполнены они тиранством
пренебрежением и злом.
Не сдерживает их залом,
уверенная ложь в бесстыдстве
бросают с бешенством в толпу.
Замаливать идут к попу,
а он полковник КаГэБе
погряз в бессмысленной борьбе

за чистоту в стране обмана
судилищ женщин, пацанов,
но с набиванием кармана
юаней, долларов, рублёв.
А нам до фени сволочь эта
нам надо памятник Поэту
поставить здесь на пьедестал,
шедевры где он написал.
прославил жителей Алтая
поднял Алтай на высоту
придав двойную чистоту.
Его жемчужиной считая
Сибири – матушки в снегах
и гениальности в стихах.

Опять Сороке обвиненья
посыплются со всех сторон,
что он погряз в своём растленье,
в борьбе, как будто бы за трон
Поэта царственной особы
и обладателем короны
на виртуальном небе здесь
в нём не пропала совесть, честь.
Я жажду ясного решенья,
что памятник поставит край,
чтоб прекратить в стране раздрай,
помогут, знаю, "Обращенья",
поймёт всю значимость глава –
дойдут душевные слова.

Здесь тихо всё забыто Богом,
стога, что взмокли от тоски.
Здесь много грусти и тревоги,
и прошлого лежат куски.
Всё в крошево смололо время,
висит изогнутое стремя,
лежат гнилушки, не дрова
и тлеет чёрная трава.
Она была зелёной летом,
вот превращается в навоз.
Засыпан слоем глины взвоз.
Здесь вырос я, и стал Поэтом. –
Стою, смотрю на забытьё,
а из земли торчит копьё.

Его острил когда-то в детстве
в моём неведомом краю,
от памяти куда бы деться,
тут было чудно, как в раю.
Купались дети на Марайке,
оттаивали лишь закрайки –
рыбачил днями мой отец,
а рыбу складывал в котец,
она там плавала до ночи.
Мы возвращались в полутьме...
...Поэма вызрела во мне –
и удержать её нет мочи,
скрипит мой карандаш опять,
а время – повернуло вспять.

И катится по улице от дома,
за ним угнаться не могу.
Меня сморила не истома,
а темень жуткая в стогу.
Над ним из тучи дождик льётся,
и козодой опять смеётся.
Листает время календарь,
горит посадочный фонарь
и лампа, где колышут листья
луны забытое пятно.
В душе по-прежнему темно.
Куда-то разлетелись числа
и снова ноль сверкает мой –
меня несёт отец домой.

Авторитетов в ней не стало,
они ушли в иную даль,
и общество давно устало,
от всей Поэзии, а жаль.
Оно всё занято войною.
Иду дорогою степною –
бомбят игиловцев, бомбят.
На кой, скажи, война мне ляд?!
Смотрю и радуюсь природе,
она мне силы придаёт,
в меня опять стреляют влёт.
Преображаюсь на свободе,
Да! я, друзья, неуязвим,
так много в Свете прожил зим.

Я увернулся от картечи,
пальнули двадцать шесть ракет.
Но вновь свои расправил плечи,
пальнул иронией в ответ.
Лежат бесстыжие в кювете,
а мы ж летучие Поэты.
Быть может, атом их проймёт?!
Наш дом – прозрачный небосвод.
Вы посмотрите на чекиста
он снова в кожанке стоит,
в фуражку головою влит,
а глаз безумием искрится –
ракета взвилась в небеса
застыла черни полоса.

Ко мне опять пришла идея –
и начала меня терзать.
От страха, что ли леденея,
спешил я от неё узнать...
...она заспорила со мною,
а я ответил, как с запою.
Зачем ввязался с нею в спор,
понять не смог я до сих пор.
Замолк, молчу... кричат недели...
Молчу, как рыбина об лёд.
Темнеет снова небосвод –
пожаловали вновь метели.
Идея всё-таки свербит,
как в сердце гвоздь по шляпку вбит.

Смеркается, ползёт по кругу
ночная, утренняя тьма.
Наверно всё-таки с испугу
не вижу на столе письма.
И "Обращенья" тоже нету
О! как же тяжело Поэту
тащить бессмысленности воз
с охапкой чёрных-чёрных роз
тропой отпетой куртизанки,
где нет ни кустика вокруг
внизу зелёно-синий луг
как будто смотрится с изнанки.
Иду по профилю, как танк
"на вы", а, собственно, ва-банк.

