Феодосия

   
   (глава из книги "Эхо Кельч-Острога". Посвящена моей прабабушке Феодосии Царевой. Основана на рассказах очевидцев, все события произошли в реальной жизни)
  У Ефима и Феодосии изба просторная, светлая, в четыре окна. Как заходишь – чуланчик, справа от него примостился четырёхугольный столик с боковой дверцей – внутри Феодосия муку хранит, а на столик большой поднос с пирогами и ватрушками ставит. 
А пироги да ватрушки Феодосия каждый день печёт! Ох, и вкусные пирожки у Феодосии, на своей муке замешанные, да с начинками разными – и с мясом, и с яблоками, и с морковью, и с картошкой!
– Ну-ка, дефьки, давайте моркову с вечера для пирогов нарубим, – властно скомандует Феодосия старшим своим дочерям Анастасии и Марии. И те материно задание усердно выполняют.
 А то затеет Феодосия ржаные сочни  с малиной. Ах, эти сочни, они же сами в рот просятся! Сушёную малинку Феодосия в водичке с крахмалом припустит. Потом раскатает из ржаного теста круглую плоскую лепёшку, серединку щедро покроет ароматной, разбухшей в густом киселе, ягодой, сложит лепёшку пополам и по краюшку прищипнёт.
 Чай с пирогами пьют в горнице за длинным дубовым столом, который стоит в углу комнаты у окна. Вместо стульев – дубовые лавки. В центре стола щекастый самовар короной гордится. Возле стола на стене – обрамлённое старинной резной рамой огромное зеркало размером от потолка до пола. Никто точно не знал, откуда у Ефима такое богатство взялось. Может, в Ржеве прикупил, а, может, в Москве, когда к шурину своему, Кондратию Бахтилину, в гости ездил.
Выпечка Феодосии на всю деревню славилась. Но Ефим больше всего любил пахнущий печкой ноздрявый ржаной хлеб с кислинкой:
 – Хлеб – это пирог с молитвой, –  важно произносил он. 
А Нюша с нетерпением ждала мамкины плюшки – сдобные, сладкие, воздушные завитушки в форме сердечка. Феодосия их с особой любовью лепила, легко, радостно, словно кружева плела. А без кружев да оборочек она и своей одежды не мыслила.
Кофточки, как и подобает замужней женщине в старообрядческом семействе, Феодосия носила с длинным рукавом, всегда приталенные и на выпуск. По низу кофточки обязательно оборочку пустит, узенькую, изящную, непременно в тон кофточки, рукавчик рюшкой нарядной отделает, воротничок – неизменная стоечка, мелким кружевом отороченная. Кофточки Феодосия носила набивные в меленький цветочек, «красенькый» или «голубенькый». Даже белый бязевый саван, заготовленный для погребения, она нежнейшим  кружевом  украсила.
 В более степенном возрасте  сшила себе Феодосия  чёрную сатиновую кофту. Но фасон тот же оставила – приталенная, на рукавах и воротнике-стойке рюши мелкой волной играют.
 – Ты в этой кофте на Крупскую похожа, – подтрунивал над женой изрядно полысевший Ефим, но та только отмахивалась.
 А ведь Ефим тонко уловил сходство характеров. Женскую стать и достоинство сохранила Феодосия до конца дней своих. Подтянутая, лёгкая на подъем, целеустремлённая, всегда делом занята. Лицо – гладкое, словно молоком умытое. Каждое утро перед зеркалом Феодосия свой наряд с пристрастием в зеркале рассматривает, чтобы всё аккуратно сидело, по фигуре, чтобы волосы из-под повойника не выбивались. Пожалуй, Феодосия единственная в деревне повойник носила. У неё их несколько имелось. Белый – на случай смерти, чёрный – «на кажный день». Если случалось, что не оказывалось у умершей  женщины  повойника, то шли к Феодосии –  знали, что она всегда выручит.
