Елена Жарикова
Любимая работа организатора конкурса БРС в номинации «Альма-матер»
Феньки, обожамчики и халды каблукастые
(Студенческая история)
Общага. Филфак. 416 комната. Фенька, блаженно вытянув голенастые ноги в комариных укусах, лежит на втором этаже двухъярусной кровати и с высоты коечного небоскреба взирает на бренность и тщету общаговской жизни.
– Луда-ак, не финти! Кыш до кина! Пущай душа дохнет свободой!
– Не смею. «Не лепо ли ны…» Лубак, я сегодня несносен и горд.
Лубак и Лудак – старшухи, последний курс. Заурядные имена их оснащены для крепости непробиваемым заднеязычным, и звучат сурово, как кивок топора: лубак – лудак! Плоскогрудый и узкоплечий Лудак по-кроличьи дергает лапками, угрожающе приподнимает величавый том классика марксизма: мол, отвяжись, не видишь – прикасаюсь к великому? Лубак сероглаз, прост и ясен. У него деревянные выпуклые икры лыжницы.
– Обожамчик, оставь дядю Маркса тете Жене. Кинь под подушь – и прыгай в свою калошь! Чешись уже!
У Лубака яблочно-крепкие щеки с вкусными ямками и убедительный донельзя голос.
Лудак сдается. Ей самой хочется посмотреть на Жана Маре с тонкой тальей. Нырнула в шкаф, метнулась к вешалке.
– Были сборы недолги… Лу, беретку мою – а? не узришь?
– Шевели колготками, краля! Кака беретка – теплынь!
Лубак уже в дверях, Лудак прискакивает, надевая туфлишку. Лубаку все ништяк: серой (под глаза!) кофтой-лапшой обтянута весенняя грудь; упруго-круглые икры готовы к несметным километрам лыжного бега… Но самый перец – их базар. По их фене ботают немногие. В первый день Фенька разинула рот от этой гремучей смеси одесской мовы, филологического цитатника и забубенного студенческого арго.
– Фенчик-птенчик, за дежурство погутарь с Жанной! Чики!
Фенька делает под козырек, поворачивается носом в серую наволочку квелой общаговской подушки и сладко роняет веки. Э-эх, дремануть часок, штоб завернулся сала кусок да лени шматок!
Но только-только потянули Феньку в зеленую глубь сонного омута водяные, как в коридоре завопили полоротые девицы из комнаты напротив:
– Опаликова, тушенку на кухню! Рысью! Кастрюля кипит!
– У меня голова в шампуне!
– Чья сковородка, сестры? Че немытую кинули?
– Опаликова, ты че, уснула???
– Ори-ори, морда шире будет!
– Завали свой хорошенький ротик!(все втроем!)
В дверь деликатный стукоток:
– Вы позволите? – могучегрудая статная девица, с каштановой гривой, вся до невозможности в красном, кривит полумесяцем рот. – Я Элла. Соблаговолите ознакомиться, – кисть с оттопыренным мизинцем презрительно машет перед фенькиным носом пропуском в общагу.
Фенька с ужасом понимает, что с этим позвольте-извольте, с этой Эллочкой-людоедкой придется соседствовать, и прямо с нынешней минуты. Неужто особа, таранящая Феньку своей харизмой, разделит с ними 16 квадратов? Мать честная, картина маслом!
Боги, боги мои, как церемонно и величественно опускается на стул корма в красном; как томно извлекается из сумочки мужской носовой платок; как с усталым достоинством промокается кожное сало на лбу и щеках; затем платок используется на манер веера (если не сказать – вентилятора) – и, наконец, применяется по прямому назначению: следует оглушительное поочередное освобождение, пардон, полостей носа от гнусного содержимого.
(Сдается мне, это был недвусмысленный привет от Николая Васильевича;) Дама, приятная во всех отношениях, презрительно швырнув клетчатый комок на свободную, как ей показалось, железную койку, вальяжно вынула себя из красных каблукастых туфель и стала потрошить огромную суму. На божий свет размашистым жестом явились новый ситцевый халат в розовый горох, комбинация цвета тела испуганной нимфы и зеленые тапки с утиными носами. Преображение последовало без промедления. Изумленному взору Феньки на мгновение предстали разнузданно грицацуевские формы, жаждущие большой и чистой любви – и вот уже Элла, облаченная в горохово-розовый халат, восседает на единственном табурете и пьет чай, картинно, по-купечески держа на отлете наманикюренный мизинчик.
Фенька, смирившись с гнетом судьбы, забирается на второй этаж студенческих нар и вгрызается в соленые баранчики и мифы древней Греции. Античные мифы трещат по швам, баранчики крошатся прямо на постель, боги и герои расползаются, как тараканы, по углам и зияют оттуда укоризненными взорами.
– Девочки, надо же дежурство установить! – опять эта бледная моль и мелкая зануда завела шарманку. Маленькая, худосочная, местами словно прозрачная – неиссякаемый фонтан нудятины.
Поджав и без того крохотный ротик, сведя к переносью белесые бровки, Жанна демонстративно водружает посередь комнаты зеленое эмалированное ведро с плавающей тряпкой.
– Вот сама и дежурь! – Фенька отворачивается к стене.