По берегам бродил Катуни
Шукшин и Николай Рубцов
их освящали наши луны,
они молились у крыльцов
и водопадов горных речек.
Алтай вниманием отмечен:
"Шукшин родился тут!" – неслось,
что Николай Рубцов наш гость –
оставил след – стихов охапку.
Катунью с Бией вдохновлён –
в их красоту попал в полон.
Мосток был выстроен не шаткий –
стал ближе к Вологде Алтай –
любимый наш чудесный край.

Забыть свою печаль и даже
отречься можно от мечты,
когда со стороны вам скажет:
"Вы недостойны красоты!"
И вы поверите в ту пошлость,
и даже, между прочим, в то, что
не существует красоты,
а лишь провалы пустоты
и прозябанья в безнадёге
в проклятьях тех ещё друзей,
кто разрушал не Колизей,
а церкви наши по дороге
по осени под галок грай
в цветущий коммунизма рай.

Намедни обнаружил в спаме,
я к Путину попал в друзья?!
Что только не найдёте в хламе,
откройте ваши козыря,
и вы поймёте непременно,
что ветер дует переменный
и гонит облачность в тупик,
где новый царствующий лик,
серебряной покрытый краской,
свой показал любви оскал.
Верхом без сбруи поскакал.
Загнул по осени салазки,
и выставил фиксатый зуб,
всклокоченный ветрами чуб.

Как будто всё у нас как надо,
а, может, и не надо так?!
Всем раздают опять награды.
Награды любит недурак
живущий с безупречной рожей
на ветреном снегу. Похожий
на волка, что не в стае он –
его спасенье – чёрный склон,
тропа, ведущая в укрытье
по косогору тишины
с проклятой проклятой войны.
А коль в истории порыться,
то обнаружим парадокс –
во всём один пустой лишь лоск.

И почерк я издалека
узнаю точно, без сомнений!
Легка, задумчива строка.
Да потому что, ты же – гений!
Стихи все с юмором и тайной.
И пусть кричат не в горло: "Майна!"
Высоконравственный Поэт,
тебе препятствий в слове нет.
Идёшь дорогою осенней,
читаешь святость наизусть
с красою буйных в сердце чувств.
Ты слова чести чистый гений –
в том усомниться не дано,
хотя вокруг зима, темно.

Пройтись бы мне тропинкой счастья,
и посмотреть за поворот,
где годы ошалело мчатся,
бросая камни в огород
моей Души в осенней грусти
в безликой степени искусства
предвидеть совести изгиб.
Растущий беснованья гриб,
и разложения на звенья
цепи событий подлых лет.
Потух в конце тоннеля свет,
давно отсутствует прозренье.
И новый передел грядёт,
и меркнет в тучах небосвод.

Союзам гениев не надо,
посредственностей подавай.
Выходит, с гением накладно,
нельзя же забивать им свай
в болоте пропаганды подлой,
что всех милее глупый гоблин –
посредственностей любит он.
Написан сволочной закон –
за слово против – срок тюремный
схлопочешь в пять суровых лет.
Не осторожничай, Поэт,
в своей скорлупочке богемной,
и не оправдывай ты власть.
Она, что может? – Только красть!

Спасибо истине и правде –
они выводят на простор
гармонии стиха и лада.
И с новой силой разговор
вновь возникает в старом стиле.
Мечтаем о высоком штиле
в небесной ясной синеве.
И отражается в молве,
как в зеркале весенней стужи
с цветением весны Души.
Понять бессмысленность спеши,
кто относительно разбужен
без слов, встающий на крыло,
когда всё счастьем расцвело.

Алтай с погодой нашей нежной
он с Вологодчиной сравнил,
но только церкви тут пореже,
прочнее земляной настил,
и небо чистое повыше.
Его я голос честный слышу –
поющий о Сибири песнь
в её величии и честь.
Сибирскую деревню славит,
бывает слог его свинцов.
Но искренен во всём Рубцов.
Ну, вот: "Кто едет, тот и правит,
а мне дороги нет". – пример –
сосредоточье новых мер.

