Верочка

(Этот рассказ написан со слов Веры Леонтьевны Бахтилиной -  двоюродной сестры моей бабушки. Все события произошли в реальной жизни)

Сколько в человеке доброты,
столько в нём и жизни.
                Р.У. Эмерсон

Верочка, младшая дочка Леона Бахтилина, родного брата моей прабабушки Феодосии, тоже родилась в Кельч-Остроге и тоже в сентябре, как Ваня и Нюша. Старообрядцы – народ сплочённый. Дружно постятся, дружно и родятся. 
Темноволосая, зеленоглазая, с удивительным миндалевидным разрезом глаз, всегда очень опрятная и аккуратно причесанная, Верочка c малых лет была любимицей семьи и соседей. Удивляла её особая, недеревенская стать. Изящные движения её маленьких, словно выточенных из слоновой кости, ручек завораживали, а её умение держать спину уже с малых лет недвусмысленно говорило о сильном и властном характере.
– И откуда в ней это благородство? – недоумевал Леон. – Верно, от матери. Хоть и крестьянского роду, а  держит себя, как барыня!
И правда, мама Верочки, Александра Егоровна, в девичестве Маврина, была исключительно хороша собой. Правильные черты её лица, подсвеченные душевной добротой и любовью, неизменно приковывали внимание окружающих. Ею нельзя было не любоваться. Простая крестьянка, родившая тринадцать детей и проводившая все дни в неустанном труде и семейных заботах, она сумела сохранить в себе внутреннее и внешнее благолепие. Прекрасная хозяйка, Александра всегда была рада гостям. Именно она следила за чистотой и уютом в чайной, которую держал Леон. Но это была работа, святая обязанность помогать мужу в деле, приносившем доход для всей семьи. А вот удовольствие от чаепития Александра получала иным образом.
По соседству с Леоном жили Пётр и Аксинья Луканины. Аксинья была крёстной матерью Василия, брата Верочки, и при-ходилась Александре кумой. Раньше кумовья в большом почёте были, и обе семьи очень роднились. Александра и Аксинья часто наведывались друг к дружке и даже придумали условный сигнал – приглашение на чаепитие. Верочка узнала об этом совершенно случайно. Как-то днём, причёсываясь перед зеркалом, она заметила отражение задумчиво стоявшей у окна матери, видимо, наблюдавшей за домом соседей. Заинтригованная, Верочка обернулась, чтобы тоже взглянуть на луканинский дом, и увидела тётю Аксюшу, которая, смешно вытянув вперёд губы, дула на ладошку . И тут, быстро развернувшись, Александра стремительно вышла из комнаты. Верочка успела лишь заметить лёгкое подобие улыбки на устах матери.
– Неужто тётя Аксюша поранилась? Тогда почему мама улыбается? – размышляя,  прошептала Верочка и вопросительно взглянула на отца, перечитывавшего обёрнутый в газету старый номер журнала «Церковь». Отец, не отрываясь от журнала, только загадочно улыбался в ответ.
– Это они с Аксиньей сигнал такой придумали, – наконец пояснил дочке Леон. – Знай, Вера, если наша кума к фортке прильнёт и на ладошку подуит, значит, самовар у ней поспел, и все чайные закуски она уже на стол выставила. Вот матушка твоя и поспешила на угощение!
Леон как в воду глядел. Когда Александра вошла в просто-рную горницу Луканиных, то на столе уже добродушно попыхивал самовар, который венчал цветастый заварочный чайник.
Муж Аксиньи, Пётр, держал пасеку, и необыкновенно душистый янтарный мёд был традиционным угощением на таких посиделках. Ещё Аксинья подавала пастилу, которую привозил ей Ефим Царёв из Ржева всякий раз, когда ездил туда на бого-служение. Ржев тогда славился своей пастилой. Вот и в этот раз в розетках аппетитно переливался луканинский мёд, а на большом блюде покоилась свежайшая бело-розовая ржевская пастила с благородной еле уловимой горчинкой.
– Доброго здоровья, кума! – приветствовала Александра подругу. – Ах, какой у тебя стол нарядный!
