Максима чувства – вот что такое тропы Михаила Анищенко. Никак не хочется их запредельность сводить, скажем, к понятию «гипербола».
У Маяковского – «В сто сорок солнц закат пылал…» – гиперболическое изображение жары. Анищенко нужно другое. Его в некий предел упирающиеся тропы (дальше – некуда!) почти всегда составляют пару какому-то душевному, сердечному переживанию, не всегда, впрочем, тёплому. Или даже далеко не всегда.
В стихотворении «Чужие стихи» читаем:
Будто бы хлынула ночь из ковша!
Будто звезда под водой зашипела!
Второй стих невольно подхлёстывает масштаб первого, а космический, немыслимый «ковш» первого опрокидывается всей своей вселенской громадой на звезду (только представьте себе: миллиарды «Ил-76, одновременно сбросивших триллионы кубов на Солнце!). Так и чувствуешь этот сжигающий всё живое пар, в доли секунды разметавший тебя на молекулы и атомы…
Но дальше:
Счастья такого не знала душа,
Боли такой многовато для тела.
Вот максима «счастья» и «боли». Меньшего Михаилу Анищенко не надо.
Стихия воды и пламени «изливается» во вторую строфу, как воды, падающие с лопасти на лопасть сказочной мельницы:
Что за мгновения? Что за грехи?
Чьё это пламя во мне полыхает?
Падают с неба чужие стихи,
Прямо к столу океан подступает.
Всё стройно, гармонизировано в звёздной системе стихотворения поэта, и оно из строфы в строфу переливает вещество воды и звёздной материи:
Чей это промысел, что за грехи?
Что за сокровища Тутанхамона?
Сладок, пленителен миг воровства
Целой вселенной и тихого Дона!
Не случайно в поэзии Михаила так много (они – ключевые!) слов-пределов: «конец», «последний», «порог», «смерть», «ад», «начало», «всё», «расчёт»… Поэту не нужны отжимки чувств: всё или ничего.
Если отбросить поэтов, принадлежащих к различным «измам» и «истам» (те же футуристы, например), то второго такого поэта, пожалуй, русская поэзия ещё не знала.
Поэта, «умирающего в каждом стихотворении».
Впрочем, он сам сказал обо всём этом в стихотворении «Искусство поэзии» (по Верлену):
Быть может, в этом всё и дело,
Что вновь душа опьянена,
Что я забыл в кровати тело,
С которым счастлива жена.
Иди в приют, где как бродяжки,
Слова, залитые вином,
Смеются, плачут, рвут рубашки
И поднимают пыль столбом.
Иди, смотри в глаза и щёлки,
Осколки счастья собирай.
Там страсти рыщут, словно волки,
Там льются слёзы через край.
Там сбиты смыслы, как коленки,
И синеглазый майский гром
Плохие рифмы ставит к стенке
И рубит штампы топором.
Там не дают к столу отжимки,
Прокисший смех, остывший крик.
Оставь мартышкам все ужимки,
Верни в гримёрную парик.
Пускай скрипит янтарный гравий,
Пусть дым риторики горчит.
Беги, беги от мёртвых правил,
Плыви во тьму, как белый кит.
Верни индейцу побрякушки
И на опушках облаков
Оставь для мальчиков хлопушки,
Как звон кандальных бубенцов.
Иди, иди! Не прекословь,
Руби концы, руби начала!
Всё начинается сначала:
И вдохновенье, и любовь!
Конечно, можно без сумбура,
Без белых стенок и китов.
И в словаре хватает слов…
Но это всё – литература.
Знаю, как робко, настороженно, а иногда и враждебно слушают и принимают эти строчки Михаила Анищенко поэты, в творчестве которых разливанное море «отжимок», «прокисшего смеха», «остывшего крика», «плохих рифм», «штампов», «хлопушек», «мёртвых правил»… Я просто чувствовал, как они передёргивают плечами и покрываются пупырышками, внимая МАКСИМЕ Михаила Анищенко.
А читать бы им, как гимн, как молитву, каждое утро «Искусство поэзии»…