Гермес уводит Эвридику
В обратный путь, в Аид. Зачем
Он оглянулся скорбным ликом -
Орфей неистовый - не вем?
Прошли века и - вместе снова.
Змея забыта*, и урок
Цветаева вложила в слово
И Рильке вторил ей, как мог.
6 сентября 2016 г.
* Эвридика погибла от укуса змеи
Что касается Цветаевой и Рильке, то они написали свои гениальные стихи об Орфее и Эвридике
«Эвридика-Орфею» Марина Цветаева
Для тех, отженивших последние клочья
Покрова (ни уст, ни ланит!…)
О, не превышение ли полномочий
Орфей, нисходящий в Аид?
Для тех, отрешивших последние звенья
Земного… На ложе из лож
Сложившим великую ложь лицезренья,
Внутрь зрящим — свидание нож.
Уплочено же — всеми розами крови
За этот просторный покрой
Бессмертья...
До самых летейских верховий
Любивший — мне нужен покой
Беспамятности... Ибо в призрачном доме
Сем — призрак ты, сущий, а явь —
Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:
— «Ты это забудь и оставь!»
Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
Устами! — С бессмертья змеиным укусом
Кончается женская страсть.
Уплочено же — вспомяни мои крики! —
За этот последний простор.
Не надо Орфею сходить к Эвридике
И братьям тревожить сестер.
1923
подстрочный перевод стихотворения Райнера Мария Рильке:
ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС
То были странные немыслимые копи душ.
И, как немые жилы серебряной руды,
они вились сквозь тьму. Между корнями
ключом била кровь, которая течёт к людям, --
как куски тяжёлого порфира во тьме.
Больше ничего красного не было.
Но были скалы и призрачные леса. Мосты над бездной
и тот огромный серый тусклый пруд,
что висел над своим таким далёким дном,
как серое дождливое небо над пейзажем.
А меж лугов, мягких и исполненных терпенья,
виднелась бледная полоска единственной тропы,
как длинная простыня, уложенная для отбелки.
И по этой единственной тропе приближались они.
Впереди стройный человек в синей накидке,
уставясь в тупом нетерпенье прямо перед собой.
Его шаги пожирали дорогу крупными кусками,
не замедляя ход, чтоб их пережевать; руки висели,
тяжелые и сжатые, из падающих складок ткани,
уже не помня про лёгкую лиру,
ту лиру, которая срослась с его левой рукой,
как вьющаяся роза с веткой оливы.
Казалось, его чувства раздвоились:
ибо, покуда взор его, как пёс, бежал впереди,
поворачивался, возвращался и замирал, снова и снова,
далёкий и ждущий, на следующем повороте тропы,
его слух тащился за ним, как запах.
Ему казалось иногда, что слух тянулся
обратно, чтоб услышать шаги тех двух других,
которые должны следовать за ним на этом восхождении.
Потом опять ничего позади не было слышно,
только эхо его шагов и шорох накидки под ветром.
Он, однако, убеждал себя, что они по-прежнему идут за ним;
произносил эти слова вслух и слышал, как звук голоса замирает.
Они вправду шли за ним, но эти двое
шагали со страшащей легкостью. Если б он посмел
хоть раз обернуться (если б только взгляд назад
не означал разрушенья его предприятия,
которое ещё предстояло завершить),
он бы обязательно увидел их,
двух легконогих, следующих за ним в молчании:
бог странствий и посланий дальних,
дорожный шлем над горящими глазами,
стройный посох в руке впереди,
крылья легко трепещут у лодыжек,
а в левой руке доверенная ему она.
Она - возлюбленная столь, что из одной лиры
родилось больше плача, чем от всех плакальщиц,
что родился из плача целый мир, в котором
всё снова было: леса и долы,
дороги и селенья, поля и потоки и звери,
а вокруг этого мира плача вращалось,
будто вокруг другой земли, солнце
и целый молчаливый небосвод, полный звёзд,
небо плача с искаженными звёздами, --
она, возлюбленная столь.
Но рука об руку с этим богом теперь она шла, --
её шаги ограничивал длинный саван, --
неуверенно, мягко и без нетерпенья.
Укрытая в себя, как та, чей близок срок *,
не думала о человеке, что шёл впереди,
ни о пути, восходящему к жизни.
Укрытая в себя, она блуждала. И её смерть
заполняла её до краёв.
Полна, как фрукт сладостью и тьмой,
была она своей огромной смертью, которая была так нова,
что пока ещё она ничего не понимала.
Она обрела новую девственность
и была неосязаемой; закрылся пол её,
как молодой цветок с приходом вечера,
и её бледные руки настолько отвыкли
быть руками жены, что даже
бесконечно лёгкое касание худощавого бога,
когда он вёл её, смущало её, как чрезмерная близость.
