Никогда никому
я не мог объяснить, как мне страшно,
ожидая того, кто всё понял бы
без объяснений
и унижений
от отсутствия собственной силы
в достаточной мере.
Я могу, что угодно, смотри –
я небо держу на плечах
на одной лишь вере.
Я могу, что угодно…
Не это.
Атлант повергается страхом,
и летний жар вышибает пот,
а небесная тяжесть – нет.
Я сплю, никогда ни за что
не выключая свет.
Но, вообще-то, я, знаешь,
бесстрашный.
Пока не приходит страх –
неразбавленный
чистый
под кожу.
Доктор достанет рубашку,
чтобы меня стреножить.
Эйфория со знаком минус.
Я сижу, починяя примус,
никого не волнуя, в общем,
своим неуменьем светить.
Я ждал человека,
который,
не видя того, что внутри,
всё равно бы остался.
Его нет.
И атлант потеет
холодным потом
от почти первобытного страха,
сомневаясь в своем здравомыслии.
Мне бы прижаться в такие минуты
горячим лбом
к холодной руке Галатеи,
что, увы, не умеет утешить,
но реальна и рядом.
Здесь.
Мне надо
держаться за что-то,
потому мне так важен образ
человека, держащего за руку.
Лишь затем, чтобы морок
не стал сильней,
чтобы мрак меня здесь
не встретил.
Но я сплю при включенном свете,
обнимая себя за плечи,
ожидая, что станет легче…
Что и комната станет реальной,
и мой страх навсегда уйдёт.
Никогда не найдётся тот,
кто бы понял без слов,
как мне страшно,
как мне жутко
на самом деле.
Я всесилен. И даже в небе
недостаточно будет веса,
чтобы меня сломить.
Только во мне самом.
Только в боязни жить.