Огромное разнообразие жанров, в которых выразилось творчество Лоуренса – романы, путевые заметки, эссе, критика, письма и пьесы – мешает увидеть в нем великого поэта. Мы привыкли думать о его поэзии как о чем-то второстепенном, об отвлечении от более напряженной и важной работы. Несмотря на то, что стихи давались ему действительно легче, чем романы, я уверен, что за исключением, возможно, Анютиных глазок, Лоуренс думал о своей поэзии по другому. С самого начала своей карьеры он посвятил много времени и сил стихам, и постоянно правил их. И в последующие годы, поэзия стала для него первостепенным способом выражения и главным объектом его творческой энергии: первый год его отношений с Фридой (Смотри! Мы прошли!), два года на Сицилии (Птицы, звери и цветы) и последний год своей жизни (Еще Анютины глазки и Последние стихи).
Лоуренс написал около 1000 стихов, и надо признать, что значительное их число неудачны. Его надо читать избирательно. Я постарался собрать в этой небольшой книге* все действительно удачные, значительные стихи Лоуренса – стихи, на основании которых можно заключить: он великий поэт. Он великий поэт во всех смыслах, включая и техническую сторону. Но это не та техника, которую преподают в университетах. Такая техника могла бы усовершенствовать некоторые его ранние стихи. Но она помешала бы ему писать действительно великие стихи, совершенная форма которых вытекает из содержания; это совершенный стиль для живой мысли и чувства, для свежести и глубины восприятия.
Многие из приведенных здесь ранних стихов отличаются от тех, которые возможно уже знакомы читателю. Лоуренс много раз правил эти стихи, а в некоторых случаях переписывал заново. В вводном слове для Собрания стихотворений 1928 г. Лоуренс пишет, что попытался установить хронологический порядок,
потому что многие из стихов имеют настолько личностный характер, что в фрагментированном виде составляют биографию эмоциональной и внутренней жизни.
Далее он пишет, что некоторые стихи,
в значительной степени переделаны. В них отражены попытки двадцатилетнего человека выразить себя… Молодой человек боится своего демона, закрывает ему рот, после чего говорит вместо него. И то, что говорит молодой человек, редко можно отнести к поэзии. Поэтому я постарался дать возможность демону говорить и убрать те пассажи, в которые вмешивается молодой человек.
Полученный результат, даже если стихи улучшены после «исправления», не всегда удачны, и представляют собой нечто вроде чревовещания, к ним добавляется голос опытного Лоуренса, говорящего через уста неопытного молодого человека. Cмешно, например, полагать, что молодой человек двадцати двух лет, будучи фактически девственником, мог написать версию Девственной юности, появившейся в Собрании стихотворений. Это стих автора Любовника лэди Чаттерлей.
Мне кажется, что гораздо важнее то, что написал молодой человек в двадцать два года, нежели Лоуренс в сорок два (гораздо более профессиональный поэт, но другой человек и другой демон). Поэтому я сохранил тексты сборников Love Poems, Amores, New Poems и Bay, в их первоначальном варианте.
Самые ранние стихи появились в 1906-8 гг, когда Лоуренс был студентом Ноттингемского университета. Девушка, фигурирующая во многих стихах, это его первая любовь, Джесси Чэмберс, Мириам из Сыновей и любовников. Остальная часть ранних стихов написаны в период 1908 – 1911, когда Лоуренс преподавал в Кройдоне. Лучшие из них отличаются тем, что Альфред Альварес назвал лоуренским «эмоциональным реализмом». Прямота, искренность и сила чувств часто пробивают конвенциональные рамки; возникают поразительные картины: голоса родителей в детстве перемежаются с ночным стоном ясеня за окном: вишни, свисающие с ушей девушки, превращаются в капли крови, связывающие таким образом ее любовь с мертвыми птицами под вишневыми деревьями; секс и насилие снова соединяются благодаря мощной образности в Renascence, Snap-Dragon, и Cruelty and Love; поразительные образы света и тьмы, цвета и движения; образы, предшествующие опытного Лоуренса – радуги, дельфины, долгие морские путешествия через «величие ночи» к новизне утра, воскрешения, и возвращению в Рай.