– Как же она себе повойник-то не подготовила? – удивлялась Феодосия, отпирая сундук, чтобы достать свой, в очередной раз приготовленный для погребения. На голову умершим женщинам повязывался белый платок, а замужним под платок полагался ещё и повойник.
 Юбки Феодосия носила длинные до пола, в широкую сборку. До семи метров сатина на такую юбку шло. Пояс у юбки – в виде широких лент, которые, переплетаясь крест на крест, туго стягивали талию, подчёркивая статность фигуры. 
В сундуке своём хранила Феодосия и две «крытые» лисьи шубы. Крыты они были дорогим сукном, а у талии в «татьяночку»  собраны.
 Надо сказать, что до двадцатого столетия шубы шились мехом внутрь и покрывались тканью. Когда позже появились современные шубы, шитые мехом наружу, мешковатого кроя, то Феодосия, видя на женской фигуре бесформенно болтающееся меховое изделие, неодобрительно ворчала:
– И што в энтих нагольных  шубах хорошева? Вокруг всех прорех – рыбий мех,  в рукав ветер гуляит, под подол метелей намятаит.
 В старину-то шубы считались не только зимней, но и сословной одеждой. Мех выбирали по достатку. В царской России шубы из лисы украшали женщин дворянского и  купеческого сословий. Лисьи шубы считались самыми тёплыми и уютными. Ефим ли такие богатые шубы жене подарил, или в приданое они ей достались, сие нам не ведомо, но, по всему видать, семья Ефима Царёва была не из бедных.
У Феодосии руки круглый год заняты. Со второй недели октября, на Сергия Капустника, вместе с дочками капусту рубит и в бочках квасит.
– Капусту всегда под песню весёлую сечь надобно. Ежели с постной миной готовить, капуска горынить буит, – делится Феодосия  народной мудростью с дочерьми. – Нонче капуска не голенастая, пузастая выдалась, густая! – вслух радуется доброму урожаю хозяйка. 
У Царёвых капусту соборно заготавливают –  Нюша яблоки и морковь чистит, Татьяна кочерыжки отсекает да плохие листья с кочнов обирает, а Мария и Анастасия, старшие дочери,  очищенные яблоки и морковь шинкуют, да большими ножами капусту рубят. А потом уж Феодосия за дело принимается – нарубленную капусту с солью разминает. Помимо яблок и моркови добавляют Царёвы в капусту, «для митаминов и крепости», укропное семя и клюкву. Клюквы-то в Кельч-Остроге, что дождя-бусенца в обмочливую осень, – вёдрами из леса тащат.
– Штоб капуска хрустела, квасим её апосля первых заморозков, – по привычке наставляет дочек Феодосия.
У Феодосии в любое время года квашеная капуста в запасе имеется. Полезна, да и закуска первейшая!
– Наш род без кислой капусты не живёт, – весело хрустя «капуской» скажет, бывало, Ефим. Он и рассольчиком от квашеной капусты любил освежиться:
– Капусный рассол – лучшая микстура от болезнеф, – покрякивая от удовольствия, назидательно произносит отец семейства, привычно опорожняя рюмочку терпкого нежнооранжевого настоя.
А бабка Василиса, мать Феодосии, всю деревню капустным рассолом от «антонова огня»  лечит. Та капустой от всех недугов  врачует.
– Ежели жёлтость на табе нападёть, сок капусный, с вином смешанный, примать надобно. А корень капусты на пепел сожжён и прият в питии, камень дребежжить и изнутрь выгоняить, – делиться она старинными рецептами с мающимся желчным пузырём соседом.
Огурчики Феодосия солит раньше, в конце августа, на «Успеньё». Засаливает их в кадушках, которые вместе с капустными бочками хранит в подземных углублениях омшаника  – прилегающего к дому утеплённого сарая. А в овшанике, холодном сарае, Ефим и Феодосия скотину и птицу держат. 
