***
…Тарковский всем финалом (да что говорить – всем фильмом) ведёт зрителя к мысли: человеку нужен человек! Жертвенное дитяти, Хари, очеловечиваясь, не думает ни о каком океане, ни о каком контакте с ним, ни о какой миссии землян на Солярисе. «Любимый» - знобко неожиданно роняет она в библиотеке Кельвину, а сама только-только выныривает из голосов и цветов праматери своей Земли: лают собаки, слышны человеческие голоса, звенит колокол церквушки, кричат птицы, весело и одновременно немыслимо далеко вспыхивает костёр, в который подбрасывает хворост маленький Кельвин…
Она всё больше и больше рвёт пуповину со странным «отцом-океаном» и, уходя навсегда, думает о Человеке, которого вновь приобрела. Абсолютно ничего другого за её жертвой не стоит.
Обидное – «бездельник» - брошенное во время последнего спора Крису Сарториусом, в общем-то, справедливо: всё мнимо глобальное оставляет психолога с Земли, есть только Он и Она, есть человек-человек.
Как всё успокаивается после произнесённого во время последней беседы Снаута и Криса: «Человеку нужен человек!» И всё земное, человеческое возвращается к героям: цветы, зазеленевшие в металлической коробочке, привезенной Крисом с Земли, музыка Баха, пруд с фантастически красивыми водорослями…
И Мозг-океан, кажется, окончательно понимает, что человеку нужен человек, даря психологу с Земли встречу с давно утраченным на Земле отцом.
Блудный сын возвращается на зыбкий островок человеческой обители на поверхности Океана и припадает к ногам отца.
***
Любовался небом. Нет ничего более изменчивого, прихотливого, чем небо осени. Оно вбирает в себя и отзвуки лета, и предощущение зимы, и весной пахнёт время от времени, и неповторимость осени в нём. Понимаешь слова Бунина…
И все погоды и времена могут течь в небесах одновременно, что не увидишь в марте ли, в апреле…
На северо-западе брюхо гигантского облака подожжено «жаркой охрою». Неряшливо и гармонично одновременно. Ворс, лоскуты, лохмотья подбрюшины – как зыбь какого-то инопланетного океана… Кажется, закапает сейчас облачное желе, медленно полетят огненные ворсинки к земле, подожгут деревья…
Рядом, к югу чуть, стоит блистающая громада парафинового гиганта, похожего на смеющегося мужика. Рот узковат, как у одного из героев картины Репина «Запорожцы пишут…» На голове оплывающего на глазах атланта растёт неимоверная чалма, губы быстро плывут кверху, превращаясь в зубастую пасть. А всё равно весело от него.
Чуть сбоку и внизу мужика-горы вдруг потекла мифологическая река: в пене мутно-голубого, стремительно несущегося к юго-западу, – вулканическая магма, заметно охлаждённая. Течёт, посверкивает в речном потоке. Стикс!
Юг небесной пустыни зловеще темноват, предгрозов, а на фоне тёмно-лилового сумрака – нагловатые вихляющиеся ошмётки облаков. Тревожно.
Солнце садится. На востоке из-за латунной глыбищи выплывает регбийный мяч Луны.
Как сразу похолодело всё наверху. Не хватает освещённой луной горе престола с Понтием Пилатом. Вершину горы опоясывают тёмные лепестки облаков – как космический лавр! Как венец из него.
По долине реки (если смотреть сверху) тучи толпятся, толкаются, давят друг дружку. Кажется, что скользят по водной поверхности, выплывают на дороги, тропинки.
И всё это великолепие живёт почти что разом, вместе.
***
Читаю «послесловие» (вывод) к стихотворению «Тучи» Лермонтова в учебнике 6 класса:
«Стихотворение «Тучи» построено на характерном фольклорном приёме – приёме противопоставления. Свободному странничеству туч противопоставлено невольное изгнанничество героя».
Но какой глухой не услышит странное превосходство поэта над «вечно холодными», «вечно свободными» тучами, лишённых сладкого бремени несвободы от родины и страдания быть в разлуке с ней!
Скорее пожалеешь о безмысленной свободе туч…
***
На уроке по «Мцыри» пережил заново бой героя с барсом. Да, «озверение» Мцыри я почувствовал, сопережил давно уже…
«Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рождён
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я – и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык…»
Нельзя победить ЗВЕРЯ, не переродившись в него, не отмотав назад миллионы лет очеловечивания, вернувшись вдруг (с немыслимой, неслыханной скоростью!) к первобытном крику зверя!
Но и осуждения нет ни капли в «перерождении» героя!
Только так, «обрастя шерстью и клыками», он способен – по-человечески! – рассмотреть своего противника…
…который очеловечивается, сбрасывает шкуру зверя и соединяется на время с человеком-зверем.
«Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно – и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве бойцу!..»
Оставаясь в нашем сердечном понимании ЧЕЛОВЕКОМ, Мцыри наделяется букетом «звериных» слов.
Воспринимаясь нами как красивый, но смертельно опасный зверь – барс обрастает человеческим, а за ним караваном идут человеческие слова, человеческие чувства.
И эта оппозиция не разделяет, а сливает в единое барса и Мцыри как носителей Природного.
Это вам не с вертолёта пострелять! Это вам не «идёт охота на волков…».
И всю строфу пронизывает гуманное, за душу берущее благородно-человеческое…
…которое можно почувствовать, став первородным!