Соседки судачат четвертый день, в свои упершись бока:
- Гляди, у Луизы расцвел плетень, рука у нее легка!
Такого не видели здесь с тех пор, как ведьма-старушка жила, да только ее свели на костер - летать, говорят, могла. Еще по весне в осиновый лес ходила всегда одна, и с новой метлой поутру домой спешила назад она. Еще у нее поселился кот - приполз из последних сил, так вот, через месяц тот самый кот ее на себе возил. Старушка была хоть ростом мала, да все же больше кота - и долго ее ославляла молва, что нет, мол, на ней креста. Суров, но и милостлив приговор старушке был и коту: чтоб души бессмертные их спасти - тела их отдать костру.
Соседки судачат четвертый день, а ивовый прут цветет, да что-там какой-то ивовый прут - прекрасен весь огород. И, кстати, больной одноглазый кот на днях под плетень пролез, Луиза пригрела его, и тот остался мурлыкать здесь.
И хуже всего - Луиза сама прекрасна, как маков цвет - когда поутру за водой она идет, разбудив рассвет, мужья и соседи, отцы и зятья встают, обогнав зарю, и взглядом ее провожают вслед, и каждый твердит - люблю!
И каждый не раз приходил к ней в дом, на узком крыльце стоял, стучался в оконце ее тайком и долго ответа ждал. И каждый из них получил отказ, и кто-то побрел в тоске, а кто-то поверил в следующий раз, замки чертил на песке.
Да только беда есть - принять отказ мужчинам дано не всем. И вот уже мчится к барону весть - нечистый принес проблем, и просьба приспешницу сатаны заслуженно покарать, и тело отдать на потеху псам, а душу - Христу отдать.
Барону не кстати ересь и грязь, он ставит свою печать, и мчится в селение его приказ: Луизу под стражу взять. Соседки ликуют - ну вот, теперь управа на ведьму есть! И ветхую дверь стража рвет с петель - Луизе такая честь! Из дома - в охапку, почти нагой - в телегу, вокруг народ. И вот руки связаны за спиной, и стража вослед идет... Когда под конвоем увозят в ночь - никто уж не ждет назад...
А кот черною молнией взвился прочь, когда его пнул солдат.
***
Безлистый, обугленный дуб-скелет, и месяц слепым пятном сквозь рваные тучи льет мертвый свет на травы косым дождем. Стон выпей болотных да вой в тиши, крик сов разрывает высь, блуждающих душ огоньки в глуши как рой светляков зажглись. Шагнешь в лес поглубже - обступит тьма, в трясине найдешь свой кров... Конвой утомился, идет едва, и каждый свернуть готов. А в факельном свете, в игре теней поникло исчадие зла - в открытой телеге, под лязг цепей их жертва едва жива.
Подъехали, вот грозный дуб-мертвец, поляны столетний князь, здесь ведьме проклятой придет конец - барон, поутру резвясь, с друзьями поскачут на дальний луг, охота, борзые, дичь - закончится ведьминой жизни круг, как грянет охоты клич...
Охранники ей помогли сойти. У дуба в полночный час как зверя, оставили на цепи, ее избегая глаз.
***
...Луч солнца скользит по траве, в ветвях - рассветная киноварь. Раскатами эха гремит в полях звук рога, собачий лай, хруст веток и ржание, и криков хор, и топот, и пыль столбом - несется охота во весь опор за вспугнутым с мест зверьем, по лисьему следу петляя, мчит, к далеким ведя лугам.
Вот высохший дуб...
И барон сердит, не верит своим глазам: борзые отстали, лай злобный стих - а там, где трава густа, свернувшись клубочком, Луиза спит, уткнувшись щекою в пса. И свита вопит, и зовут собак - те разом с ума сошли, бросаются, словно хозяин - враг, а к ведьме не подошли. Тут дело нечисто, смекнул барон, и новый дает приказ - предстанет пусть ведьма перед судом, с нечистым докажет связь. И стража Луизу ведет, крестясь, собаки вослед скулят, сажают в телегу, взглянуть боясь, везут ее в магистрат...
***
Седая богиня латает ночь - а звездных прорех полно, глаза так устали, и шить невмочь ей черное полотно. А новым рассветом в сто стрел-лучей в нем дыры прожжет заря, сквозь них зазияет иной предел - из звездного хрусталя, из жаром сияющих медных солнц, далеких, как снег вершин, как платом полночным, дождями слез - укрытыми мглой седин. И руки богини натянут нить, чтоб сделать еще стежок - погасла звезда, небосклон блестит, и утра приходит срок...