Феодосия поросят откармливает и на рынке продаёт, обычно на четвертой-пятой неделе. У неё на рынке и свой покупатель имеется.
– Доброго здоровьица, почтенная, – вежливо здоровается с ней старенький профессор в пенсне и потёртом пиджачке, –  поросятинку только из Ваших рук-с, –  добавляет он, кланяясь.
– Вот и ладно, Нокентий Нокентич, – мы торгуем честно, без «радуги»,  продукт свежий, натуральный, – с улыбкой отвечает Феодосия. На жаргоне торговых людей и опытных покупателей того времени «радуга» означала подмену мяса. На рынке-то чего только не бывает!
 Мясо, что не продали, засаливает Феодосия в кадушках, которые хранит в омшанике вместе с другими соленьями. Зимой Феодосия знатные щи из солонины варит. С вечера мясо в воде замочит, чтобы соль вышла, и с утра пораньше принимается за стряпню. 
А какие вкусные Феодосия  шкварки готовит – в печке, да в обливном чугуне! Свинину от брюшины нарежет небольшими кусочками, уложит в чугун и привычно в печь пихнёт, да через некоторое время вытащит. Растопленное сало надо в тарелку слить и в холодное место поставить. 
– Тащите, дефьки, тарелки на холод, – командует Феодосия своим младшим дочкам Татьяне и Нюше.
Тарелки с застывшим салом назывались «круги сала». Потом такое сало на хлеб намазывали вместо масла как «бутыльброд». А чугун с мясом Феодосия снова в печь ставит, чтобы сало дальше топилось, потом вытаскивает и разливает новую порцию сала в тарелки. Шкварки только на третий или четвертый раз получались! Управится Феодосия со шкварками и принимается картошку варить. Отварную картошечку в сковороду метнёт и в печь отправит, чтобы подрумянилась. А по-том разомлевшую в печке картошку заливает горячими шкварками и на стол подаёт. 
А то заставит Феодосия Нюшу и Татьяну в ступе картошку толочь. Была у Феодосии большая красивая ступа, выдолбленная из берёзовой колоды и отшлифованная до блеска. Она на-поминала высокую напольную вазу c круглым плоским основанием, короткой ножкой и длинной овальной чашей.
– А ну, Татьяна, сбегай в омшаник, принеси полведра картошки да начись её, а ты, Нюра, помогай! – привычно распоряжается  Феодосия.
 Сваренную картошку девочки чистили и по очереди толкли в ступе большой деревянной толкушкой. Для них толкушка та – всё равно, что весло. Одной-то не управиться, руки быстро устают. Картошку надо долго толочь – пока не загустеет как кисель. Не тот, жидковатый, какой лет тридцать назад можно было купить в любой советской столовке, а густой овсяный старообрядческий кисель, который режут ножом, как холодец. Полученную массу выкладывали на стол пластом, нарезали кусками и поливали подсолнечным или льняным маслом. Очень вкусное блюдо получалось!
Зимними вечерами Феодосия на прялке шерстяную пряжу прядёт. И так ловко у неё получается! Осенью Феодосия шерсть с овец соберёт да в Раменье в чесальню свезёт. Там шерсть прочешут, станет она ровная и мягкая, как паутинка. Вот из этой паутинки Феодосия пряжу и пряла. А потом на спицах вязала жилетки, носки и рукавицы для всего семейства. Она и всех своих дочерей прясть да вязать научила. Сидит, бывало, старшая дочь Анастасия за прялкой, пряжу прядёт, да песню еле слышно мурлычет:

Были – не были,
              были – не были
Ночи   летние,
              черноокие?
Были - небыли,
              были - небыли
На хвосте принесли
                сороки мне.
Пыль ли, небо ли,
                пыль ли, небо ли
Серым войлоком
               в поле стелется?
Был ли, не был ли,
               был ли, не был ли
Мой дружок в степи
              с другой девицей…
Ты поведай мне,
               поле-полюшко,
Не горчит ли трава
                изменою?
