Gaius Valerius Catullus
ATTIS
Super alta vectus Attis celeri rate maria,
Phrygium ut nemus citato cupide pede tetigit
adiitque opaca silvis redimita loca deae,
stimulatus ibi furenti rabie, vagus animis,
devolsit ili acuto sibi pondera silice,
itaque ut relicta sensit sibi membra sine viro,
etiam recente terrae sola sanguine maculans,
niveis citata cepit manibus leve typanum,
typanum tuum, Cybebe, tua, mater, initia,
quatiensque terga tauri teneris cava digitis
canere haec suis adorta est tremebunda comitibus.
'agite ite ad alta, Gallae, Cybeles nemora simul,
simul ite, Dindymenae dominae vaga pecora,
aliena quae petentes velut exules loca
sectam meam exsecutae duce me mihi comites
rapidum salum tulistis truculentaque pelagi,
et corpus evirastis Veneris nimio odio;
hilarate erae citatis erroribus animum.
mora tarda mente cedat: simul ite, sequimini
Phrygiam ad domum Cybebes, Phrygia ad nemora deae,
ubi cymbalum sonat vox, ubi tympana reboant,
tibicen ubi canit Phryx curvo grave calamo,
ubi capita Maenades vi iaciunt hederigerae,
ubi sacra sancta acutis ululatibus agitant,
ubi suevit illa divae volitare vaga cohors,
quo nos decet citatis celerare tripudiis.'
simul haec comitibus Attis cecinit notha mulier,
thiasus repente linguis trepidantibus ululat,
leve tympanum remugit, cava cymbala recrepant,
viridem citus adit Idam properante pede chorus.
furibunda simul anhelans vaga vadit animam agens
comitata tympano Attis per opaca nemora dux,
veluti iuvenca vitans onus indomita iugi;
rapidae ducem sequuntur Gallae properipedem.
itaque, ut domum Cybebes tetigere lassulae,
nimio e labore somnum capiunt sine Cerere.
piger his labente languore oculos sopor operit;
abit in quiete molli rabidus furor animi.
sed ubi oris aurei Sol radiantibus oculis
lustravit aethera album, sola dura, mare ferum,
pepulitque noctis umbras vegetis sonipedibus,
ibi Somnus excitam Attin fugiens citus abiit;
trepidante eum recepit dea Pasithea sinu.
ita de quiete molli rapida sine rabie
simul ipsa pectore Attis sua facta recoluit,
liquidaque mente vidit sine quis ubique foret,
animo aestuante rusum reditum ad vada tetulit.
ibi maria vasta visens lacrimantibus oculis,
patriam allocuta maesta est ita voce miseriter.
'patria o mei creatrix, patria o mea genetrix,
ego quam miser relinquens, dominos ut erifugae
famuli solent, ad Idae tetuli nemora pedem,
ut apud nivem et ferarum gelida stabula forem,
et earum omnia adirem furibunda latibula,
ubinam aut quibus locis te positam, patria, reor?
cupit ipsa pupula ad te sibi derigere aciem,
rabie fera carens dum breve tempus animus est.
egone a mea remota haec ferar in nemora domo?
patria, bonis, amicis, genitoribus abero?
abero foro, palaestra, stadio et gyminasiis?
miser a miser, querendum est etiam atque etiam, anime.
quod enim genus figurae est, ego non quod obierim?
ego mulier, ego adolescens, ego ephebus, ego puer,
ego gymnasi fui flos, ego eram decus olei:
mihi ianuae frequentes, mihi limina tepida,
mihi floridis corollis redimita domus erat,
linquendum ubi esset orto mihi Sole cubiculum.
ego nunc deum ministra et Cybeles famula ferar?
ego Maenas, ego mei pars, ego vir sterilis ero?
ego viridis algida Idae nive amicta loca colam?
ego vitam agam sub altis Phrygiae columinibus,
ubi cerva silvicultrix, ubi aper nemorivagus?
iam iam dolet quod egi, iam iamque paenitet.'
roseis ut huic labellis sonitus citus abiit,
geminas deorum ad aures nova nuntia referens,
ibi iuncta iuga resolvens Cybele leonibus
laevumque pecoris hostem stimulans ita loquitur.
'agedum', inquit 'age ferox i, fac ut hunc furor agitet,
fac uti furoris ictu reditum in nemora ferat,
mea libere nimis qui fugere imperia cupit.
age caede terga cauda, tua verbera patere,
fac cuncta mugienti fremitu loca retonent,
rutilam ferox torosa cervice quate iubam.'
ait haec minax Cybebe religatque iuga manu.
ferus ipse sese adhortans rapidum incitat animo,
vadit, fremit, refringit virgulta pede vago.
at ubi umida albicantis loca litoris adiit,
teneramque vidit Attin prope marmora pelagi,
facit impetum. illa demens fugit in nemora fera;
ibi semper omne vitae spatium famula fuit.
dea, magna dea, Cybebe, dea domina Dindymi,
procul a mea tuus sit furor omnis, era, domo:
alios age incitatos, alios age rabidos.
