ЛЕВ ТОЛСТОЙ
В полудреме утренней, в тумане,
принакрывшем беспокойство вод,
"Лев Толстой" идет к своей поляне,
человек, писатель, теплоход.
Перегружен судьбами людскими,
суммой незначительных забот.
Что их на плаву удержит? Имя,
зацепившись буквами за борт.
Что им в этом имени сегодня?
Миром ли закончилась война?
Хорошо, что Волга полноводна -
не достать до илистого дна.
Только тем до сей поры и живы,
вопреки теченью и судьбе,
что старик трехпалубный двужильный
наши души тянет на себе.
Тянет эту ношу человечью,
словно записавшись в бурлаки,
и "Антону Чехову" навстречу
подает гудок взамен руки.
ВРЕМЯ ПОДОРОЖНИКА
А когда мои один за другим
окровавлены сыновья,
я уже не мать называюсь им,
а сестра милосердия,
не стихи – молитвы ко всем святым
распеваю им по слогам,
не наряды новые, а бинты
примеряю к рукам-ногам.
А когда пестрят по лугам цветы
- незабудка, мак, ноготок -
подорожник кожистые листы
разворачивает у ног.
Колокольчик синий начнет звонить -
у дороги в доме швея
достает иголку, вдевает нить,
аккуратно сшивает края.
И пока еще не осела пыль
на зеленый глянцевый лист,
и пока дорожки от слез скупых
по морщинам не растеклись,
только-только времени у меня,
чтобы подорожник сорвать,
чтобы кровь унять, сыновей обнять,
как сестра умеет и мать.
ТРОПИНКА ДО ЩУЧЬЕГО ОЗЕРА
Ночь жасминового цвета, запах лета, вкус греха –
позднеспелого ранета, не поспевшего пока,
ночь прохладная легка, речь не связана запретом.
Вяжет зеленью незрелой развязавшийся язык,
сосен розовое тело зябнет в ниточках росы,
и в предчувствии грозы куст кивает веткой белой.
Совпаденья и созвучья, каждый выдох невесом,
озеро темнеет Щучье, до него идти пешком,
возвращаться – босиком, наколов ступни о сучья.
Возвращаться… сладкий, клейкий, темный лист сорвать с куста,
сесть на каменной скамейке возле черного креста,
этот куст перелистать, листья – ржавые копейки.
Разжимает руки лето – листья смятые в руках,
размышления поэта, божий свет и божий страх,
цвет жасмина в волосах, ночь жасминового цвета.
ЧТО НАМ ОСТАЛОСЬ?
Что нам осталось с того февраля?
Снега ведерко, да в дырках поля.
Нового мира семейственность встреч,
старого мира славянская речь:
слово за слово, за Родину, за...
Тонкие пальцы в чернильных слезах,
тонкие губы под корочкой льда,
в детских глазах - голубая слюда.
Что там осталось, кого сберегли
ветром расшатанные феврали?
Не отнимая руки от руки,
что ни напишешь - то с красной строки,
что ни забудешь - то зверь на ловца
выбежит красного ради словца.
Что нам осталось с того февраля?
Зябнут обветренные тополя,
и, попадаясь на веток крючки,
ватного неба белеют клочки
ПАПИНА ЯБЛОНЯ
Нестройность птичьего сопрано, воскресный благовест вдали, под сладкой тяжестью шафранной согнулись ветки до земли, в коклюшках веток - паутина, и день плетется кое-как, стоит плетеная корзина, наполовину в яблоках… В траве, в садовой бочке, всюду избыток райский, собирай и веруй в яблочное чудо, в необычайный урожай.
Вот эту яблоню за домом я помню дольше, чем себя. Отец рассказывал знакомым, что к середине сентября (не этого, но через годик уж точно) будет нам пирог, все дело в правильном уходе. И он ухаживал, как мог: поил, кормил, зимой холодной ствол мешковиной пеленал… Увы, она была бесплодной, как Авраамова жена.
Сад пережил пожар, щитовок, набеги выросших детей и переделку в духе новых ландшафтно-парковых идей. Творцы в порыве вдохновенья хотели яблоню срубить, но для густой прохладной тени оставили. И птицы вить в ее ветвях привыкли гнезда, а папа в солнечные дни любил сидеть в шезлонге пестром в ее спасительной тени.