В 1913 г. Лоуренс писал Эдварду Маршу:
Я всегда старался выделить чувство, не меняя его. Для этого требуется особо тонкий инстинкт, намного тоньше любого профессионального мастерства…Я не пишу для чужого уха… Трудно определить паттерн, на котором я пишу.
Но инстинкт Лоуренса на этом этапе его карьеры, работал превосходно, и не требовал профессионализма. Он не любил формальный ритм или рифму, а когда пробовал их, результат был неудовлетворительный.
Временами, в ранних стихах, ритм на короткое время, вырывается на свободу и обретает жизнь:
Кролики, горсточки коричневой земли, лежат
Свернувшись на скорбной траве.
Спят? – Живые ли? – Смотрите, - как только
Я пробую тронуть их, холмики взрываются и наддают ходу.
Иногда он достигает прямоты разговорного языка и простоты Брехта:
Но когда я встречаю усталые
Красные глаза бармена, его худые руки,
Я хочу поскорее уйти туда, откуда пришел.
Особенно впечатляют его стихи на четырех диалектах, которые Паунд предложил в качестве претендентов на приз Полиньяка. Здесь Лоуренс забывает о Свинберне, Мередите и Пре-рафаэлитах, и использует ритмы местной речи, которую хорошо знал.
Лоуренс никогда не отказывался от эмоций из-за страха прослыть сентиментальным. Он не испытывал страха перед эмоциями, будь то скорбь по матери, сексуальная фрустрация, ностальгия по детству, или радость от бегущего к нему ребенка. Он выражал их с редкой деликатностью. Но это были чувства человека, не нашедшего себя в жизни.
Поэзия Лоуренса набрала силу когда он сам вырос как мужчина и как новеллист, во время его брака. Именно новая жизнь, которую он начал с Фридой в 1912 и его отъезд из Англии освободили его от давления и условностей, не позволявших развиться его стихам. Look! We Have Come Through! - это отражение его жизни с Фридой, вплоть до войны. Это также эпиталама, ода любви и браку, не исключающая конфликты и временами тяжелую жизнь. Брак, заявлял Лоуренс, «поддерживает прямую связь с непознанным, в противном случае я бы чувствовал себя потерянным». Его поэзия становиться все более сакраментальной.
Он не видит разницы между творчеством, которое приводит его и Фриду к «некоторому состоянию блаженства», и творчеством, существующим в поэзии; ни то, ни другое не является преднамеренным результатом, и то и другое – производное ветра, который дует сквозь него и которому он должен открыться и настроить себя:
О, чудеса ворвутся в мою душу,
Я стану фонтаном, глубоким колодцем,
Не буду больше роптать, ошибаться;
Успех его брака вызван разрушением мертвых идей и условий жизни. В своем искусстве он также пытается разрушить все «искусственные проходы и каналы, через которые мы так любим проходить», чтобы дать свободу спонтанным, уникальным формам выражения. Такой подход, будучи успешным, производит «совершенное выражение сконцентрированной спонтанной души». Это искусство гораздо глубже и требовательнее профессионального поэта. Для Лоуренса не существует слова «эстетика». Его искусство – духовное и эмоциональное, а также лингвистическое. Его поэмы – это продукт «наивысшего искусства, человеческой жизни». Некоторые стихи в Look! имеют исключительно личностный характер. Но только через полноту и глубину личного опыта Лоуренс создает безличные аутентичные формы и универсальный смысл в Birds, Beasts, and Flowers.
Ужасы войны, моральный разгром дома, подавление его прекрасного романа The Rainbow, преследования, слабое здоровье и бедность, все вместе разрушали веру Лоуренса в человечество и его будущее. Чтобы сохранить трезвость ума и веру в жизнь, он повернулся к нечеловеческому миру птиц, зверей и цветов.
