Шарло, ничто не вечно под луной,
но в никуда ничто не исчезает...
Меня к самой себе пронзает зависть –
нелепой, чуть наивной и смешной:
я всё никак не изживу ребёнка
под чуткой кожей/глубоко внутри.
А ты был прав – где рвётся, там и тонко.
И все мечты с тобой поговорить
дробятся о боязнь несовпадений,
бледнеют в ожиданьях дежавю.
Сомнений горечь ленточкой завью,
вплетя её в косу полночных бдений...
О, что за пытка – споро семенить
на поводу дурных своих привычек
(могла бы «семенить» и закавычить,
но безвозвратно утекают дни,
разменянные глупо и упрямо),
играя отголоски прошлой драмы
и наряжаясь в вычурность обид.
Шарло, необъяснённое болит,
но страх пред очевидным – убивает.
Издалека вглядись в меня: смеюсь,
бодра, и ни намёка нет на грусть,
и лишь письмо открытостью страдает.
Колеблясь, ждёт дыхание свечи,
когда, поставив точку, жизнь задую.
Silentium, отчаянье! Молчи!
Отдай письму разрушенность немую,
что из осколков и сплошных руин,
но жаждет рук, и слов, и глаз – ответа.
Мой письменный бумажный исполин
несокрушим на вид. И страшно это.