Да! я безграмотный и в этом
всё преимущество моё.
А грамотею стать Поэтом
ни в коей век не суждено! –
Стереотипами он мыслит,
другого смысла в них не ищет,
не видит истины в словах,
и в путах знаний он увяз.
Он словно бы сороконожка
под завихрения пурги
с какой не ведает ноги
начать движение... подножка
при первом шаге и в стихах
запечатлённый брезжит страх.
Не надо пыжиться, Поэты,
выдавливать стихи, когда
все песни классные пропеты,
ты посмотри, поёт звезда,
луна ей подпевает ночью.
И происходит всё воочью
на небосклоне тихих лет
поющий с нежностью Поэт
о ясной непогоде в поле
недосягаемости нот
в регистре аж за горизонт.
Я с вами в непременной доле.
С известностью недружен я,
простите, добрые друзья.
А жизнь моя, как сон, печальна –
всё крутится вокруг столба.
Была печальной изначально
моя недетская судьба. –
Ушла в иные дали мама
из нашего земного Храма,
куда-то ввысь на небеса.
Глазами ясными роса –
в ней вижу светлую улыбку,
её – склонённую в тиши
с великой нежностью Души
над, мне запомнившейся зыбкой.
Скучаю, вспоминая, я,
как мама нянчила меня.
Деревья – под золотом кроны,
трава в ожерельях росы.
С них ветры снимают короны,
уносят частицы красы
в заведомо чуждые дали.
Звенят, осыпаясь, медали...
Пожухлым становится лист,
а свет поднебесья вновь мглист.
Шумят камыши на болоте,
летит семенной пуховик.
Не слышен охотников крик.
Их жертвы повсюду в заботе –
готовят суровый отлёт.
Им ветер прощально поёт.
Война – и горе, и несчастья,
трагедия во всём – война.
Играют злую шутку страсти.
Но, люди, ваша в чём вина? –
Вас обманули и послали.
Нахально беспардонно лгали,
что наша армия сильна! –
Была нечестностью больна.
Никто не ведал, что случится.
Была красивой, будто жизнь –
в стране блудливый коммунизм
успехами в кино кичится.
Идут людишки на убой
неуправляемой толпой.
Офшоры опустели видно,
и приуныла сразу власть.
До слёз чиновникам обидно,
что мало удалось накрасть.
У них желаний та же прорва.
Бензиновые цены снова.
взметнулись оголтело ввысь.
И, обесценивая жизнь,
опять закрутят, падла, гайки
и по дворам врагов искать
начнут безжалостно опять.
И доберутся до сарайки –
оттуда выгребут болты,
чтоб строить вдоль реки мосты.
Какая премия? Простите! –
не видеть, знаю, никогда.
Вы мне, конечно, льстите.
Мои умчались поезда
и лайнер на приколе в поле
недосягаемый мне боле.
Стоит, ржавеет под дождём,
становится он с каждым днём
дряхлее, опустивши крылья,
взлететь не сможет, на крыло
не встанет... снегом замело,
покрыло одиозной былью.
Лауреатом стать хочу –
вот! – Оттого и хохочу...
А грусть моя, увы, не рада,
что я опять смеюсь над ней.
Да мне, прости, не до парада
в закате поседевших дней.
Печаль и летняя тревога
влияет на приятность слога
под дробь оконную дождей,
под хохот в зависти страстей.
Иду "на вы" с печалью света
под бурный ветреный поток.
Росистый одолеть бы лог
до первой искорки совета:
"Не быть всегда самим собой..."
Любуясь собственной судьбой, –
я, понимаю, – гениален! –
Понять другим то – не дано.
Но понимание о скалы
разбито публикой давно.
Запомнились в тиши оскалы
хохочущих – обидно стало.
Я их простил давным-давно,
залёг в безнравственность на дно,
она бурлит потоком страсти,
проносится по-надо мной,
становится всему виной...
...И стелятся в логу напасти,
но светится просвет любви
на берегах моей Оби.
Какая странная поэма,
читая, удивляюсь сам,
а где сюжет и где же тема?!