Поэт Сибири уникален –
его никто не признаёт,
но он прочней булатной стали,
идёт уверенно вперёд.
Преодолев пургу, метели.
А вы сломить его хотели?!
Вам не удастся никогда,
пока Полярная звезда
показывает – путь движенья
не в вашу подлую Москву.
Содержит всех вас на плаву,
идя в своё самосожженье,
Сибирь вас кормит, господа!
В солидные мои года

расправлю позвоночник будней
в израстревоженной стране
верховной власти речи-студни,
давно они противны мне.
Пойду на Обь я в час мятежный –
разлив на километры прежний.
Бурливая течёт Катунь
и Бия с ней совместный путь
продолжили с игристой Томью,
а с ней бежит тайгой Иртыш,
поменьше брат его Чумыш
и образуют вместе пойму –
Обскою названа губой.
Волной обласкан я обской.

Какой же вежливый компьютер –
"Пожалуйста", – он говорит.
И светит словно бы юпитер,
и синим пламенем горит
его экран в ночном экстазе.
На нём пишу крылатость фразы –
она взлетает тут же ввысь,
и начинает вскоре жизнь
в пространстве поиска находок.
Им забивать нельзя гвоздей.
Товарищ юный, побалдей
над просьбой дали, чтоб наводку
(не на поллитру), а где взять
мне миллиардов эдак пять –

построить памятник Рубцову,
как Пушкину построил я
по праву в бедности святому...
Вы подскажите мне, друзья,
как воплотить нам в жизнь идею,
осуществить нам, как на деле?
Вопросов много, где ответ?!
Достоин памяти Поэт –
все знают, и не отрицают,
что нужен памятник сей нам
и всем высоким господам.
Я пред ними восклицаю:
"Меня послушай, господин!
Цены: всего-то – залп один!"

Какая слава?! Извините,
в судьбе изгоевой моей.
Простите, я не знаменитый,
и не осенний соловей,
и не воробышек я зимний –
чирикать не хочу под иней.
Наверно, лучше помолчу,
зажгу бессмысленно свечу –
она сгорит до основанья...
...застынет горькая слеза,
поникнут к ночи образа.
Мои напрасные скитанья,
меня, конечно, отрезвят,
воскликну в полночь: "Свят! Свят! Свят!"

Назад вернуться невозможно,
что было, забывать нельзя.
Хоть часто в жизни было ложно,
но нас приветствует Земля.
И мы идём Планетой в дали.
Осенние на грудь медали
нам щедро дарит листопад,
не каждый этому был рад.
Идут года во всём обилье,
становится их меньше, что ж
закон природы не сотрёшь
и не отменишь, в новом стиле
сказать обязан жизни: "Да!"
Какие б ни были года.

Парить, готовы в небе днями,
взлетев на крыльях красоты,
сорить достойными стихами
готовы ради чуткой простоты
мы в наших с вами отношеньях,
купаясь в истинных прощеньях.
Но мужественным чтобы стать –
обязаны не гнуть мы стать
пред подлыми вождями... В грусти,
нам улыбаться вопреки
всей вакханалии семьи,
что угнетает наши чувства,
стремясь загнать опять в загон,
переиначив вновь закон.

Я был без тапочек, в костюме
ходил Планетой босиком,
катался в жёстком ночью трюме
бродил с волками тупиком
осенних листопадов... В счастье
сумел по жизни состояться
и выполнить прыжки вразлёт. –
Ломался подо мной заплот,
чинил его отец с печалью,
журил ремнём за шалость нас,
и выбивал признанья глас
"Не буду..." – говорили с жалью,
творили снова "косяки",
но без печали и тоски.

Горелки были – наши грелки!
Топилась печь – с утра мороз.
Тепла не нынешние мерки,
все знают, кто в деревне рос.
Всю школу отопляли печки,
но было нам от них не легче. –
Сидели в классах мы в пимах,
в фуфайках, мёрзли жутко страх,
но всё-таки учились рьяно,
на переменах грелись мы
горелками, стуча пимы
подшитые, но все в изъянах
к нам в ноги лезли снег, мороз,
спасала радость наших грёз.