– Заходь, Александра, выпьем чайку, забудем тоску! – задорно отвечала Аксинья, хлопоча у стола. Женщины улыбались друг другу, предвкушая задушевную беседу за чашкой душистого горячего чая,  и обе не могли даже помыслить, что вскоре судьба разлучит их почти на пятнадцать лет.
В тридцатые годы, когда советская власть упорно стирала с лица земли соль русского крестьянства –  «кулаков», больше всех в Кельч-Остроге, наверное, пострадали Луканины. Хозяйство у них, и, правда, большое было, даже «сортировка» имелась – оборудование такое для сортировки зерна.  И, конечно же, у них трудились наёмные работники.
Аксинью малинник спас. Она ягоду на варенье собирала, когда за ними пришли. Пётр почему-то под сарай бросился, то ли со страху, то ли от растерянности. Насилу вытащили его оттуда. Аксинья сидит тихо в малиннике, слёзы горькие глотает. И мужа жалко, и добра нажитого! Хоронилась она в кустах до самого темна, а потом пешком в Зубцов подалась. Почти двадцать километров одолеть пришлось! Позже Аксинья в Ленин-град перебралась, и каким-то необъяснимым образом попала в прислуги доктора Семашко, скорее всего, однофамильца, а, может быть, и родственника того самого, всем известного, врача Семашко.
Петра и его родную сестру Татьяну сослали на Колыму. Вернулись они в Кельч-Острог перед самой войной. Часть их дома была отведена под магазин, но Петру и Татьяне разрешили расположиться в оставшейся части помещения. Вскоре под магазин выделили другую постройку, и Луканиным отдали весь дом. После ссылки у Петра сильно тряслись руки, и он не мог сам писать . Когда Верочка приезжала домой, он всегда просил её помочь с «бумажками» и по привычке, как в старые добрые времена, щедро угощал конфетами.
Аксинья вернулась домой после войны и прожила с Петром до самой его кончины. Во время семейных неурядиц она, бывало, «стращала» мужа:
– Вот помрёшь, не пойду тебя хоронить!
А ведь так и вышло! За три дня до смерти мужа Аксинья сломала ногу и не смогла пойти на кладбище. Александра тогда сказала Верочке:
– Не надо было так говорить!  Бог всё слышит и по просьбам нашим даёт!
– Да, наверное, так и есть, – подумала Верочка, вспомнив свою первую учительницу, Екатерину Ивановну Розанову, которую она обожала и которой старалась подражать во всём. И ещё Верочке очень нравилась благозвучная фамилия Екатерины Ивановны. Ей тоже хотелось когда-нибудь стать Розановой. И вот ведь как – замуж Верочка вышла за Александра Розанова и более семидесяти лет носила ту же фамилию, что и её любимая учительница. 
Одно время Верочка дружила с сыном Екатерины Ивановны. У него было потешное имя – Лялька. Вообще-то, звали его Леонид. Лялька был младше Верочки, но она любила играть с ним после школы, предпочитая общество этого смешного и доброго парнишки своим назойливым сверстницам. Лялька то-же выделял Верочку из всей деревенской детворы. Она умела хранить тайны и не была болтлива, как другие девчонки. Надо сказать, что в этом её достоинстве хранить чужие секреты смогли убедиться и более взрослые жители деревни.
Алексей Терёхин, живший неподалёку от семейства Бахтилиных, был женат на Лизе Царёвой, дочери Петра, старшего сына Ефима Царёва. Верочка случайно услышала их разговор о тайном венчании, когда под вечер с хворостиной в тонкой руке встречала деревенское стадо.
– Завтра чуть свет в Ржев тронемся. Я уж и повозку подготовил, – вполголоса говорил Алексей.
– Вот и хорошо, без венчания-то брак не благословляется. Главное, чтоб никто не проведал,  – отвечала красавица Лиза.