Но удивляюсь вновь стихам
на злобу дней из сей эпохи.
Вблизи как различить, что плохо? –
Наверно, нужен всё ж талант.
И красный не поможет бант –
увидеть всё за горизонтом,
к тому же истину понять.
Всё! – прекращаю восхвалять.
Прости, читатель, за сезонность,
что слово не сдержу опять –
продолжу свой дневник писать.
Признал Америку державой
сильнейшей в Мире на Земле,
что остаётся моложавой,
да и порядочной вполне.
Ругали зря, вы – патриоты!
И щёки надували жмоты
на добрые вы к ней слова.
Вас захлестнула всех молва
пропагандистов киселёвых,
кремлёвского секретаря.
Выходит, вы старались зря.
Но в обстоятельствах-то новых
опростоволосились, "друзья",
за что ж ругали вы меня?!
Ну, вот и день пошёл на убыль,
а ночь длиннее стала вдруг.
(Обрушился российский руболь).
Ты погляди, мой друг, вокруг –
гроза свирепствует над нами –
идём по лесу за грибами,
сверкает молния опять.
И так нам хочется понять –
откуда сила в этом буйстве
и столько крупного дождя
в закате солнечного дня,
и заполняющего чувства
любви к сибирской стороне
в тебе, родная, и во мне?
В забытом прошлого не видно.
И совесть будто бы чиста –
преступник выглядит солидно –
он носит сразу два креста,
и сапоги со скрипом жести,
перчатки из собольей шерсти,
пиджак Версачи подарил,
а рожа, с бородой горилл.
Он ходит не сутулясь с форсом.
Сидит на стуле тронном он,
как будто Пан Гемун в ООН.
Буксирует свой "Буммер" тросом
из лент осиного гнезда.
Пред ним трепещут господа.
Ну, вот, и день пошёл на убыль.
А я – отправился за ним.
Чего вы раскатали губы? –
Мой феномен необъясним.
Отмерив искренность шагами,
как тишину в туман лугами,
спешил бессмысленность понять –
и позу победителя принять
хотелось мне на грудь сто граммов,
но воздержался и тоска
откуда-то издалека
как громом в ясном небе грянет
ночною молнией подвод
исполосует небосвод. –
Останутся следы на склонах –
повсюду лужи-зеркала
деревья отразятся в стонах
куда тропинка привела
меня с вопросом без ответа. –
Зачем промчавшееся лето
напоминает о себе?
В витой безнравственной борьбе
с духовностью и чувством долга –
шагать по выжженной Земле
с орлом двуглавым на челе,
кому неведома тревога.
Себя не уважающий народ
за ним стреноженный идёт.
Люблю метель, как Тютчев Фёдор,
весеннюю любил грозу.
Иду по снежному уброду
в уже заснеженном лесу.
Из-за коряги смотрит заяц
не поседевший, тихо маясь,
что виден мною за версту.
Под летом подвожу черту,
под прением шумящих листьев,
как под собранием ЦеКа.
Потеря лета велика,
когда метель и ветр неистов
меня стараются занесть,
и снежные следы заместь.
Изменятся, я знаю, ветры.
Борей – достаточно подул!
Мне памятник поставят в центре –
повеселеет Барнаул –
увековечил честь Поэта,
что выдержал он грусть наветов,
обструкцию всю пережил.
Достаточно он покружил
с сумою по искристым далям
был выше Северных широт,
а жил как будто обормот,
крутил беспечности педали.
Одну лишь заслужил медаль –
перенапряг свою миндаль.
Писал и я когда-то прозу.
Возненавидел лишь вчера.
Поэзии сорвал я розу –
завидуют пусть фраера.
Хожу в петлице с красной розой,
вчера ходил я с красной рожей,
под глазом у меня фингал
пылал, как парус был он ал,
в воздушной пребываю яме. -
Накостыляли за стихи,
мол, так кричат лишь петухи
в палате номер шесть в пижаме.
Вот выйду, галстук нацеплю,
пиджак – пройдусь в нём по селу.