Ты возьми, мой друг, да представь ее –
в голове твоей нам – эпитафия,
в руках твоих нам целлюлоидный
хумус. Мы дом консольный
задумали строить. Вышло ли?
Стены – вот, что удастся найти,
среди шорохов зарослей пенстемона.
Мой друг, ты видишь – деревьев крона
скребет небесный слой эпителия,
сыпет в ладони. Об этом пел ли я?
В бетоне трещины расползаются венами,
и бьются также. Бледные стены
покрыты струпьями, прожжены миазмами –
росли безликими, чтобы стать безобразными,
а стали холодными. Стали убогими,
ты, конечно, не бойся, но лучше не трогай их.
Мы такими же стали, грех сказать – строители,
строили только из того, что видели,
детей растили, просили их: «Пташе!
дайте знак остановки. Не остановку даже,
а только знак». Просили трута,
но не жгли огня. Даже лезли как будто
в арбакеш, но не ехали. Не искали боле,
кроме стен, теперь которые в поле
ищи в шуме ветра, в ручьях, в отражении
неба в ручьях. Ищи в движении
бледного солнца, вдоль местных округ.
Это все – эпитафия нам, мой друг.
Помнишь? Я в землю тебя положил,
ты дал корни, рос. Я тебя поил
водой, а после - рубил, пилил,
забил в землю сваи, стены сложил,
перекрыл, устал, вошел, уснул,
и во сне я пел, ветром вторил гул
в проемах песней о том, чего стоит
любить строителю то, что он строит:
«Это дом, это птичка, а это забор.
Это к дому в ночи подбирается вор.
Он меня не тронет, я люблю свой дом,
я построил свой дом со стеною и рвом»
И мой друг подпевал. Но бетон и шлак
эту песню поют немного не так:
«Мы построили дом. И когда вошли,
мы любили его – потому сожгли».