И тут сухая ветка под ногами у Верочки предательски хрустнула. Молодые люди одновременно обернулись и увидели за забором маленькую, слегка напуганную тем, что невольно под-слушала чужой разговор, односельчанку. Алексей улыбнулся девочке и мягко спросил:
– Ты ведь нас не выдашь, правда? Наша жизнь в твоих руках, Вера, ты понимаешь?
Вера молча кивнула. Она помнила, что произошло с Луканиными. Она знала, что отца не раскулачили только потому, что «не было найма рабочей силы». Поэтому она молчала. По деревне, правда, ходили слухи, и излишне любопытные особы выспрашивали у Верочки, не слыхала ли она чего-нибудь о тайном венчании сельского учителя, но Вера свято хранила чужой секрет, и досужие толки мало-помалу выдохлись сами собой. Так что, Лялька был не единственный, кто ценил Верочкино умение держать язык за зубами.
Игры с Лялькой пришлось оставить, когда Верочка, закончив четыре класса начального старообрядческого училища, пошла в Ивашковскую семилетку. Чтобы попасть на занятия в соседнее село, каждый день приходилось преодолевать почти 5 километров туда и столько же обратно. Беззаботное детство закончилось. Теперь на учёбу уходили все силы. Воспитанная в семье, где отношение к труду приравнивалось к молитве, Верочка серьёзно и добросовестно относилась к школьным  занятиям, усердно готовясь к каждому уроку. Особенно она любила математику и историю.
Именно увлечение историей позже привело Веру в историко-архивный институт, где она проучилась целый год. Учёбу, правда, пришлось оставить из-за сильнейшего воспаления лёгких, впоследствии осложнённого туберкулёзом. Врачи запретили Вере какие-либо занятия, и институт пришлось бросить. Может быть, поэтому Верочка решила связать свою дальнейшую жизнь с медициной, которой отдала более полувека.
Но учёба в историко-архивном не прошла даром. Когда Верочка приезжала из Москвы домой отдохнуть и набраться сил, Александра приносила от сестры старые книги с богослужебными текстами на древнегреческом языке, и Верочка читала их вслух. Александра любила слушать всё, что читает её дочь, но церковные тексты на древнегреческом звучали особенно выразительно, они доходили до самого сердца и Александра, наслаждаясь красотой и глубиной звучания  молитв, отдыхала душой – для неё это были минуты духовного очищения. В то время вся Православная Церковь преследовалась властью. Но истинных старообрядцев, сквозь века, несмотря на гонения, хранивших преданность древнему православию, очередная волна репрессий согнуть не могла. Невозможно сломить дух, если он заложен генетически и имеет для развития благодатную почву, возделанную правильным воспитанием.
Александру в деревне уважали. Верочка даже видела, как мать крестила ребёнка дома. Местную церковь закрыли, но люди продолжали верить. Старообрядцы тайком приходили к Александре и просили окрестить их детей, возможно потому, что она была очень дружна с семьёй священника Игнатия Абрамова, который какое-то время жил в Кельч-Остроге, а потом уехал в Москву и служил на Рогожском кладбище. Строго говоря, дети, крещёные дома, назывались погружёнными, поскольку только священник в церкви может совершать  таинства крещения и миропомазания по всем правилам.
Отношения с Абрамовыми Александра и Леон пронесли через всю жизнь. Время от времени Александра навещала их в Москве и даже взяла обещание с отца Игнатия приехать в Кельч-Острог, тогда уже Орешки, чтоб отпеть её.
– Вот помру, приезжай меня хоронить, – наказывала она отцу Игнатию.
И отец Игнатий слово своё сдержал. Тогда он служил в Покровском кафедральном соборе уже в чине иерея.
Для всех жителей Орешек приезд Игнатия Абрамова стал знаменательным событием. Он приехал на отпевание рано утром, а привёз его Верочкин племянник, Виктор Бахтилин, внук Александры и Леона. Отпеть Александру пришёл и Пётр Гри-горьевич Царёв, в доме которого после войны собирались по воскресным дням и в праздники верные древлеправославной церкви старички и старушки. После отпевания отец Игнатий целый день принимал народ. Пришли верующие из соседних деревень, и для каждого отец Игнатий нашёл время и нужное слово. Уехал он утром следующего дня, а местные жители долго ещё с благодарностью вспоминали приезд московского батюшки. Верочка тоже всегда с трогательной теплотой отзывалась об отце Игнатии.