Даже сейчас она уже была не та светловолосая женщина,
чей образ когда-то отзывался в стихах поэта,
уже не аромат и остров широкого ложа,
уже не собственность идущего впереди.
Она уже была распущена, как длинные волосы,
и раздана на все стороны, как пролившийся дождь,
и растрачена, как изобильные запасы.
Она уже стала корнем.
И когда внезапно бог ее остановил и, страдальчески
воскликнув, произнес слова: "Он обернулся!" --
она ничего не поняла и тихо спросила: "Кто?"
Но вдалеке, тёмный в ярком выходе,
стоял некто, тот или иной, чьё лицо
было неразличимо. Стоял и видел,
как на полоске тропы меж лугами,
с печалью во взгляде, бог посланий
молча повернулся, чтобы следовать за фигурой,
уже идущей обратно по той же самой тропе, --
её шаги ограничивал длинный саван, --
неуверенно, мягко и без нетерпенья.
__________________________________________________________
* буквальный перевод, омонимичное выражение - "быть на сносях".
Блестящий анализ этого стихотворения, сделанный И. Бродским: http://brodsky.ouc.ru/devyanosto-let-spustya.html
Рильке, перевод Андрея Сергеева:
То был немой рудник усопших душ.
Как залежи серебряной руды,
Они во тьме тянулись. И по жилам
Струилась кровь, стремившаяся к людям
И, как порфир, тяжелая во мгле,
Алеющая кровь.
Там были скалы
И зыбкий лес. Мосты над пустотой
И тот большой, слепой и серый пруд,
Повисший над своим далеким дном,
Как дождевое небо над долиной.
И меж лугами, полная терпенья,
Едва виднелась плоская дорога,
Белевшая, как бледное лицо.
И этою дорогой шли они.
Мужчина в голубом шел впереди.
Он был безмолвен и нетерпелив.
Огромными кусками, не жуя,
Его шаги дорога пожирала.
А в складках платья чуть виднелись пальцы,
Давно забывшие о легкой лире,
Приросшей к левой согнутой руке,
Как розовый вьюнок к суку оливы.
Его сознанье как бы раздвоялось:
Взгляд, как собака, забегал вперед,
Спешил к ногам и снова убегал
И ждал его у каждого угла, -
А слух, как запах, крался за спиной,
Стремясь отстать, и иногда ему
Казалось, что он различает поступь
Обоих, шедших позади него.
И снова – лишь молчанья отголосок
Да слабый шелест голубой одежды.
“Они идут”, - он говорил себе,
А слышал только вторящее эхо.
Те двое шли, но были их шаги
Невыносимо тихи. Если б мог он
Взглянуть назад (на это был зарок:
Раз оглянувшись, навсегда губил он
Свершавшееся), он бы увидал их,
Идущих молча по его стопам.
Их, бога рудников и новостей –
Дорожный шлем над светлыми глазами,
Короткий жезл в протянутой руке
И крылья над завязками сандалий, -
И рядом с ним бредущую ее.
Столь горячо любимую певцом,
Что лира горше плакальщиц рыдала,
А из рыданий складывался мир,
Где повторялись: поле и селенье,
Дорога, лес, долина и река, -
Чтобы над этим проторенным миром,
Как над землею, заходило солнце.
И в небе, молчаливом и плакучем,
Блуждали опечаленные звезды, -
Столь горячо любимую.
И вот теперь она шла рядом с богом,
Стесненная нарядом погребальным,
Брела неверно, мягко, терпеливо,
Уйдя в себя, ничуть не помышляя
Ни о мужчине, шедшем впереди,
Ни о дороге, возвращавшей к жизни.
Уйдя в себя. Всем существом своим
Отдавшись смерти.
Как полон плод и сладостью, и мраком,
Она была полна своей кончиной,
Недавней и не понятой ещё.
Она опять была невинной девой
И недотрогой, грустной и красивой,
Как молодой цветок в вечерний час.
И тело столь отвыкло от объятий,
Что даже легкое прикосновенье
Руки того, кто вел её вперед,
Казалось ей грубейшим из насилий.
Она уже была не та, что раньше
Звучала в лад созвучиям поэта,
Уже не остров на широком ложе,
Уже не златокудрая жена.
Она была безвольной, как одежда,
Окончившейся, как прошедший ливень,
И разделенной, как последний хлеб.
Она принадлежала подземелью.
И вдруг, остановив её, с внезапной скорбью
Гермес проговорил: - Он обернулся. –
И не поняв, она спросила: - Кто? –
А там, вдали, где чуть светился выход,
Стоял другой, чьи тёмные черты
Ей были незнакомы. Он стоял
И видел, как по луговой тропе
Смертельно омрачённый бог известий
Пошёл назад за светлою фигурой,
Что молча удалялась в темноту,
Стесненная нарядом погребальным,
Неверно, мягко, терпеливо шла.
Перевод с немецкого А. Сергеева
мой рисунок.