Отчим у меня был с десяти до четырнадцати лет. К нам и раньше подселялись добрые дяди, это называлось иногда «давай у нас дядя Х будет вместо папы». Да а мне жалко что ли. Тем более, когда с дядей можно играть в разные игры, кататься с горки зимой наперегонки, можно просто поговорить, прям как с обычным человеком десяти лет. Отчима звали дядя Саша. «Можно я буду звать вас на ты?» - спрашивала я неоднократно. Так ни разу и не назвала. С ним было весело, он рассказывал про Кавказ, где вырос, про Германию, где служил, про книги, которые читал и всегда за меня заступался. Я вот за него никогда, хотя порой понимала, что надо бы. Мама послала его купить мне полезный подарок на день рождения, он купил подзорную трубу. Мама его чуть не убила ей, а я потом с окна пятого этажа рассматривала покойника в гробу, которого проносили по двору, и думала, что такого полезного подарка мне ещё никто не дарил.
Дядя Саша мог делать всё – и картошку чистить, и полы мыть, и ремонт. Ремонт у нас тянулся всё время, что мы жили в хрущёвке. Дядя Саша наклеивал газеты под обои, а потом вставал на голову и разговаривал с Леонидом Ильичём, который тоже оказался вверх ногами. Как-то у меня была температура, наутро она спала и он сказал, что лечиться надо походом в кино и мы отправились на «Всадник без головы». Ещё он возмущался, что у нас дурацкая программа по английскому и надо начинать его учить с транскрипции. И заставлял запоминать эти, транскрипции, когда нам просто стишки про птичек задавали.
Поругались мы за всё время только один раз. Отправили нас в воскресенье за овощами в центральный овощной магазин на Сакко и Ванцетти, потому что там всегда была картошка по утрам. Мы отстояли две кренделеобразные очереди – одну за картошкой, а другую за остальным. Набрали, наверное, Камаз овощей, еле допёрли до троллейбуса. Доехали, вышли, а идти ещё прилично было от остановки. Я заартачилась. Мол, мне тяжело и руки режет. Он, нагруженный рюкзаком и большими сумками, прообразами современных баулов, долго меня уговаривал. А потом плюнул, сказал, что пойдёт один и ждать не будет. И ушёл. А я стояла и смотрела, как он удаляется по скверику и думала, что как это он так вообще не обернётся? Не обернулся, я вздохнула, взяла сумки и поплелась домой. Почему-то было стыдно.
Мама от нас, бывало, уезжала, то в Москву, то в санаторий. Однажды она уехала в Ялту зимой, мне как раз должно было исполниться четырнадцать. Дядя Саша говорит – а давай день рождения сделаем! Зови, кого хочешь. Я позвала всех девчонок со своего класса, купила торт и много-много газировки. Да, в четырнадцать лет мы ещё были полнейшими детьми. Но посидели весело, а когда дядя Саша пришёл с работы, забрав сестру из детсада, то сел с нами и первым делом спросил: «А где же мальчишки?»
Вообще-то он выпивал. Так, мне кажется, не больше среднего. Просто он пьянел быстро, буквально с трёх рюмок. Мог уснуть где угодно и намертво, мама этого терпеть не могла и взламывала входную дверь, и дверь в ванную, устраивая полный разгром. Когда она уезжала, он выпивал непременно. Однажды ему сестру в садике не отдали, а я пришла со второй смены, в квартире накурено, мужики какие-то на кухне, а дядя Саша только сказал, что за сестрой надо сходить и уснул. Правда, пока я ходила, мужики ушли и даже немного проветрилось. А в другой раз мы с сестрой были дома, мама в командировке, а дядя Саша позвонил в дверь. Я открыла, а он шатается и красными глазами на меня смотрит. Я ка-ак дверь перед ним захлопну. А он молчит и больше не звонит. Я выглядываю – а он сидит на табуретке между четвёртым и пятым этажом и в пол смотрит. Я сестру на руки взяла - и к соседке, тёте Наташе, звоню. Уговор такой был – если что надо, то обращаться к тёте Наташе. Та мне открыла и всё поняла. Я у неё сидела и смотрела телевизор. Она поговорила с дядей Сашей и сказала, что он вроде и не сильно пьяный, наверное, я просто напугалась. Может я и напугалась, а может какую-то взрослость решила проявить, трудно сказать. Потом тётя Наташа запустила нас как-то поочерёдно домой и сказала, уходя: «Ты маме уж не говори». Я сказала, что я дура что ли. Но чувствовала себя дурой. Потому что как будто знала, что нет у меня и не будет никаких детских травм, я очень способная к регенерации. А только острые ранки, неожиданные, как от травинки или листа бумаги, полосонёт и щиплет. Так и остаются эти ранки картинками вроде разбитых банок с ягодами, что я с балкона сбрасывала, чтобы скрыть, что дедушка приходил. Или вот эта – отчим на стуле между четвёртым и пятым этажами в своей расплющенной ондатровой шапке, похожей на воронье гнездо, и обвисшем мятом пальто. Смотрит в пол, а потом чуть-чуть в мою сторону.
Однажды, когда мама уже с ним не жила, в дальней комнате. в старом столе я нашла от него бандероль, где в скобочках было «для Наташи». Мама спрятала. Там были чёрный ажурный шарфик с люрексом, колготки чёрные сеточкой, календарики с Пятигорском (я собирала) и изюм в цветной глазури «морские камешки». Это то, что я стащила, остальное, не помню что, оставила на месте.