– Необыкновенно умный и начитанный человек, – любила повторять она. – Он всё мог объяснить, и говорил так легко и понятно, что хотелось слушать его без конца!
После смерти жены Леон перебрался в Москву к Дусе, одной из дочерей. Незадолго до отъезда он и его родной брат Кондратий сидели на лавочке возле дома Леона в тени раскидистой яблони.
 – Оставался бы ты в деревне, – советовал Кондратий, –  лучше век доживать в своём дому. У нас, слава Христу, остались ещё старики, которые могут и отпеть и похоронить, как полагается.
  – Отъезд – дело решённое. А похоронют меня всё одно здесь. Верочка обещала привезти, – ответил Леон.
  – И ты ей веришь? – поразился Кондратий. – Им  же, молодым, веры нет!  Забывают они наши традиции, – добавил он.
 – Клаве, может, и не поверил бы, а вот ей верю. На то она и Вера, – убеждённо произнёс Леон. И не ошибся.
За год до смерти встретился Леон с Игнатием Абрамовым, побеседовал с ним, исповедался  и наказал Вере отвезти его после смерти в деревню на погребение.
– Мужики знают, что делать, – успокоил дочку Леон. 
Вера слово сдержала. Несмотря на трудности, привезла тело отца в деревню. Леона положили на лавку.
–  Не надо было костюм надевать. Ну, да ладно, наденем саван на костюм… Вы же старались… Ничего, Бог простит…, –  нашёптывал Кондратий, облачая Леона в белый саван.
На отпевание, как всегда, пришёл Пётр Григорьевич Царёв и старцы из соседних деревень Старое и Новое Несытово. Всю ночь они читали псалтырь и молитвы над телом усопшего. По-хоронили Леона на деревенском кладбище, и умер он на 91 году жизни.

***

Верочка уехала из отчего дома в шестнадцать лет, но решение жить в городе созрело гораздо раньше, когда родная тётка Феодосия брала её с собой в Тушино Нюшу навестить.
Леон, бывало, скажет:
– И охота тебе, Феодосия, Верку за собой тащить! Только забота лишняя!
– Не Верку, а Верочку, – с улыбкой ответит Феодосия. – Пущай едит. Мне с ней-то веселея буит.
Так-то вот, с лёгкой руки моей прабабушки, вся наша семья до недавнего времени и звала Веру Леонтьевну Бахтилину исключительно Верочкой.
Оставив историко-архивный, Верочка поступила в медицинское училище. Училась и  одновременно работала в больнице водников. Сначала в 1918 году открылась амбулатория водников, потом на её базе была создана поликлиника, а к началу со-роковых годов к поликлинике добавился стационар на 35 коек, поэтому и называли её уже больницей. Верочку любили и уважали все – аккуратная, выдержанная, ответственная, всегда в безупречно выглаженном белоснежном халате, она сумела рас-положить к себе и медперсонал, и пациентов.
У Веры и свои принципы были. Как-то перед самой войной пришла к ней дальняя родственница и попросила помочь изба-виться от ребёнка. Отец ребёнка, кадровый военный, был срочно откомандирован в новый гарнизон, и отношения они зарегистрировать не успели. Верочка отказала, и будущая мамаша на неё очень обиделась. Ребёнка пришлось оставить. Родилась девочка, которая превратилась в красивую женщину и подарила жизнь своим детям, а те – своим. 
Кстати, будущего своего мужа, Александра Розанова, Верочка встретила в госпитале, где работала медсестрой в годы войны. А ведь могла попасть вместо госпиталя на фронт. По-могла малая Родина.
Как-то в начале войны Верочку вызвали в военкомат. Она зашла в кабинет вместе с другими двумя девушками, такими же медсёстрами, как и она. Решался вопрос об отправке на фронт. Проводивший отбор офицер беседовал с девушками и одновре-менно знакомился с их личными делами.