Тот год, когда мы проводили отца, был яблочно богат. Под слоем золотистой пыли тонул в осеннем солнце сад, со стороны усадьбы старой трезвонили колокола, и яблоня библейской Саррой воспрянула и понесла – согнулись ветки под плодами, не в силах с ношей совладать, а в доме пахло пирогами, а в сердце стала благодать.
БЕЛОЕ
Ничего без тебя не изменится в мире моем,
белой взвесью под утро заполнится
белой завистью склеятся звуки в словах у других,
расцарапает уши бессмысленный белый стих.
Рваным платьем наденет день на себя снегопад,
выйдет чистить дороги до дома восточный люд -
им, наивным, и невдомек, что не хватит лопат
всей богатой Москвы на новый шелковый путь.
В непрозрачном окне из непрочной молочной слюды
(проморозило так, что и за день не продышать)
белой тенью нездешней птицы метнется душа,
или чем там покажется мне сигаретный дым?
Ничего, ничего не изменится в мире моем,
поседеет под утро от инея старый дом,
небо станет на землю отряхивать белый прах,
под сугробами белыми спрячет мой серый страх.
МЫ ГОТОВИМСЯ К ЗИМЕ
Молоточки по височкам –
всё, что было на уме,
в круге замкнутом и прочном
мы готовимся к зиме.
Запасаемся терпеньем,
чтивом, куревом, мукой,
будем печь по воскресеньям
пироги, беречь покой,
рыбьим ртом молчать о важном,
о безделицах болтать,
и в стаканчике бумажном
ложкой чайною болтать.
Снег не прячет голых веток,
белизна не жжет глаза,
мы снежинки из салфеток
сядем вместе вырезать.
На безрыбье рак - не рыба,
на бесснежье пыль – не снег.
Мы друг друга за спасибо
прямиком ведем к весне.
Но пока еще не время,
молоточки – тук-тук-тук –
до утра вбивают в темя
всё, что выпало за круг.
ФОМА
Об этом все сегодня говорят -
тот будто сам сдвигал могильный камень,
а эти с Ним встречались после сами
у входа в храм, или в торговый ряд,
и говорили с Ним. И лишь рыбак,
распутывая старенькие сети,
не торопился разговоры эти
ни прекратить, ни поддержать никак.
Не поднимая взгляда от земли,
он спрашивал с сомнением у братьев:
Его ли сняли в пятницу с распятья?
Его ли гроб в субботу стерегли?
Не постигая силами ума
возможности чудесного обмана,
кровящие, разверзнутые раны
дрожащим пальцем трогает Фома.
И лишь тогда, порвав сомнений сеть,
не рыбаком становится - уловом,
вдыхает воздух, выдыхает слово
важнее воздуха: "Воистину, Ты есть"
ВИННАЯ КАРТА
Сядешь передо мной, откроешь винную карту:
«на, выбирай сама, что хочешь, мне все равно»…
Ты потемнел, как снег устает и темнеет к марту,
словно предчувствуя, что растаянье суждено,
что суждено пережить новое половодье.
Столько воды – смотри, на кухне откроешь кран,
хлынет к твоим ногам (не помышляй о броде!)
силы своей еще не знающий Иордан.
Что же мне выбирать, в талые глядя глубины,
чашу какую испить вслед за тобой до дна,
если в тобой предложенной карте винной
каждая мной испробована вина?
ДЕВУШКА С КОСОЙ
Всё одно к одному – и в окно залетела синица,
и старуха навстречу пустым прогремела ведром,
и скрипит под ногой, как от боли зубной, половица,
натыкая на спицу с трудом засыпающий дом.
А во сне незнакомая девушка в белой рубашке
молоком разбавляет сгустившиеся небеса,
у нее за спиной тают тени тревоги вчерашней,
у нее на плече приминает рубашку коса.
И такое бессилие вдруг разливается в теле,
покрывается лоб не испариной – чистой росой,
отступает предчувствие от изголовья постели…
А во сне незнакомая девушка в белом, с косой -
это вовсе не к смерти. О прошлых грехах беспокоясь,
не просеивай жизнь через сотню придирчивых сит.
Это просто трава доросла под дождями по пояс,
и пора просыпаться и сорные травы косить.