Расспросите дома,
чьи колодцы в смятеньи:
"Маннергейм, говорите?..
Такого не помним...
Помним,
как метрономом озвучивал полночь
репродуктор... как падали стены и тени
на тела, что под утро везли штабелями
к пустырям (где сегодня отели и клубы,
а тогда только месяца клык саблезубый
заносился над вьюгой; та задом виляла
перед ним и скулила
совсем по-собачьи)...
Помним проруби, простыни,
смрад "зажигалок"...
помним всех, кто велик был
и всех, кто был жалок
перед жуткой зимой,
что потомки оплачут...
Помним полускелетами полные ЗИСы,
лед надежды,
разметанный на междометья
по дороге, чье имя не Жизни, а смерти...
Маннергейм... Маннергейм...
входит ли в этот список?"
Что дома?... Целый век,
отмороженный малость,
осудив, сторожит осажденную совесть
непокорного некогда города, (то есть
что от совести,
веку ненужной, осталось).
и хохочет опять сатаной до упаду...
и в колодцах мужают
сыны из гаремов...
Только красным по черному
лик Маннергейма
обтекает:
мы снова
прорвали
блокаду.