Не завидна, ты,
               бабья долюшка…
Не удержишь  любовь
               лишь стенами…

Младшие дочери тут же рядом примостятся – кто носочки шерстяные вяжет, кто варежки – кому что велено. Все Настасью слушают, подпевают тихонечко, о судьбе своей гадают, о красавце-суженом мечтают…
А вот лён начинала Феодосия прясть ещё поздней осенью – веретено меж её пальцев как пушинка летало! Сначала изо льна верёвочки тоненькие прядёт, а потом крючком тапочки из них вяжет. Тапочки – мягкие, удобные, обуешь их, и усталости в ногах как не бывало! А чтоб дольше носились, Феодосия тряпочку плащевую в них вложит, вроде стелечки. 
Лён, как водится, сажали третьего июня на Елену-льносейку.
– Елена-льносейка длинные льны растит, – учил Ефим старшего сына Петра.
Феодосия в этот день старалась и огурцы высадить.
– Елена-леносейка с Кастатином-огуречником  рука об руку идут,  не ошибёсся, –  поучала она старших дочерей.
Даже у бабки Василисы, матери Феодосии, своя примета по этому случаю имелась.
– На Алёну-льносейку косы не плетуть, – делилась она своими секретами красоты с Нюшей, – тады будуть они долгия и светлыя, как лён.
В этот день не плела косу только Нюша. Все девочки в семье – черноволосые, и только у Нюши волосы цвета спелой ржи, густые, мягкие, шелковистые. И ей очень хотелось, чтоб Алёна-льносейка до её головы «дотронулась». К слову сказать, у Анны Ефимовны и в восемьдесят лет волосы были густыми, золотисто-ржаными вперемешку с тонюсенькими льняными прядочками. Может, Алёна-льносейка отметилась?
Как созреет лён, Феодосия с дочерьми его теребит и в риге сушит. Недалеко от Семисинского пруда у Феодосии и Ефима и своя рига имеется – большая крытая постройка с печью-каменкой для сушки льна. Раскинут, бывало, старшие дочери Анастасия и Мария на колосниках лён и печь затопят. Колосники – это крепящиеся сверху настилы из жердей для сушки льна. Тепло от печки подымается вверх, и лён постепенно просыхает. А уж после просушки лён мяли. От сырого-то льна костра  не отвалится! У Феодосии и мялка была. Мнёт она, бывало, лён и напевает вполголоса:

При долине лён, лён,
При широкой частый!
– Как нам, матушка,
Белый лён мять?
– Нам и так, нам и сяк,
Нам и эндык и вот так!

       А потом Феодосия лён трепала – била по нему  вдоль стебля трепалом, чтобы очистить волокна от остатков костры. Разгорячится Феодосия от работы, верхнюю «одёжу» с себя скинет, в одной исподней рубахе останется, волосы распустит, по плечам раскинет, словно знает, что «Яфимушка подмогнуть пожалуит» ближе к вечеру.
 Ефим-то частенько в ригу наведывался, чтобы на Феодосию полюбоваться, особенно в молодые годы –  столько в ней было скрытого огня, силы, столько глубинной, нерастраченной женственности, что у Ефима голова кругом шла. Ох, прав был дед Осип, когда наставлял внука «по бабьей части». Дед любил повторять, что «молодца из бани смотрють, а бабу – из тряпальни». Исстари трепание льна считалось самой тяжёлой и пыль-ной работой. Если девица её выдержит, то и с другой работой справится. Такую и в жёны взять можно.
К слову сказать, в таких ригах на Ивана Купалу сельские девчонки на женихов гадали. А гадание было такое. В полночь собирались девушки около риги и заходили в неё по очереди. Зашедшая становилась спиной к челу  печки. Если чувствовала она, будто прикасается кто-то к её спине, словно поглаживает, значит, в этом году непременно замуж выйдет.