Гай Валерий Катулл
АТТИС
Аттис мчался по волнам морским на плоту своём быстром
и, стопой тронув Трою , проворно в глубь чащ устремился,
к плотной тенью лесов окружённым святыням богини,
в исступлении, экстазе, с блуждающим духом,
острым кремнем себя оскопил в порыве свободы,
в теле лёгкость почуял без тяжкой мужеской плоти,
окропилась земля здесь пятнами свежей крови,
и схватил тимпан белоснежною женской рукою,
твой тимпан, Кибела, твой, мать богов, посвящений бубен,
слышишь, нежные пальцы гремят по отзывчивой бычьей коже,
и поёт он дрожащим спутникам песнь во славу богине:
«В горы, галлы! В рощи богини Кибелы толпою спешите!
госпожи Диндимены бродячее стадо, в лес поднимайтесь!
чужаки, что влекомы за мной по открытому морю
в незнакомые земли, сквозь солёные бурные волны,
дар Венеры презрев, вы, ликуя, себя оскопили;
мчитесь, буйством своим исступлённым госпожу веселите!
Вслед за мною, не медля, стремитесь к дому богини,
в храм фригийский Кибелы, в священные чистые дебри,
где так звучен кимвал и тимпан ему гулко отзывчив,
и фригийцы дудят в тростники искривлённых дудок,
и головки менад иступлённых сакральным плющом увиты,
где священные пляски и крики и вой в честь богини Кибелы,
и безумствует страстно бродячее стадо в загоне,
подобает и нам здесь проворно сплясать священный трипудий».
так своим спутникам пела Аттис, новорождённая дева,
и в ответ ей грянул весь хоровод языком дрожащим,
гладкий тимпан отозвался рёвом, кимвал пустотой ответил,
по лесистому склону Иды хоровод поспешает.
тяжело дыша, погоняет Аттис в неистовстве галлов,
бьёт в тимпан, ошалев, ведёт их в тенистые рощи,
словно тёлка, сбросив ярмо, необузданно мчится;
а за ней, вожаком, стремительно следуют галлы.
лишь жилища Кибелы толпа измождённо коснулась,
погрузилась в сон, не изведав хлеба Цереры.
истощение веки смежило слепым опьянённым безумцам
и смягчило неистовство их воспалённого духа.
но наутро Солнце свой глаз золотой открыло,
освещая эфир, бледность неба, рычащее море,
и прогнали ночные тени летящие звонкие кони,
вмиг от дрожащей Аттис Сон волшебный отпрянул;
приняла его Пасифея, крылатого, в лоно обратно.
упокоилось буйство в сердце Аттис, стал ясным разум,
всё, что сделала, с ужасом вспоминает несчастная дева,
понимает, кем стала и что навек потеряла,
с помрачённой душой возвращается к берегу моря.
только волны увидела, взор затуманили слёзы,
и к родной земле стал взывать её жалобный голос.
«родина, о отчизна моя, родина, о мать моя дорогая,
я, несчастная, от тебя сбежала, как от господина
беглая рабыня, оказалась в глухих я чащобах Иды,
чтобы жить среди снежных хребтов и пристанищ хищников лютых
и в неистовстве красться во тьме к их ужасным норам,
где ты, дом мой, отечество, в каких мне искать тебя далях,
снова жаждут зрачки мои видеть твои дорогие просторы
в краткий миг, пока дух мой неистовый от буйства свободен.
или домом моим станут эти чужие далёкие дебри?
а отчизна моя, а друзья, а родители, а моё имение?
как мне быть без форума, стадия, гимнасия, палестры ?
о я несчастная, жалкая, буду вечно теперь стенать я,
сколько раз меняла своё обличье и кем не была я только,
вот я дева, а был молодым мужчиной, юношей был, ребёнком,
был красою палестры и первым цветом гимнастов:
скольких гостей принимал я, не остывал порог в моём доме.
венками из цветов украшали мой дом прекрасный
в час, когда Солнце в опочивальне звало вставать меня с ложа.
а теперь я рабой богини Кибелы, её прислужницей стану?
буду Менадой, оскоплённым мужчиной, частью себя, осколком?
мне обитать на зелёной Иде, для меня ледяной и холодной?
жизнь губить на острых фригийских горных вершинах,
где в лесу олень обитает и свирепый кабан здесь рыщет?
Горе мне! Я себя погубила! Как жалею! Что же я натворила!».
