От безумного смеха до трезвой луны, от кричащего дня до молчащих углов я несу не огонь - обличающий дым, я несу не слова - облаченную в слог поминутную боль, освещенную так, что блазнится мне сон в ее темных очах, и едва ли держусь на усталых ногах, и рыдаю белугой, плывя по ночам на родных плавниках, на чужих облаках, укрывая свой дух от нечаянных глаз.
Я всё тот же охлёстыш в немых зеркалах, та же самая дурь, нагота, скалолаз,
что хватает скалу, что свергает луну, что набила посуды на годы вперед.
...помнишь мой сизый свитер? Когда я умру, облачи меня, милый, в него.
Глинолеповы дни, рыболовны ковши, застилаются скатерти кружевом лиц. Черносливная, зрелая, статная жизнь угощает своим урожаем сестриц в многолатных чулках, в шерстяных рукавах, в свежей корочке хлебной, с румяной семьей. Я смотрю на такую не в силах узнать, я совсем непохожая да на нее, но пришлась ко двору, но пришлась ко столу, и тихонько гляжу, и мотаю на ус как искусней варить красный борщ и уху, зная, что чешуи никогда не коснусь. А сестрицы смеются, смеются над мной, и теплы их ладони, и мягок их хлеб.
...отыщи каравай почерствевший, сухой, раскроши голубям по весне.
От уснувшей травы до хитрющего льда, ожидающего неразборчивых ног - я теперь здесь гуляю, брожу по утрам, на включенный маяк, на коллапсовый голк, на намеки друзей об угрозе извне, на заботы подруг о душонке пустой продвигаюсь, плыву.
...помнишь мой белый снег? Закопай меня, милый, в снегу.