– Тоже из Волоколамска? Землячка, значит…, – задумчиво произнёс он и … оставил Верочку в тылу.
– Будешь работать в Москве, в госпитале, – после небольшой паузы решил офицер и, скорее всего, спас Верочке жизнь. А двух других девушек отправили на фронт.
Верочка не знала, радоваться ей или печалиться. Орешки были оккупированы немцами, и она, измученная неведением о судьбе родителей, решила, что, если возьмут на фронт, то обязательно попросится в ту часть, которая будет освобождать Волоколамск. Слава Богу, не взяли, а немцев в январе 1942 года уже выбили из деревни. И как только до Волоколамска стали вновь ходить электрички, Верочка, не чуя под собой ног, помчалась в родную деревню вместе со своей подругой Нюрой, у которой в соседней деревне жили мать и отец.
 От Волоколамска до Шаховской добирались на попутных армейских машинах, повозках, шли пешком. Один офицер в сердцах накричал на Нюру и Верочку:
– Вы что, с ума сошли!? Немцы всего в четырнадцати кило-метрах отсюда. Вернуться могут в любую минуту. Поворачивайте назад!!!
Но можно ли остановить любящих детей на пути к родному дому, когда сердце рвётся на части от неизвестности и страха за самых близких и дорогих сердцу людей?
От Шаховской до Орешек путь был особенно трудным – без малого 25 километров по холодной, почти безлюдной дороге. Оставалось километра три, когда закончились последние силы. Было холодно, да впопыхах не захватили ничего поесть. На ко-гда-то весёлые, опрятные деревенские улицы было страшно смотреть. Вместо многих домов – пепелища, а в уцелевших люди были настолько напуганы, что не решались открыть дверь незнакомым молодым путницам. Совсем обессилев, Верочка и Нюра привалились к занесённому снегом ветхому крылечку заброшенной старой избы. Вокруг ни души, только ветер свищет в продырявленных пожарами и бомбёжками брешах израненной деревенской улицы. Глаза слипались от усталости и бессилия. Вдруг кто-то тронул Веру за рукав. 
– Ты чьих будешь? – ласково спросил старичок в телогрейке и надвинутой на самые глаза ушанке.
– Мой папа – Леон Бахтилин, – еле слышно прошептала Ве-рочка.
– Сидите здеся, я за им схожу, – успокоил старичок.
Леон пришёл с санками.
Я никогда не забуду, как Верочка рассказывала мне об этой встрече.
– Он был так растроган, Леночка, – взволнованная  воспо-минаниями, едва сдерживая слёзы, говорила Верочка.
В её словах звучало столько любви и нежности, что у меня мурашки по спине побежали. Верочка рассказала мне эту историю незадолго до своей смерти. Заканчивался её внутренний ресурс, ей было трудно говорить, она плакала, но продолжала рассказ.
Чтобы лишний раз не травмировать Верочку воспоминания-ми о прошлом, я стала реже звонить в надежде, что ей станет лучше, и мы продолжим наши задушевные беседы, но Верочка ушла быстрее, чем я предполагала, как-никак 91 год… Хорошо, что при жизни успела сказать, что люблю её, да она и сама это чувствовала. Я нахожу её в себе, также как и мою прабабушку Феодосию, и моего прадеда Евфимия… Это удивительное чувство – познавать себя через свой род!