только с розовых губ её горькие жалобы проворно слетели
и до слуха богов донеслась нежданная дерзость рабыни,
тут же мать богов Кибела выпрягает львов из своей упряжки,
и левого льва, стад грозу, дразня его злобу, криками подстрекает:
«яростен будь, свирепый зверь, всели в хулителя ужас утробный,
пусть в страхе неистовом и возбуждении в рощи мои вернётся,
слишком наглая дерзость – бежать от власти богини Кибелы!
эй, беги и секи её плетью своею, хвостом, по хребту нещадно
и наполни горы рёвом свирепым, пусть урочища вторят,
тряси яркою рыжею гривой, выгибай свою сильную шею!»
так велела Кибела и грозной рукою ярмо с шеи льва отстегнула.
зверь ярится, сам свой норов природный, свой гнев распаляет,
мчится к берегу, рыкает грозно, кустарник трещит под лапой.
вот уж близок мокрый, залитый пеной морскою берег,
видит лев разъярённый здесь нежную Аттис у мрамора моря,
и готов к прыжку. но дева, дрожа, убежала в священные рощи;
там покорной служанкой Кибелы до смерти своей осталась.
о великая мать богов, Кибела, госпожа Диндимена,
да минует мой дом твоя исступлённая властность:
возбуждай других, подстрекай их к пьянящему буйству.
Комментарии
Нервный галлиямб Катулла ловится в русском стихе радаром рваного хорея, экстатически расшатанного до маятника тоники.
Я заменяю Фригию на Трою и делаю это сознательно, сохраняя поэтический идиостиль и играя историческими временами, желая создать объёмность изображения. Phrygius – «фригийский», но в поэтической речи нередко означает «троянский» (поскольку Троя относилась к Фригии). Раннефригийское царство вступило в дружественный союз с Троей, фригийцы поддерживали Трою в войне против хеттов и затем в Троянской войне против ахейцев. После разгрома Трои фригийцы однако через время окончательно разрушили её, и «троянское» в поэзии стало и «фригийским», утонуло, растворилось в нём. Фригийским царям в итоге подчинялась практически вся Малая Азия до горной системы Тавр (Антитавр), кроме южного побережья и Понта. Вся эта мистерия может за долю секунды разыграться во взыскательной рецепции. В многомерном сознании читателя Аттис может приплыть по Чёрному морю, а ступить на берег Эгейского. Недаром в поэме присутствуют греческие реалии («гимнасий», «палестра»), возможно, пришедшие из неизвестного греческого источника поэмы. Упоминание мной Трои достраивает объёмную голограмму поэмы с её различными культурными слоями.
Tripudium – трипудий, трёхактная культовая или военная пляска.
Первая песнь-речь оскопившего себя Аттиса в одноимённой поэме Катулла. Во время этого речетворчества (а не сразу после оскопления) Аттис преображается в деву. Сразу после речи героя у Катулла обозначен переход от мужского рода красавца Аттиса к женской его ипостаси – Аттис.
Аттис Катулла, преобразившись в деву и обитая теперь жрицей Кибелы у горы Иды в Малой Азии, плачет на берегу моря:
abero foro, palaestra, stadio et gyminasiis? как мне быть без форума, палестры, стадия и гимнасия?
Это греческие реалии. Получается, что её родина – Греция (?). Этого не может быть. Или Катулл как римлянин тоскует здесь по Греции, чей первичный дух теснится в латинской букве? Возможно, эти греческие реалии – следы неизвестного греческого оригинала, на который опирается Катулл.
Праобразом героя его поэмы мог быть и мифологический фригийский красавец, и юноша-римлянин, получавший образование в Греции, действительно, "краса палестры и цвет гимнасия", выбранный Аттисом на празднестве культа Кибелы в Риме (ежегодные Мегалесийские игры). Возможно, экстатически опьянённый успехом, юноша и достиг морем Малой Азии. К тому же сам Катулл совершил поездку туда в 57-56 гг. после разрыва с возлюбленной.
Здесь интересны колебания женского и мужского рода в мерцании "настоящее"/"прошлое".
Латинский язык ювелирен и исключает выражения типа: "меня поймёт тот, кто родился девочкой" с их преобладающей грамматической маскулинностью местоимений.
Я перевожу «phrygiius» как «троянский» только однажды – до оскопления Аттиса, в этом произведении (вслед за Катуллом?) отдающего свои симпатии Греции. После оскопления героя и осознания им содеянного слово «phrygius» в оптике Аттис становится синонимом «неприятный», «пугающий» и переводится уже как «фригийский». Но я перевожу его как «фригийский» во всех случаях после оскопления, в том числе до пробуждения Аттис.
«Аттис» – поэма о границах. Человек стонет и от боли, и от любовной ласки, эйфория граничит с болью. Катулл предостерегает читателя от не-различения прожилок этих берегов и бережков, прибегая к прямой императивной морали в конце поэмы.