Ты помнишь, мама, девяностый год?
Хотелось есть, но не было еды.
Ты вечером пекла в кастрюле хлеб
и жарила картофель, что ни день.
Тогда мы с братом бегали гулять,
по очереди курточку надев,
и путали нас часто во дворе,
хихикали негромко за спиной.
С китайцами тогда пошли дела:
отец возил товар из-за реки,
без устали на рынке продавал,
чтоб как-то нас обуть и прокормить.
Я видел, как китайцев за углом
мужчины колотили лишь за то,
что смели те смеяться и шутить,
и радовались жизни просто так.
Тогда, я помню, появился он –
китаец невысокий и худой.
Он жил неподалеку, через двор,
и часто на прогулки выходил.
Я очень удивился в первый раз,
когда его увидел из окна:
вокруг него скакала малышня
и за руки хватала, как отца.
Ты помнишь, мама, как он говорил, –
с акцентом незаметным, и всегда
улыбкою дарил людей вокруг,
хоть часто те и хмурились в ответ.
Но, главное, он брал с собой Ми Юн –
пластмассовую птицу, что была
как перышко легка в его руках,
парила, в палец клювик уперев.
Китаец, окруженный детворой,
гулял и, высоко подняв Ми Юн,
распевно повторял: «смотрите все –
ну разве не красавица она…
Над городом лети и над рекой,
прекрасная и нежная Ми Юн».
Ты помнишь, мама, тонкий силуэт
скрывался за листвою под окном...
В счастливом обожаньи ребятни,
он шел, как католический святой.
Мне было только семь и я мечтал,
чтоб мой отец гулял со мною так.
Китаец выходил во двор, едва
на рынке отработав. Как-то раз,
напившийся сосед его избил,
позарившись на хрупкую Ми Юн.
«Проклятая гагарка!» – он кричал,
и рылся у китайца в рюкзаке,
а тот не шевелился; воротник
сжимал в ладони, лежа у стены.
Ты помнишь, мама: он ее отбил,
от пьяного соседа уберег,
и плелся, окровавленный, домой,
придерживая внутренний карман.
Я думал, не появится теперь…
Но, кажется, неделя не прошла,
как снова веселилась детвора,
китайца у березы обступив.
Он мягко напевал: «смотрите все –
ну разве не красавица она…
Над городом лети и над рекой,
прекрасная и нежная Ми Юн»;
а после – над лиловым синяком
смеялся и комически моргал,
счастливый, потому что защитил
бесценное сокровище свое.
Ты помнишь, мама, хлеба и воды,
картофеля на сале и галет
ты папе поручила отнести
на рынок (наш обычный ритуал).
Уж лучше бы я вовсе не ходил,
не видел, как китайца у стены
толпою окружили мужики
и били за прекрасную Ми Юн.
Он, видимо, предчувствовал беду,
и птицу перепрятал под лоток.
Но, мама, разве это помогло
ему свое здоровье уберечь?..
И что же получается, они
за радость ненавидели его,
за смех и обожанье детворы?
Мне этого вовеки не понять.
Как долго он во двор не выходил?
Грустила временами ребятня,
но в дом к нему от страха – ни ногой:
отцы могли немедленно прознать.
Ты помнишь, мама, ливень в сентябре
(три дня без остановки)? Я носить
белье тебе с балкона помогал.
Тогда мы и увидели его…
На лавочке, промокший, у берез
китаец, словно каменный, сидел,
и взгляд его направлен был вперед,
хоть не было напротив никого.
Так долго продолжалось, но потом
он куртку расстегнул не торопясь
и вытащил прекрасную Ми Юн,
улыбкой озаряя все вокруг;
повыше руку вытянул и я,
заметив, как он что-то говорит, –
шепнул в охапку чистого белья:
«над городом лети и над рекой…»
И больше мы не видели его…
Старухи говорили во дворе,
мол «спятил он с игрушкою своей
и где-то одинешенек пропал».
Но, вспомни, мама, дядя Даниил
нас после уверял, что он живой
и счастлив, как и прежде, вдалеке
от города с прекрасною Ми Юн…
С торговлей стало хуже. Наш отец
открыл свою контору и, надев
пиджак, людей отстаивал в суде,
немало в этом деле преуспел.
Мы жарили картошку, но уже
свинину добавляла ты в нее,
и праздники бывали веселей.
Наладились со временем дела...
Ты знаешь, мама, горько и темно
на сердце: я сегодня не уснул,
поскольку накануне повстречал
китайца, что запомнился нам так.
Как много лет минуло с той поры,
когда он нас смешил и удивлял?
Теперь уже не помню… Двадцать три?
Я начал свое детство забывать.
Так странно, я узнал его легко –
по крохотным деталям, описать
которые непросто... Он шагал
стремительно с авоською в руках.
Я шел, не обгоняя, по пятам;
за ним, как соглядатай, наблюдал
и был, сказать по правде, удивлен
как сильно он за годы постарел.
Но страшно тут другое: на углу
он резко обернулся, и глаза
увидел я, на миг оцепенев, –
отныне мне покоя не дают.
Во взгляде этом виден был испуг,
усталости холодной пелена;
он глянул с подозреньем на меня,
дорогу поспешил перебежать.
Ты знаешь, мама, больно на душе,
и пусто, и не хочется ступать
наутро, как обычно, за порог:
отныне потеряло это смысл.
Я понял прошлой ночью в темноте,
что крылья им подрезать удалось...
И больше никуда не полетит
прекрасная и нежная Ми Юн.