На деревьях, бьющих в небо,
полудик и полугол,
всем любовникам в потребу
жил отвязанный глагол.
Созревал и наливался,
как кедровый наш орех,
а нигде не издавался:
откровенный – значит, грех.
Существительных, наречий,
аллегорий надо в стих,
но глагол был типа вечен
и трудился за троих:
постигал метаморфозы,
забирался между ног,
выбирал любые позы,
как задачки – педагог.
Он хотел проникнуть в книгу,
он хотел за годом год,
а ему цензурой – фигу
и отправили в народ.
Там инстинктом он не клялся,
всех гонителей кляня,
мужиками смаковался,
появлялся у коня.
Иногда его стирали,
приводили к жениху,
и с невестой запирали.
Но об этом ни ху-ху.
Бабы тоже втихомолку –
уж простим мы слабый пол! –
видя в сене не иголку,
скопом лезли на глагол...
Стал поэзии подвижник,
одолев никчемный спор,
оскорбления булыжник
и разящим, как топор.
Так и жил глагол на свете,
был любим до икоты,
вместе с ним рождались дети
и горланили коты.
Он крещён и право славен...
Пушкин, верь моим шагам,
и прости поэт Державин,
что я с ним по четвергам.
***