Оле – двенадцать. Девчонка, глупышка совсем.
Платье бы ей понарядней и в доме уют.
Выцветший свитер, резиночка в жидкой косе –
Мама и папа давно и запоями пьют.
Воздух в квартире прокуренной стыл и тяжёл,
В кухне с нетопленой печью шаром покати.
Папа с утра на болото за клюквой ушёл:
Вечером ягоды сдаст – и продолжат кутить.
Оля, на грязном диване свернувшись кольцом,
Под одеялком, как цуцик, замёрзла и ждёт:
Мама в линялом халате, с опухшим лицом,
Кашляя хрипло и шаркая, в кухню пройдёт,
Сдвинет бутылки и стопки, потом на плите
Тощих оладий из серой муки напечёт.
Олины руки с каёмочкой чёрной ногтей
Быстро мелькают – да только оладьи «на счёт».
«Можно ещё?» – «Ты дебилка? Папаше оставь.
Жрёшь, как корова. Поди-ка из дома, гуляй!»
Девочка горькие ягоды щиплет с куста
Старой калины под пса отощавшего лай.
После бесцельно раскисшей дорогой бредёт,
Чавкает громко густая осенняя кешь.
Олю соседка, увидев в окно, позовёт:
«Девка, я плюшки пекла. Ты зайди-ко, поешь».
И, улыбаясь смущённо, светлея лицом,
Оля зашепчет: «Спасибо, тёть Катя, за всё.
Можно с собой?» – и в пакетике маме с отцом
Плюшки румяные – сладкий гостинец – несёт.