Киты унесли Антона второго октября 1997 года.
I
Когда-то была минута на то, чтобы открыть глаза,
пять-семь сполоснуть посуду, бурекасы заказать,
пятнадцать чтоб сесть на поезд и целые полчаса --
добраться, не беспокоясь, что день уже начался.
Какая же это роскошь -- практически целый час
на то, чтоб войти, на то чтоб
размеренно жизнь начать.
Сейчас, глаза открывая, я чувствую, что уже
я брошен под стук трамваев и выставлен неглиже.
Водители жмут педали, сметая могильный гнёт.
Мой город меня съедает, но, кажется, отрыгнёт.
...Во сне были чьи-то дети и древнее божество,
которое добродетель таскало с собой как ствол.
Скрипачка не ждёт оваций, укор на её губах...
Навеки бы там остаться, но, видимо, не судьба.
II
Начальник возмёт подшивку, как гавань свой кабинет
покинет, в пути решив, как
всё зло перейдёт ко мне.
И та неизбежность, с коей сплавляется этот груз,
подобна осаде Трои и взятию Сиракуз.
Он скажет, отдав швартовы, что это большая честь.
Обманут и завоёван, я вынужден всё прочесть.
Листаешь порой страницы и впитываешь порок:
пугающие глазницы, опарыши между строк.
Готовишься видеть мясо, твой глаз уже огрубел.
Ему изначально ясно,чего ожидать от тел.
Когда отделились души, остался нелепый фон,
как берег морской -- в ракушках без внутренних жизнеформ.
Но эти тела иные: побрезговал ими тлен.
Нет места ангедонии в их выброшенном тепле.
На фото они распяты, но стигм нет на кистях рук.
Как будто тихонько спят и не ведают, что вокруг.
Как будто спокойно дышат в сгустившейся пустоте.
Фотограф снимает крыши, проекции грязных стен:
чуть раньше, чем смять растенья, костями изрезать торф,
они нанесли на стены -- кто бабочек, кто -- китов.
Они ведь всего лишь дети, художники бытия.
Секретные знаки эти разгадывать призван я.
С десяток имён и камень: попробуй-ка разбери,
кто плавает там с китами, кто бабочками парит.
III
Заброшены и забвенны -- Кому здесь они нужны? --
Решились одновременно и в разных концах страны.
Взлетели чуть свет неслышно кометами без хвостов,
скользнули тенями с крыши, оставили лишь остов.
Короткие переписки-- да было бы что терять!--
они ещё очень близко, в их плачущих матерях
Отыщет ли блудных деток -- астролог ли, астроном?
Но смысла-то нет. Ни в этом, ни, в общем-то, в остальном.
Холодный и пахнет мятой забытый на кухне чай.
Тоскующим непонятно, за что теперь отвечать.
Но я задаю вопросы, как вышколенный садист.
Терпите. Дрянная осень. Всё худшее впереди.
Да мне ж самому несладко прочёсывать дневники.
На лбу поселилась складка, как след неземной руки,
коснувшейся беспощадно, мол, ты теперь озарён --
ходи себе по брущатке бумажной войны царём.
В трагизме необратимом копаюсь, как мышь в зерне.
Воссозданные картины навязчиво снятся мне.
IV
Фигура девчонки юной, и взгляд у неё игрив.
Смычок прикоснётся к струнам, с ладонью сольётся гриф --
меняется освещенье, как будто бы дождь пошёл:
скрипачка стоит на сцене, и взгляд у неё тяжёл.
Она поднимает руку, и скрипка вступает в шум.
Я властен над этим звуком, я слышу, как я дышу
дождём среди грязи липкой, как ветхозаветный Ной.
Мне кажется, я стал скрипкой, а девочка стала мной.
Насколько мне будет плохо, почувствую я когда,
что лёгкие с каждым вдохом захлёстывает вода?
Скрипачка не ждёт оваций.
Как слушатель -- я прижат,
не в силах уже сорваться,
уплыть или убежать;
как смертный -- живу в печали,
жду цербером на цепи.
Как скрипка -- я источаю
протяжный чуть слышный писк.
Недвижен -- дурной ли, храбрый -- я чувствую обомлев,
как крыльев огромных абрис скользит по сырой земле.
И взор, в небеса влекомый, поднимется выше стен:
над нами парят драконы и светятся в темноте.
Со всадниками на спинах, одетыми в серебро,
летящие паладины, карающее добро.
Достаточно ли я добрый, чтоб смочь избежать резни,
не смог проломить мне рёбра чтоб меч одного из них?
Окинут зловещим светом, насильно утащат в рай
"ты выхолощен, обветрен, но только не умирай", --
Мой ангел довольно странный был смугл и черноволос
с обугленными перстами, увесистый, как колосс.
Но воля была железной, а крылья были белы.
Он выдрал меня из бездны, как будто бы снял с иглы.
Летел сколько мог со мною и бросил на пики скал.
С тех пор я ропщу и ною: не поднял, не приласкал...
Сомненьем в моей утробе нещадно меня настиг:
Достаточно ли ты добрый, чтоб вечно тебя нести?
Здесь дети кругом плутают последние, может, дни.
Твердыня под ними тает, и ангелов нет на них.
V
В фойе тишина чумная,
фигуры несут гробы.