 Однажды присоединилась к гадающим и Татьяна Царёва. Ефим такие гадания не одобрял, так Татьяна тайком пошла. Первой зашла в ригу Клавдия Галюсова и уже через пару минут выскочила довольная, сияющая, как начищенный медный пятак.
– Ой, девоньки, правда,  ктой-та до спины дотронулся!  Точно в энтом годе замуж выйду! – возбуждённо верещала она.
Следующей шла Татьяна. А девчонки «для смеху» возьми да и скажи ей напослед, что надо не только спиной к челу печки поворотиться, но и «на минутку подолец платья повыша задрать, подзадорить жаниха маленька»! Не подозревающая подвоха Татьяна так и сделала, но буквально через несколько секунд вылетела из риги, как ошпаренная, и с диким воплем помчалась домой. Подружки, напуганные её воем, тоже пронзительно завизжав, бросились врассыпную.
А произошло вот что. Задумал девок «попужать» Ерёма Марфин. Засел он в риге за печкой загодя с большой лопатой. Ерёма и не помышлял о таком быстром финале. Он давно намеревался к «дефкам» заглянуть, невестушку для себя высмотреть, и настроился на долгий и приятный вечер. Но когда вошла неприступная статная Цариха, повернулась к нему спиной и внезапно ослепила белизной стройных, упругих ног, и, вот «страмота-то», тугих, наливных ягодок, тут-то, на миг зажмурившись от такой пронзительной, запретной красоты, Ерёма и припомнил, как Татьяна над ним надсмеялась. Прижал он её как-то вечерком к плетню и шепчет ласково:
– Зацалую тебя, Цариха! Мила ты мне.
А Татьяна в ответ односложно:
– Пост сейчас, – и нос от Ерёмы воротит, будто от него чесноком за версту прёт.
–  Дык, целоваться в уста нету поста, – осклабился Ерёма, довольный складностью своей речи.
– Низковато ты лятаешь для моей колокольни, пятух непутный,– усмехнулась Татьяна, вырвалась и величественно поплыла вперёд.
– А пятух не прокукарекает, дык и утро не наступит, –  запоздало крикнул ей вслед уязвлённый Ерёма.
Это он-то, Ерёма, низковато «лятаит»? Он и высок, и силён и коса сажень в плечах. Чисто сокол, а она – «пятух»! До пота-ённого смыслу Татьяниных слов Ерёма не дотумкал. Всем хорош был парень, да смекалкой не удался. Недаром в народе говорят: «Видом сокол, а умом тетерев». Уязвлённое «муское» самолюбие вновь забурлило в незатейливой Ерёминой головушке и, предвкушая реванш, он смачно съездил лопатой чуть ниже гордой девичьей спины. Девчонки про Ерёму ничего не знали, так вот всё сошлось, чтоб Татьяна навсегда про гадания забыла .   
– Узнаю, кто это сотворил, вальком из башки дурь-то повыбью, – вынашивала планы возмездия  посрамлённая Татьяна.   
Вальком Феодосия бельё гладила, ей-то уж точно не до «гаданиев» было.
 Валёк – это длинная, плоская, с одной стороны ребристая доска. Если взять резную разделочную доску из дерева и вытянуть её в обе стороны где-то на полметра, как раз валёк и получится.
Постирает Феодосия бельё в пруду, отожмёт и сохнуть раз-весит. Как подсохнет оно, так гладить, не мешкая, принимается –  простынь, к примеру, вдвое сложит, на большую деревянную скалку намотает и начинает катать по столу вальком. Движения у неё широкие, размашистые, точные!  Бельё после такого катания не только разглаживается, но и чище становится! С утра до ночи Феодосия в заботах и трудах пребывает. Дел у Ефимовой жены, что звёзд на небе, не счесть!