А ведь именно благодаря ей, моей дорогой Верочке, я и на-чала писать эту книгу. Она так интересно рассказывала об обитателях Кельч-Острога, что я стала записывать за ней. Никогда не забуду то неожиданное чувство сопричастности к русской истории, когда, прочитав в статье журнала «Церковь» за 1915 год о неком Василии Филипповиче Петрове, избранном подавать челобитную царю о даровании свобод старообрядцам, я вдруг осознала, что это ТОТ САМЫЙ Василий Филиппович, о котором с таким уважением рассказывала мне Вера. Я схватила «талмуд», в который записывала все Верочкины воспоминания и быстро отыскала страничку, специально отведённую Василию Филипповичу. Он был лучшим другом Леона Бахтилина. Спасаясь от репрессий, Василий Филиппович уехал в Загорск, Леон остался в Кельч-Остроге, но расстояние не отдалило их друг от друга. Они часто ездили друг к другу в гости, старались сберечь святые узы настоящей, мужской дружбы. Воистину, история государства Российского ожила и заговорила со мной судьбами моих родных и их окружения… 
Но вернёмся в 1942 год. Леон усадил девушек в сани и повёз в Орешки. Верочка с облегчением закрыла глаза. Почему-то вспомнилось четверостишие Ахматовой:

И я поверила, что есть прохладный снег
И синяя купель для тех, кто нищ и болен,
И санок маленьких такой неверный бег
Под звоны ровные далёких колоколен…

Жители деревни, узнав о приезде Верочки из самой Москвы, начали стекаться к дому Леона.
– Наверное, полдеревни собралось в нашем доме, – вспоминала Верочка. И у всех был один вопрос:
– Как Москва?
Немцы распускали всякие небылицы о столице, говорили, что Москва пала.
– А Москва, как стояла, так и стоит, – продолжала свой рас-сказ Верочка, и я слышала гордость за наш родной город в её голосе.
Далеко за полночь, когда все разошлись, Леон подошёл к Верочке, обнял её за плечи и, с трудом скрывая волнение, тихо сказал:
– А ведь ты спасла мне жизнь, доченька!
 Верочка в изумлении взглянула на отца.
– Да что ты, папа! Это ты нас сегодня спас!
– Может и так, но жив я и на свободе благодаря тебе! Помнишь, когда я выписывался из твоей больницы, ты чуть ли не силком всучила мне медицинские бумажки?
И Верочка вспомнила всё. Ох, и напугал её тогда отец! Про-изошло это лет за десять до начала войны. Леон, загоняя овец в овшаник, не удержался под натиском опьянённых свободой животных, упал навзничь и сильно ударился головой. Травма оказалась серьёзной. Александра позвонила Верочке, и та сразу же договорилась с заведующей о срочной госпитализации отца. Диагноз был неутешительный – инсульт! Выносливый, креп-кий, соблюдавший все посты, Леон быстро поправился. При выписке Верочка, неизменно требовательная и тщательная во всём, что касалось здоровья семьи, настояла, чтобы Леон взял с собой все медицинские справки и выписки.
– Кому я их буду показывать? Овцам, што ль, аль курам? – подшучивал над дочерью Леон, но все документы взял. Он гордился своей дочкой,  видя, как уважают и ценят её не только медсёстры и больные, но и важные, неприступные врачи. И Леон послушно хранил все справки, которые собрала ему Верочка.
Как только немцы обосновались в Орешках, они согнали всех жителей деревни в правление, чтобы выбрать старосту. Леона в деревне уважали, и все единодушно предложили его кандидатуру, втайне надеясь, что сие сомнительное поручение минует их самих. Леон разумел, как такое «назначение» впоследствии отзовётся на нём, его домочадцах и особенно на Василии, который к тому времени уже был кадровым военным. Василий Финскую прошёл, а когда началась Великая Отечест-венная, его, как опытного кадрового офицера, направили пре-подавать курсантам. Кстати, всю свою жизнь Василий  Леонтьевич посвятил воспитанию защитников Отечества, проработав 25 лет в Горьковском военном училище.
Леон понимал, что не имеет права подвести сына. Он отказывался, ссылаясь на сильные головные боли, но его и слушать никто не хотел, да и аргумент был какой-то несерьёзный. Что же делать? Решение созрело быстро.
– Не могу я, герр офицер. Сильно напутать могу в работе. У меня и справки имеются. Я покажу.
Леон принёс справки и отдал их переводчику. Тот внимательно изучил документы и вынес спасительный для Леона приговор:
– Он нам не подходит.
Леон мысленно крестился и благодарил Христа и Верочку. Если бы не забота дочери, то тюрьмы, а может быть, и расстрела Леону бы не избежать.
Так они и спасали друг друга: Верочка – Леона, Леон – Верочку и Василия, а вот Александру спасла безоглядная вера в Бога.