Лоуренс достиг почти оккультного проникновения в жизнь других существ. Но в некоторых его лучших стихах его цель – открыть чистую непознаваемость Другого, нечеловеческую жизнь ее странных богов. Он уходит на самый край своего существа, своего человеческого сознания, и смотрит дальше. Существа, «маленькие живые мифы», приносят ему послания не только из окружающей темноты, но также из непознанной глубины его собственного существа:
В самой глубине темного континента тела живет Бог. И Он посылает первые темные лучи наших чувств, бессловесных, и существующих ранее слов: самые глубокие лучи, первые посланники, первые, почетные звери нашего существа, чей голос бессловесен и навеки останется бессловесным на самых темных авеню нашей души. Но они хотят говорить. О смысле нашего внутреннего бытия.
Лоуренс говорит здесь о невыразимом. И лучше всего он понимает послания, приходящие от змеи и черепахи. Черепахи – одна длинная поэма, в шести разделах, метафизическая поэма о трагедии человеческой сексуальности, со всем ее страданием, зависимостью, разоблачением того, что должно быть скрытым, и несмотря на все, о радости, потому что это способ (как смерть или брак) слиться со вселенной.
В Birds, Beasts, and Flowers лоуренский демон, его отчаянно смелое видение, говорит ясно и без страха (хотя в некоторых стихах, возможно, слишком резко). В посвященных разным существам стихах, исследуется большой диапазон опыта. Они представляют собой драматические столкновения между человеческим и нечеловеческим и мощным способом извлечения духа места. Они кипят жизнью и прозрением, юмором и мудростью.
Следующий свой сборник Лоуренс назвал Pansies (Анютины глазки), потому что стихи представляли собой короткие мысли как у Паскаля в его Pensees, и потому что он хотел, чтобы они походили на веселые и беспечные цветы, а не тяжелые памятники для потомков.
Он называл их “rag poems” (стихами из простых тряпок). В лучших стихах мы слышим то, что Ричард Хоггард называл «голосом крепкого, яркого, умного человека из глубинки… грубоватого на язык, быстрого, прямолинейного, живого, лаконичного, полного скепсиса, несогласного».
В сборниках More Pansies и Last Poems мысли Лоуренса становятся более совершенными, чем в Pansies. Мысль это «человек целостный, полностью присутствуюший», и тут поэт старается произвести «новый акт внимания», и дать «слово сиюминутному, целостному человеку» на языке, который заставляет звенеть наше внутреннее ухо. Его главная тема - давать поразительную характеристику жизни и способности человека оценивать чудеса.
Теперь, на пороге смерти, он показывает, как душа наивно открывается жизни. Несмотря на то, что он хорошо осознавал неизлечимые язвы цивилизации и свою неизбежную смерть, он более не раздражен, не язвителен, не дерзок как в Pansies. Он находит новое отдохновение в игривости и новую радость – « в великолепии жизни, в ее телесном проявлении» . Это похоже на воскресение умирающего дерева, выбрасывающего странные цветы на засохших ветках.
Ясность и великолепие этих стихов отражают всю глубину видения поэта, откуда они происходят – это то, что Кольридж имел ввиду, когда говорил о «сантиментах Вордсворта»,
Сколько бы раз их не прочитывали, они не теряют своей свежести. И хотя они выносятся на дневной свет сознания каждого читателя, их источник лежит так глубоко, что лишь немногие способны к нему приблизиться, лишь немногие отваживаются на спуск.
Эта смелость проявляется прежде всего в Bavarian Gentians и других стихах, посвященных смерти. Они мучительны, но в них нет ни тени сомнения, что смерть это только часть жизни, самое долгое путешествие, возможно, самое лучшее.
____________________________
*D.H.Lawrence. Selected Poems. Edited with an introduction by Keith Sagar (Penguin Books, 1972).