Фенькина вольнодумная натура с первого общаговского дня взбунтовалась: думала, на простор речной волны вырвалась, а тут со всех сторон достают: одним взносы комсомольские плати, другим в субботниках участвуй, третьи заставляют мыть километровый общаговский коридор.
– Вот ведь свиньи, каждый день гадят, а убирать за них другие должны. Засранки, и обувь не помыли! А под кроватью… – дальше жанкино возмущенье захлебывается благородным негодованием, а может, неудобно изрыгать брань, вползши под кровать и елозя вонючей тряпкой по углам.
От жанкиных слов, сквозь зубы плюнутых прямо на мокрый пол, внутри Феньки стремительно и туго закручивается какая-то пружина, петля обиды охлестывает горло, в глазах темнеет… тело рывком слетает вниз – и увесистый зеленый тапок соседки, попавший Феньке под горячую руку, припечатывает блюстительнице чистоты мокрую оплеуху! Онемевшая от беспредела Жанна успевает замахнуться на Феньку половой тряпкой, теряет равновесие, шлепается на мокрый пол и, зацепившись, опрокидывает с грохотом ведро. Грязная вода черным морем окатывает полкомнаты, нагло заливается в красные каблукастые туфли Эллочки – она, задремавшая было, с круглыми от потрясения глазами и всклокоченной шевелюрой вскакивает, едва запахнув халат, – вся сплошной филологический коллапс и когнитивный диссонанс: рот корчится в немой попытке речи, но, видимо, провода сильно разомкнуло – у нее выходит только: «Па-а-звольте!!!» Фенька молча кидает ей злополучный тапок, берет ведро и шлепает до туалета – набрать воды.
Жанна вихрем, рыдая в три ручья, уже выбежала из комнаты, ища защиты и приюта от фенькиных зверств у соседей.
– У-у-у, профурсетки чертовы, – Фенька,широкими полукруглыми махами собирает воду, выжимает… и роняет тряпку в ведро от новой напасти: оказывается, пока шло суровое побоище, кто-то нечаянно смахнул на пол премногоуважаемого дядю Маркса – и теперь его репутация окончательно подмокла, покоробилась и утратила былое величие.
Фенька с тупой усталостью и виноватой мукой смотрит на промокшую до самого корешка книгу – и в это момент, по-весеннему разгоряченные красотой Жана Маре и неминуемой близостью ужина, вваливаются в комнату Лубак и Лудак.
– А шо такое? Лудак, мы не там кина искали!
Лудак уже видит несчастного Маркса, не вынесшего потопа и пренебрежения:
– О, нет!!! Читально-зальный! Сердешный друг! Кто посягнул???
Эллочка обиженно сопит, раскинув грицацуевские телеса на койке Лубака. Она не шутя уверена, что это ее законное лежбище.
– Я дико звиняюсь: вы кто на белом свете будете? Скоко вам заплатить за обогрев матраса? – Лубак терпеть не может, когда берут ее полотенце или красятся ее помадой, а уж на постель свою она и присесть никому не дает.
– Чем обязана? – Элла, еще не остывшая от обиды за новые туфли (они сушатся на подоконнике, набитые газетой), ширит ноздри и не двигается с места. – По какому праву вы тут распоряжаетесь?
– Кыш без слов с моего ложа! Права качать будешь в суде!
Элла, недовольно фыркнув, перебирается на другую кровать и оказывается в связке с Фенькой. Панцирная сетка угрожающе скрипит под могучими телом новой соседки.
Лудак тем временем пытается реанимировать подмоченную репутацию Маркса и тщится облагородить покоробленные мокрые страницы, орудуя старым утюгом. Одно неловкое движение – и бессмертные строки, вопреки булгаковскому убеждению, чернеют и превращаются в пепел.
– Все тлен. Лубак, нажремся с горя, а? Вари звездочки!
В дверь бочком протискивается зареванная Жанна; за ее спиной высится чей-то суровый широкоплечий торс – пришла с поддержкой. Фенька безразлично переворачивается на другой бок, продолжая усиленно вгрызаться в мифологические дебри.
– Кукусик, ты чего, кидаешь нас? На кого оставляешь?
Жанна, презрительно игнорируя вопрос Лубака, сгребает с полки и сует в сумку свои пожитки. Прощальной музыкой звучат ссыпаемые как попало вилки-ножи-миски…
Когда дверь за Жанной демонстративно хлопает, резкий сквозняк швыряет деревянную раму прямо на красные каблукастые туфли, стоящие на подоконнике. Элла, взметнувшись с ложа, бросается к окошку, но уже поздно: пара хороших вмятин украсила носы ее многострадальных каблукастых.
– Х-халды паршивые! – одно движение мощной руки – и пара красных птиц выпархивает из окна комнаты 416.
Стрелки общаговского будильника неумолимо склеиваются – полночь. Лубак помешивает звезды в супе, Лудак бережно переворачивает страницы пострадавшего Маркса; Элла украдкой хрустит под одеялом соленой хлебной соломкой; Фенька, безмятежно вытянув долгие деревенские ноги в комариных укусах, то сопит, то бормочет что-то невнятное о космосе, хаосе, занудах и халдах…