Одной вины нет у мужчин –
Прямой вины детоубийства,
А мне все смотрит в душу сын,
Мной не рождённый…
Мой! Мой! С глазами очевидца.
Вандалы пляшут на могиле.
Пылает свечкой ветхий крест.
Другие тут же в тучах пыли
Надгробия срывают с мест.
А сушь… На кладбище забытом
И так уж все мертвым-мертво.
Что их так корчит? Чем несыто
Юнцов прыщавых естество?
И мне в ответ встаёт давнишний
Прескверный случай – детский грех,
Когда нам дал понять Всевышний
Безудержный вандальский смех.
В семье подруги умирала
Бабуся. Уж не первый год
Под красным ватным одеялом
Лежала. Теплился киот.
Тогда, в сороковых голодных,
Под грохот кирзовых сапог
Наш быт завшивленно-комодный
Киоты все же уберёг.
Мы домовничали с подругой
Тогда нам было лет пять-шесть.
Мотались в окнах космы вьюги.
Хотелось двигаться и есть.
Тоскливо… Чем бы тут заняться?
О, пятка бабкина торчит!
Откуда только прыти взяться?
Подруга вскрикнула. Бежит!
И пятку серую бабули
Как защекочет! Это да!
За Танькой я лечу, как пуля.
Забыты скука и беда.
Заплакал тихо ангел белый,
А чёрный – хитро щурил глаз,
Когда рукой своей несмелой
Я щекотнула первый раз.
Потом поехало! Хохочем
И, разбежавшись, раз-два-три! –
Мы пятку бедную щекочем!
В окно полезли упыри.
В очередной раз пробегая,
Я вдруг заметила зрачок.
Смотрела бабка не мигая.
Мой белый ангел мне помог.
Смотрела жертва на убийцу.
И до сих пор мне этот взгляд
Не заслонят другие лица.
Надеюсь я – не заслонят.
И стоит в гневном осужденье
Сказать: «Не понимаю их!» -
Старуха, словно наважденье,
Мне возвращает давний миг…
И крест горит уже не чей-то,
А деда, деда моего!
Схоронен был он в сорок третьем.
Забыт давно. Не до того.
И мат – устами не чужими,
А тех, что мной не рождены.
Я их убила… И такими
Они вернулись в жизнь и сны.
*
1990г.