***
И вот день суда - магистрат, кюре, толпа незнакомых лиц, что с похотью жадной впились в нее. И дело на сто страниц, которое кто-то листает, и - гусиным скрипит пером...
Она на коленях, судья - сидит, с заплывшим тупым лицом. И вот наконец, от бумаги он с трудом отрывает взгляд:
- Так значит, ты - ведьма?
- Не знаю, мсье. Люди так говорят.
- И в ереси ты признаешься сама, что связана с колдовством?
Она лишь кивает - а писарь скрипит заточенным скверно пером.
Луиза печально глядит на дверь - здесь ей не дадут сбежать: решетки и стража, все тот же зверь, в ловушку попавший тать. Со страхом охрана косится вслед, и крестится черный люд, она - как само воплощение бед, страшнее любых Иуд, ее появление - глас небес, как праведников сберечь от ереси страшной, творимой тут...
Судья беспощаден:
- Сжечь!
И взгляды ползут по ее лицу, и жгут не хуже костра... "Колдунья, колдунья!" - шипят вокруг, и скалится детвора.
***
Трех женщин на площадь к столбам ведут, беснуется вкруг толпа, сегодня натешится вдоволь люд, казнь - зрелище до утра, тела не спешат на сырых дровах сгорать, обращаясь в прах... Три ведьмы отведают благодать, очистившись в трех кострах.
Луиза восходит на свой костер как будто на пьедестал, сырые дрова обступили столб, покрепче палач связал, и голос священника вдалеке ей слышен едва-едва:
- Раскаешься ль, грешница, в колдовстве? Покайся, пока жива! В священный огонь ты сейчас войдешь, признай, что виновна ты - бессмертную душу свою спасешь, приспешница сатаны!
- Не так уж пекусь о своей душе, - Луизин летит ответ, - меня не страшит ни костер, ни бог, ни тот и ни этот свет. Но есть ли здесь кто-то, кому хоть раз в беде б не смогла помочь? - сельчане замолкли, смутившись враз, и кто-то уходит прочь.
А голос Луизы плыл над толпой:
- Так что, соседи, молчим? Ведь каждый из вас приходил в мой дом, назвавшись другом моим. Каждому я обещала помочь - в любви, в исцелении, в борьбе, готовила зелья, чтоб в злую ночь навстречу встали судьбе. Плела заклинания, как пряха - кудель, слова обратив в дурман, ночную качала из звезд колыбель, молилась за вас богам. А утром дарила зелья свои, взамен не взяв ничего. И вот - сейчас каждый, кто здесь стоит, раскаяния ждет моего!
А я ли виновна, что каждый второй - завистлив, труслив и подл? Что в страхе животном сейчас предо мной, надеетесь, что костер избавит меня от сошествия в ад, и совесть вашу заткнет, что каждый из вас во Христе мне брат, а в сердце - наоборот?
О, да, дорогие соседи мои, я знаю, месть - это яд. Не мщу, но воздам вам, всего один подарок возьму назад - тот амулет дорогому кюре дарила я в прошлом году, висел на воротах на скотном дворе, и прочь отводил беду. Селение ваше еще тогда (грозил вам пожар-потоп) - исчезнуть должно было без следа, да труд мой его сберег!
И ропщет толпа, и повис вопрос, кюре покраснел как рак, а кто-то брезгливо воротит нос, другой вопрошает - "как?"
И в это мгновение черный кот возник посреди толпы, - он страшен, огромен, свиреп как черт, и люди вопят - уйди! Да разве отгонишь шальную тварь, кот взвился на эшафот, (сквозь пламя горит один глаз - янтарь!), и сверток в зубах несет. К хозяйке прыжком, и бросает ей, и слышен Луизин смех, - а сверток пылает, и смрадный чад над площадью льется вверх.
На миг кот прижался к ее ногам, взглянул - как прощался с ней, но тут на хвосте задымилась шесть, кот ветра рванул быстрей. Бежал, рассыпая чужую боль, и искры остались тлеть - тряпье, и солома, зерно и смоль умеют легко гореть...
Пока ротозеи смотрели казнь, затлелись овин и стог, а следом - амбары, дома, жнивье, спасти их никто б не смог. Река отразила горящий ад, и люди метались в нем, и огненной гостьей, чей ал наряд, входила смерть в каждый дом. Такого не видели в сих местах с тех самых проклятых пор, как черный котище с хозяйкой своей взошли на святой костер.
И только на площади, где на казнь смотрела селян толпа - народ от огня уберегся сам, селение же - дотла...
А пламя взметнулось до неба вдруг, Луизу легко обняв, и смех ее звонкий все плыл вокруг, рассыпанный в сто октав...