И было так. Октябрьский ветер гнул
Стоясеневый лес, и время хмурил.
Но я любил его шальной разгул,
В котором крылось обещанье бури.
Я помню листьев ржавину и медь,
Их шелест, - словно ропот душ опавших.
И мне хватало жалости жалеть
Всех отшумевших, выцветших, неставших.
Но время – престарелый звездочёт –
Мне так неукоснительно твердило,
Что остаётся здесь наперечёт
Того, что раньше полным миром было.
Пустое «здесь» и полное «тогда» -
Как голова – и череп белолобый.
А между – лихолетий череда,
Подмен, ошибок, глупости и злобы.
И точно – я как будто бы во сне,
Как будто полнота еще на месте.
Но с кем мы в полнолунье, по весне,
Сердца и шпаги, как бывало, скрестим?
А ветер всё жесточе гнул свое,
Когда с окрестных крыш унылой ширью
Под дробь дождя сорвалось вороньё,
Ведя канон грядущему безмирью.
Здесь всё спасти могла виолончель,
Всю эту хмурь вобрав, очеловечив…
Из ближней церкви огоньки свечей
Моргали - словно очи, а не свечи.
Последний бури вздох – и сметены
Все вещи - те, что были здесь остатком,
Таились за покровом пелены,
И осторожно прятались в распадках.
А дождь – он был, он был слезами их.
Что ж плакал Бог? О чем здесь плакать было?...
…Я вспомнил всё. Я присмирел и стих.
Я жил – тогда. Безмирье – наступило.