* * *
Кого люблю? Да Осю, да Арсюшу,
да Борьку с рюмкой горькою в руке.
Не клялся вслух, но клятвы не нарушу –
ни здесь, сейчас, ни после, вдалеке...
Ещё Петра кохаю да Ивана,
холщовых братьев, кровников моих,
что долго шли пешком от Иордана,
чтоб на Донце отдать мне осень-стих...
Приснится ль мне теперь, что хлопчик малый,
кому я «Аве!» передать берусь,
приблизится к той ноте небывалой,
что длит Элладу, Галилею, Русь?
Надеяться ли на Господне утро,
на связь живую – ножевую нить?
На то, что перекрёстной рифмой мудро
решит Он мой сентябрь перекрестить?
Пишу своим – Арсению, Борису,
тому, что не отводит синь-глаза...
Да Осипу – про свежий дух аниса,
про осень, чьи осинники и лисы –
заката золотая полоса!
* * *
Есть правда одиночества. Оно
жестОко, но целительно-высОко.
Чутьё слепца и ястребово око
ушедшему от скопища дано.
Когда-то сон огромный нас слепил.
Затем и сон и явь вместились в малость.
И что же нам в конце концов осталось?
Ответь, осенний ветер, брат-зоил!
Осталось тесной комнаты тепло
на чёрно-сером, на предзимнем свете,
когда уже и в полдень не светло,
когда, всё, долгожданное, прошло
и упорхнули, к дальним гнёздам, дети...
* * *
Зеленоглазо-сторожкие звери
зыркнут сквозь плетиво мокрых ветвей.
Летней невесты оплачет потерю
ливень-ноябрь из-под синих бровей.
Самой последней отрадою лисам
в логово юркнет комочек тепла.
Сердцу бубнится под небом безлицым
"сажа бела" да "была-не была"...
Нынешней стылой порой воробьиной,
дрянь-карандашик зажав в кулаке,
первым и сгину, мечтатель мякинный,
в яме поспешной в посадке-леске.
И окаянного времени кореш, -
с глоткой, лужённою не по уму, -
ворон прокаркает в небо: "Не сторож
я щелкопёру, Старик, Твоему..."