Читаю и вспоминаю,
гадаю, где с ними был.
"Проснувшись в четыре двадцать,
запомнив лишь номера,
решились они собраться
навстречу иным мирам."
Записки, контакты, время.
Найдётся ли между строк
тот самый порочный гений,
который их всех обрёк?
Хоть марой на дне колодца,
хоть дьяволом во плоти.
Но, ежели он найдётся, --
я должен его найти.
В логический пункт финальный
обязан добраться сам,
по карте соединяя
проклятые адреса.
Источник китовых песен
утробных и номеров
надёжно сокрыт и тесен
настолько, что стынет кровь.
Блуждаю по перепискам,
и голос китов растёт
в сознании самой низкой
из слышимых мной частот.
Детей-толкающий-с-края --
он есть, и на кой-то чёрт
я чую его, играя
с ним в холодно-горячо.
И в нашей игре горячим
становится первый снег
на стопах детей незрячих,
плутающих в странном сне.
В подвалах и стройках холод,
но теплится где-то там,
в огромных элитных школах,
в записках усталых мам,
в отцах, из семей ушедших,
в беззвучии рваных струн,
в преступниках, пренебрегших
неприкосновенностью.
Признаний и клятв вчерашних
измена гнетёт и злит.
Свершувшись, как кровь из ран, что
они себе нанесли,
Огромная кошка злая,
насытившись, прилегла.
С любовью отождествляя
само воплощенье зла,
Суметь объявить вендетту,
Противиться лжи земной...
Я смог бы. О, если б это,
всё это было со мной!
Возможно, я слишком счастлив,
а может быть, просто слаб.
Весь мир наш -- хлевные ясли
за гранью добра и зла.
VI
В старинной библиотеке
давно никто не бывал.
Недвижимый воздух терпкий,
скамеек полуовал.
На них неспеша садятся
с десяток слепых детей.
Скрипачка не ждёт оваций.
Над сценой сгустилась тень.
Им нет в атмосфере места
в том мире, что глух и нем,
в извечном балансе между
тоской и небытием.
От степени утомленья,
стремящейся в потолок,
кто сидя обнял колени,
кто попросту рядом лёг.
Для них не найдётся бога
и немы отец и мать,
но музыку всё же могут
хоть как-то воспринимать.
Сплошные пустые квинты,
как залы и этажи.
Скитаясь по лабиринтам,
влетаешь в чужую жизнь.
Я взял одного за руку
теряясь в шараде нот.
Подспудно боясь, что вдруг он
расслабится и уснёт.
Чего я боюсь? тем паче -
хоть будет какой-то прок.
В бездонных глазах скрипачки
сочувствие и упрёк.
Откуда мне знать, слепая,
чем вызван бездумный страх,
что каждый кто засыпает
рассыплется сразу в прах?
...Незыблемость голубая
и кит проплывает в ней.
Он щурится, улыбаясь,
дыхание всё ровней.
Костлявых его запястий
раскрашивается мел.
Прости меня, моё счастье,
за то, что я не сумел
тебя уберечь от смерти
и выкрасть из нищеты.
Но небо тебя заметит,
и прочь унесут киты.
Скрипачка играет дальше
минуя поток причуд.
Когда исцелюсь от фальши,
я встану и закричу:
"Ты слышишь? Остановись же!"
...На улицах, во дворах
Всё тихо. Смычок недвижен,
лишь ветер разносит прах.
VII
Отчёт за былую осень: из шума и пустоты
на небо детей уносят летающие киты.
Там есть тишина и воля, как лучшие из даров.
В стране, где нестало боли, где каждый из них здоров,
где всем от щедрот даётся всё то, что они хотят,
где мама всегда найдётся для брошеных мамонтят.
Она не осудит, даже не будет просить "не ной".
И спать не прогонит, скажет: "ещё посиди со мной?
Давай с тобой выпьем чаю и сладостей поедим"...
Боже, как я скучаю.
Мама, я здесь один.
Учёные всего мира не могут исправить то,
что сумрачно всё и сыро, и холод внутри пальто.
Выматываешься за день,таранишь незримый плуг,
Твой холод не показатель температуры вокруг.
В привычной тоске кобыльей, в сомнениях и в пыли,
Мне кажется, мы забыли, зачем мы сюда пришли.
Любой из нас -- нелюдимый, прижимистый вечный жид.
Так что от детей хотим мы, что можем им предложить?
Стяжательство, зло и ленность мы взращиваем -- на кой?
Оставить бы всё, что тленно, и ангелу дать покой.
Тела, чьи умы решили их выбросить за балкон,
летят, как летят машины с крестами и маяком.
В объятия дальних небул, в лишённый религий храм.
Киты улетают. Небо
прильнуло к их плавникам.
У звёзд очень странный почерк: пунктир поперёк и вдоль.
Но каждый, когда захочет, сумеет побыть звездой.
Им наши пустые грусти и радости не видны, --
так может быть, мы отпустим хоть капельку их вины?..
Отчаясь найти обитель, в окно закричит любой:
"Пожалуйста, заберите. На небо меня с собой".
Трещат миллионы судеб по швам, как господь слепил,
Но мы непрестанно судим и светом своим слепим.
И платим большую цену за действия и слова.
...Скрипачка ушла со сцены, закончив существовать.