- Если бы сейчас, на твоем месте, был бы кто-то другой, то он бы тут не выжил.
Я удивленно посмотрел на М.
- С чего ты так решил?
- Потому что люди у вас злые. Злые и глупые. Не вдохновленные, потерянные.
Я потянулся за пачкой сигарет. Мы сидели на балконном полу, было лето, К. должна была прийти где-то через час. Из распахнутого настежь окна доносились шум дороги и скрип качели с детской площадки.
- Ты говоришь странные вещи. А чем я был лучше всех тех злых и глупых?
Он замолчал.
- Наверное, ничем.
- "Ты видишь свет во мне, но это есть твой собственный свет", - процитировал я.
- Может и так. Но это в тебе было раньше.
Я никогда не рассказывал М. о своей жизни до знакомства. Не то чтобы скрывал особо: сначала я был молодым и глупым, отдавал всего себя войне, жил днем боевых действий; потом - лечился. Из крайности в крайность.
- Наш с Р. отец был врачом, - я затянулся, с наслаждением выпуская изо рта столб белого дыма. - Он был на удивление мягок, при всём том, что происходило в нашей стране. Это сейчас я понимаю, что тогда случилось.
М. слушал не перебивая. Это подкупало.
- По долгу службы ему часто приходилось бывать в рабочих кварталах, болели там часто. Там же, у отца было несколько знакомых семей. В одном из подавленных восстаний, естественно нашими бравыми силовиками, была выужена информация, что в кварталах находится база мятежников.
Я заметил, как побледнел М. Мне же наоборот было почему-то спокойно.
- Проблемы в нашей стране тоже решаются быстро. Церемониться не стали - сбросили на дома бомбу. Отец был там.
- А...
- Это была сильная смерть. В том смысле, насколько я могу судить о смерти. Накануне его предупреждали, чтобы он перестал лечить мятежников. Он тогда сказал, что милосердие это ключ к пониманию. Мне было семь, я тогда мало что понял. Над ним посмеялись - наше-то понимание было в чем? Подавить восстание, выиграть войну.
Где-то за окошком вскрикнул ребенок. Мы повернулись в его сторону, слыша недовольный голос его матери.
- Нас с мамой забрали в карцер, до выяснения. Она повесилась через три дня, в камере, мне Р. рассказала, уже когда я уезжал на границу.
- А вы?
- Я был потенциальной боевой единицей. Нас вернули в дом, предварительно изъяв оттуда всё, что хоть как-то напоминало мятежную пропаганду, включая все деньги. Р. было двенадцать, когда она впервые начала официально работать.
- Это страшно.
- Тогда было. Вольготно было быть глупым. С восьми я бегал по мелким поручениям местного полка, хотел помочь Р. А в свои двенадцать, я, одураченный военными речёвками, записался в армию. Тогда хорошо было быть глупым, слушать, что говорят, делать, что велят. Хорошо было считать отца предателем, но знать при этом, что мизерной зарплаты точно хватит, чтобы отправить Р. письмо, с просьбой ждать. И в то время это был не единичный случай: каждый кого-то терял, кому-то промывали голову, а хотелось - жить. Мне казалось тогда, что я чувствовал себя счастливым. А сейчас я почти ничего не чувствую.
Нижняя губа предательски задрожала. М. тактично отвернулся, а я поспешил спрятать глаза в сигаретном дыму.