Ты мог бы сделать и подарок
Поэту чести и любви.
Я, понимаю, что подранок,
но юбилей же, чёрт возьми!
Вы оба брата пожалели
пятнадцать тысяч на неделе,
чтоб книгу я о вас издал.
Такой семейный вот скандал
произошёл в день юбилея
в Душе-страдалице моей,
и в жизни не было скучней.
От заунывности тучнея,
сидел оплеванный судьбой,
тобою, Толя и тобой,

мой генерал, давно в отставке,
забыл преподнести носки,
что разложились на прилавке.
Предела нет моей тоски.
И нет предела бездорожью
быть надо в слове осторожным
понятно даже и коню.
Простите, вас я не виню.
Я понимаю, что жестоко
промолвил снова речь свою.
Выходит, зря я песнь пою?!
Сергей с приветом к вам Сорока
я – с чистой памятью в Душе
стою, как будто в неглиже.

Сноха и сын мне рукавицы,
стежёные, ещё штаны,
глянь, подарили, пост на лицах,
во мне бурлят котлы вины,
в них переваривай обиду
но, не показывая виду,
улыбку выдави на лоб,
их не расстроить только чтоб.
Идёт мой юбилей лишь в ласке
моей красавицы жены,
её подарки не скромны,
а словно бы царицы в сказке,
что стоит фотоаппарат!
Которому безумно рад!

Могу снимать свои портреты
и тексты, надписи на них.
Мне все завидуют Поэты –
моя жена, не то, что их –
жадюги тянут только жилы,
а мужики теряют силы
сопротивляться без конца,
с потерей, собственно, лица
идут на поводу болонкой,
и в жадности подобны им.
Внимания мы все хотим.
Но прячемся за грусть-колонкой
играя в жуткий этикет,
я поднимаюсь на Пикет.*

Гора в с. Сростки, где установлен памятник В.М. Шукшину.

А кончилось довольно просто,
не вылечил его никто.
В покое вытянулся в росте,
его под воду взял Кусто,
и показал подводный город,
где был когда-то молод,
Поэт открывший нам Кижи.
Ты! – замороженный, лежи,
и дожидайся разморозки,
и с Лениным вы в коммунизм
войдёте головами вниз –
бессмертия достойны тёзки,
и снова с горстью хризантем
"до основанья, а затем!"

Душа моя страдает, в этом
виню я подлую войну
затмившую огнём Планету,
и разорившую страну.
Мы столько натерпелись с вами
не стало дорогой нам мамы,
и дядя "без вести пропал",
а брат наш на Берлин летал –
бомбил столицу ночью Рейха.
Мы с мачехами все росли,
не зная маминой любви.
Трагедии семейной веха
означила страданий путь,
что не даёт порой заснуть.

Есть с голубою кровью люди.
Я с красной кровью экземпляр
и мне противно словоблудье,
я ж не какой-то там фигляр.
Люблю сибирские просторы,
любви наполненные взоры,
спокойный чуткий разговор.
Мне чужд бездарный с матом спор –
обычен что для мелкотемья.
Я принимаю всё, как есть.
Дурная не присуща спесь,
что рассыпается на звенья
в отдельно взятом закутке,
от истины что вдалеке.

Эх, с Новым годом, губернатор,
поздравить разрешите Вас.
Неординарный это фактор,
что поздравляет Сорокас.
Желаю крепкого здоровья,
не протекала чтобы кровля,
и чтобы грудь была в крестах,
удач в хозяйственных делах.
Чтоб урожай во всём богатый
сопутствовал бы Вам всегда.
И чтоб Полярная звезда
светила ярко неустанно,
решался сам собой вопрос.
Оберегал, чтоб Вас Христос.

Нам обезьянничать не надо!
Зачем восточный календарь.
Заложена в нас Богом правда.
Пусть будет одинок тропарь.
Бытует истина святая,
пространство светлое Алтая
нас вдохновляет по весне
промчаться рысью на коне
на зорьке утреннего счастья
умыть серебряной росой
лицо. В лучах лесных весной
в кустах с любимой затеряться,
понять всю искренность любви,
не зная, что там впереди.

Метелица гуляет снова,
и свищет ветер вихревой.
А дом наш заметён по окна,
нам видеть это не впервой
Растут, растут у нас сугробы –
серебряные высшей пробы.
Снега, снега, кругом снега,
стоит берёзонька нага
и машет веткою двойною.
Я утопаю, но иду,
вновь на Полярную звезду,
она стращает, что весною
не будет видима всю ночь.
Да, ладно, будет. Не пророчь!