Феодосия Осиповна и с ткацким станком управлялась не хуже. Полотенца ткала под иконы и для умывания. Она и Нюшу ткать научила. Уж очень младшей дочке ткать нравилось!  Рисунок у неё ровный, уверенный. Да и рука не дрожит. А Нюша и сама не знает, что ей больше по душе – ткать или петь за работой. Услыхала она намедни такую красивую песню про любовь, что аж сердце «захолонулося», и так ей захотелось са-мой эту песню запеть! Да где петь-то – не в овшанике же Хавронье с приплодом или престарелому полуслепому Борьке-борову? Нюша даже со смеху прыснула от такой фантазии. А вот за ткацким станком – самое милое дело, он в горнице стоит, там светло, чисто. Вот и рвалась ткацкому делу обучаться. Ловка оказалась да усидчива. Садилась Нюша за ткацкий станок и начинала петь – наивно, доверительно, с неподдельной грустью –  будто с детством прощалась:

Не свободна я тобой,
                несвободная,
И любовь моя к тебе –
                небосводная,
В птицу белую душа
                превратилася,
Птицей чёрною беда
                воротилася.
В дальний край ушёл  давно
                милый-суженый,
Бился честно за родную
                сторонушку,
Не невеста я теперь,
                не замужняя –
Там сложил он свою буйну
                головушку.
Не свободна я тобой,
                несвободная,
 
Воют во поле ветра
                сумасбродные.
 Повенчала меня ночь
                с одиночеством,
 Мне его судьба-метель
                напророчила.

У Нюши самой глаза – небосводные, чуть загадочные, будто самое сокровенное она в себе придерживает, сохраняет,  чтобы, чего доброго, не выплеснуть наружу понапрасну. Такой она всю жизнь и оставалась – не высказавшейся до конца, недопонятой, недолюбленной…
– Ох, ткаха моя, смотри не напой себе вдовьей доли-то, –  остерегла как-то внучку бабка её, Василиса. Та прозорлива и мудра была. Языком не тороплива, но ежели говорила чего, то не пустым звоном слова её разлетались.
– Ано, канешна, судьба не собака, палкой не отгонишь, но и лишняво притягывать к себе нечава! – увещевала бабка, плетя на коклюшках из тонкой льняной нити очередной кружевной воротничок. – Пой, эвон, про ягыдку-малинку…
Но Нюше бабусины остережения смешными тогда казались.  Вспомнит она о них позже,  где-то через четверть века. А пока Нюша усердно ткала половицы для полов.
Полы-то в избе всегда до блеска вымыты! А как же иначе? Старообрядцы всегда свои дома в поразительной чистоте со-держали.
Феодосия – чистёха,  полы песочком речным драит!
– А ну, Татьяна, давай-ка сёдни полы намоем, –  обращается Феодосия  к  дочери, – поди на Климов пруд, принеси песочку-то. 
  Сначала Феодосия полы мочалкой из липы смочит. Потом песочек по половицам раскинет, и Татьяна принимается тереть пол старой галошей. Татьяна – девка статная, крепкая, кровь с молоком. Половицы под её молодым, крепким телом содрогаются. Хозяйкой справной будет, да и муж, по всему видать, в обиде не останется. 
 – Таперича голиком  пол драй. Он пясок в кучки соберёт, и табе смывать лехше буит, – по привычке наставляет дочку Феодосия.
Смывали песок той же мочалкой из липы. Надо сказать, вся деревня так полы мыла. Считалось, что потолки и пол – это лицо невесты. И Татьяна старалась вовсю.
– Холёный нонче  пол у табе, Татьяна, – нахваливает дочку Феодосия.
И правда, после Татьяны можно три недели полы не мыть. Они как лакированные блестят, будто грязь отторгают.
На престольный праздник и Пасху мыли всю избу – и полы, и стены, и потолки. На Митров день в доме наводили невообразимую чистоту. Отдраенные песком полы сияли, словно воском пчелиным натёртые!
– Не пол, а яичко! – довольно потирая руки, нахваливал женскую половину Евфимий.