Земля едва отпраздновала двадцать второй век от рожденья. Любовь с возрастом превратилась в войну и слепую жестокость, оставаясь прозрачной и светлой, едва уловимой и нежной, но тенью эпох барокко и романтизма, как сам человек. Или нечто живое.
Ветки, тянущиеся вверх, совсем не дают плодов. Недолго, но все же цветут, пока закрываешь глаза. А после - умирают под острым холодным лезвием. Некоторые цветы никогда не тянутся к солнцу. Возможно, и нас они ждут - огромные ножницы. Лишиться последнего тела и трезвости. И заделаться точкой. Победить скорость света. Главное - быть невесомым, в любой системе координат - безумцем. Неисчислимым. И следовать вектору - выйти на берег холодного бурного моря и в сером скальном разломе слезами ловить чьи-то сны. Тех, кто остался. Касаться пальцами ветра.
Нас прожгут гитарные песни своими лучами у костра из дымящихся мыслей, пока в дырявой эмалированной кружке тает вода и становится облаком. Терпким дурманящим облаком степных сухоцветов и навязчивой пыли. Пока я укрываюсь в подвале колючим пледом и инеем. Все еще теплая. Счетчик Гейгера и тот трещит веселее и громче, чем старое радио. В который раз на весь город остаюсь только я и корка черствого хлеба. Вчера мне изгадили противогаз, сегодня - еще респиратор. А я отыскала занятие себе по душе, если можно сказать, та осталась под этим тяжелым - свинцовым и каменным - небом.
А еще старый добрый...друг. С металлическим черным, как жизнь моя, отблеском. А жизнь - это только свеча. Только вздох. Лишь мгновение краткое, между тем как пуля вылетает из дула /нажатый курок/ и впивается в мягкое тело, разрывая ткани и кости. Только дыхание или его отсутствие, когда замирает мир, а как раз под него, в стиле Бродского, падает стул. Еще ночь и смогу ковырять своим взглядом брусчатку замшелую изнутри. Из самой глубочайшей земли и холодного ада, танцуя на центре вселенной, словно на шаре. Наблюдая звезды из-под мутной воды, как гирлянды. Сквозь серость могил. А вечности нет. И не будет. Этот мир исчезнет со мной, как только меня не станет.