точка зрения 4 - История

Александр Бузуев
Вместо предисловия
 
Приветствую, мой читатель спорный,
я писал тебе, для тебя, который,
вероятно, не существует. Но, отдав швартовы,
глупость не откладывают в долгий ящик.
Обращаю внимание на то, что точки
зрения стали больше, но не верь моей строчке,
про историю – это еще цветочки.
Я, вообще то, большой обманщик.
 
Для меня история – вроде пива –
вариант ужасного аперитива,
гимн без куплета и лейтмотива –
Одни междометия и припевы.
Мой стих крупнеет - подводит муза,
хоть, впрочем, нашего с ней союза
узаконить нельзя по причине конфуза:
у оной не обнаружилось плевы.
 
На деле, История - сродни коридора,
где люди стоят и ждут мотора,
но не едут. Стоят. Ибо ехать не скоро...
Так что я пишу не о том, что вижу.
Обычно, прочтение требует знаний,
но не здесь. Для тебя, ведь, не будет тайной,
что собака, в ситуацации чрезвычайной,
редко бьющую руку лижет?

 
 
***
Ожирение сумерек-следствие бега от солнца
планеты по эллиптической закономерности.
Свет трепещет и с треском бьется
о пределы фонарной преданности
сложившемся правилам. Переменному току
плевать на взаимодействие планетарных масс...
И если мы должны быть благодарны Богу,
то за то, что не трогает нас.
 
***
Мысли безоблачны и случайны,
когда ботинок встречается с наледью.
Небо так опустилось, что тайны,
к которым мы тянемся сами падают

с нами на землю. И приходят снами
в полудреме окутанных сном местами,
вроде дома, квартиры. На кухне, в спальне,
в кресле, на стуле, софе, диване...

Тайны, вот они - в белизне подушек,
одеял, простыней на двуспальной кровати
твоей.
Лучше ли нам от того, что глуше
тайны окружающих нас вещей,
и людей.

Никто не приходит и не уходит.
Оглядываясь мы видим закат, осину.
Ничего не случается, не происходит,
не произойдет... Будто били псину,
пока не вспомнили, что она издохла
и, видно, давно. Кто ж тогда нас лижет?
Просто наледь ползет по нутру ботинок,
хватает руку, царапает горло.
При попытке встать, только тянет ниже.
Не дает дотянуться рукой до осинок.

Уперевшись крепче, мы понимаем-глина,
словно топчем чью-то промерзшую спину.
Никто не приходит и не уходит,
ничего не случается. Не происходит.

Так зачем матрас делить вполовину?
Чтоб лежать на льду существуют льдины.
 
***
Чтобы жар создать существуют домны.
Сталь все чаще плавят на площадях,
где голосом сотрясаемые колонны
валят храмы, открывают поддув в углях,
 
угли бегут по улицам, попадают в окна,
поднимают пожар, начинают с
книжных полок. Потом идут рукописи, полотна.
Пламя крепнет, вырывается из

тесных рамок знаний, морали, нормы,
превращая зачатки истории в дым,
не щадит ни науки, ни культуры, ни догмы,
и, особенно век и иже с ним.

Несется дым сжигаемых книжных
червей, и детей червей, и детей детей.
Дым толкает поршни и в коллекторах выжжет
воздух. Сгорит в атмосфере. Станет ей.
 
Угли-семя больших огней.
 
***
История начинается с комнат залитых светом.
Она  сочится сквозь штору, пропитывает ее мёдом.
На полу, перемешивается с пылью и мелом,
кормится кровью и потом.

Ложится в основу бегающего по потолкам
взгляда, который там.
То есть, тело, конечно, здесь,
где история, а человек весь
там, где она еще
не забрала свое.
 
Она не самостоятельна, ее растит народ
призраков, чьи голоса
водружали стяг. История за тобой придет,
у Истории будут твои глаза.
 
***
Ветер раздувает пожар, пожар затмевает Солнце,
Солнце бьется о тучи с серным дождем.
Человек сам себе ответ о глубине колодца,
история - ответ куда мы идем.
 
Мельком глянув на небо, покажется вовсе,
что мы плывем.
 
***
Плывем вдоль рек, подгребая глину
под свой остов, в тишине полей.
Глина станет фигурой, выпрямит спину,
встанет вдоль рампы горизонтальных огней,

освещающих крепкую сцену театра.
Фигура скажет: “dum spiro, spero”
зал ей ответит: “Sic itur ad astra”
Кто то выйдет, припудрит фигуру мелом.

За кулисой готовят декорации замка,
тесанный камень, мех олений,
знамена, доспехи, державу монарха...
Но они - не сейчас. Сейчас на сцене

нарастает фуга, гремит из нутра.
На сцену падает снег и не тает.
И фигура окатит себя из ведра
распадется, расстает, превратится в наледь.

Крещендо смолкнет в половине такта,
в зале крикнут: “Следующий, memento mori!”
В этом цикле смены мизансцен и актов
заключена она, вся как есть - история.