Очередной фашистский налёт застал Александру в огороде. Один из немецких лётчиков оторвался от звена и начал стремительно снижаться вниз прямо на неё. Женщина в ужасе бросилась бежать в сторону находившегося неподалеку маленького болотца, а немец методично преследовал свою жертву. Перед болотцем Александра остановилась. Бежать было некуда. И тогда, воздев руки к Небу, она начала молиться, осеняя себя крестным знамением. Вместо того чтобы упасть и накрыть голову руками, Александра вскинула голову вверх, прося защиты у самого Отца Небесного! Это тот редкий случай, когда Дух побеждает инстинкт. Страх и отчаяние исчезли, осталась одна бесконечная вера в Бога! На миг она увидела лицо оторопевшего от вида молящейся женщины лётчика.
– Он развернулся и улетел, Верочка. Может быть, тоже был верующим, – с надеждой в голосе скорее утверждала, чем спрашивала Александра, не подозревая, какая великая истина заложена в её словах. И, правда, Небо у всех одно, и ответ за свои дела мы держим перед Ним, независимо от национальностей и убеждений. Возможно, и такие мысли пронеслись в го-лове немецкого пилота, но, скорее всего, он просто испугался таких непредсказуемых и таких несокрушимых в духе русских!
Вот и Верочка тоже была сильной. Сильной и доброй, не на словах, а на деле.
Верочка была с нашей семьёй и в радости, и в горе. На самые знаменательные даты она приезжала и пекла для нас и наших гостей вкуснейшие пироги, кулебяки и торты. В этом деле Вере не было равных! Однажды в моё пятнадцатилетие, когда в духовке уже доходил необыкновенный пирог с капустой, Верочке стало плохо – подскочило давление, да так сильно, что пришлось уложить её в мою комнату. Праздничный стол был накрыт в большой комнате, где спустя час уже радостно галдели мои одноклассники. А потом всем захотелось танцевать, я включила музыку, но звук всё-таки убавила. И тут вызывает меня Вера, на голове – мокрое полотенце, в голосе – усталость, но говорит твёрдо, будто приказ отдаёт:
– К тебе гости веселиться пришли. Музыка должна громко играть, чтобы душа радовалась и плясать хотелось. Включай, как надо, я от этого не помру!
Когда умерла моя бабушка, после похорон Верочка осталась у нас дома на ночь. Тогда земля уходила у меня из-под ног. Мы все были растеряны – не знали, как жить без неё, нашей бабушки, такой незаметной в ежедневной суете и такой нестерпимо нужной сейчас, когда её уже нет. Верочка почувствовала эту растерянность и осталась. И ещё один день мы жили так, будто с нами рядом была наша бабушка. Верочка её заменила, подарила нам ещё один день тепла, заботы и тихой любви, не говоря никаких жалостливых слов. Молча, деловито, и в то же время очень тактично, она орудовала на нашей кухне. Обычность происходящего успокаивает, создаёт иллюзию, что ничего в жизни не изменилось. Верочка накормила нас ужином, а утром завтраком. Всё шло так, как при бабушке. Верочке тогда лет семьдесят было, наверное, до метро я отвезла её на такси. Мы вышли из машины и посмотрели друг на друга. Говорить было невозможно. Горе стояло комом в горле – заговоришь и выпустишь наружу эту неуправляемую лавину, и она захлестнёт, швырнёт на самое дно тоски и отчаяния. Мы молчали. Обе понимали, что сейчас надо молчать. Мы говорили глазами. В её взгляде было столько неподдельной боли и в то же время ка-кой-то ласковой, успокаивающей силы!  Она будто говорила мне: «Я понимаю и разделяю твою боль. Но надо жить дальше…».
Я храню в сердце тот день – Вера защитила и согрела нас. И я храню в сердце тот её взгляд, потому что он шёл из самых глубин её души, он обнимал и поддерживал меня. Тогда Верочка отдала нам частичку себя, своей любви, а это – истинные ценности  жизни.

За всё, за всё благодарю…

16 мая 2014 года