НА ПЕЧИ
– НУ, КАК ТЫ? – обгоняя меня, спросил коренастый, в черном рваном ватнике с красным бантом на груди, в помятом картузе цыган Васька.
На плече он тащил станок разборнного пулемёта «Максим» – раму с колёсами и мешок с лентами патрон. За ним со стволом в руках, путаясь в длинной шинели, плёлся его напарник – наводчик Гришка в стоптанных, чавкающих грязью, ботинках.
– Держись! Скоро придём! – подбадривали мы его.
В конце октябре 1920 года наш полк с Восточного фронта был переброшен на юг в тамбовскую губернию на подавление Антоновского мятежа.
– А если выживем, то может и до Крыма дойдем, поплаваем, давно не мылись! – смеялись красногвардейцы, – Да заодно, и барона Врангеля потесним! Засиделся он там у моря!
После многодневных боёв, нашему отряду пришёл приказ в ближайшем населенном пункте, встать на отдых до новых распоряжений.
Моросил мелкий осенний дождь.
Уже за полночь мы остановились в небольшой деревни на ночлег. Расформировались по избам кто куда.
Кому-то хозяева сами открывали дверь, а были среди крестьян и такие, которые только под дулом нагана пускали нас на порог.
Мы громко постучали в окно...
Никто не ответил.
– Сейчас вышибу дверь! Спят они там!- осипшим от кашля голосом прохрипел обросший седой щитиной Аким в казачьем тулупе и с шашкой на боку, в насквозь промокшей буденовке с поникшей звездой. Его сапоги с отрывающимися подошвами давно «просили каши», как и мы. А загребали много дней только придорожную грязь.
Поднялся на порог и с размаху шарахнул прикладом в дверь.
Дверь была не заперта.
Через сени, на ощупь, прошли в избу.
Навстречу никто не вышел.
Керосинки, свечей или лучины у нас не было. Спички мы берегли для курева, да и они быстро сгорали, не успев запалиться.
А искать ночью в чужом доме уже не было сил!
В комнате было темно и сыро, пахло плесенью и гнилью.
– Но лучше под крышей какой никакой, чем на улице под дождём, да в слякоти, – успокаивали мы себя.
И радовало нас только то, что с собой был трофей – трёхлитровая бутыль самогона.
Не разливая по кружкам, выпили из горла, и, как говорится – «несолоно хлебавши» не разбираясь, кто куда и кто в чём был, не раздеваясь, упали, как убитые на пол.
Я качаясь, держась за стену, в кромешной темноте нащупал холодную печь, скинул грязные в глине сапоги, залез и накрылся с головой шинелью.
Проснулся от громкого писка и шороха, где-то рядом. Большая чёрная крыса, коснувшись, холодным длинным хвостом моей руки, пробежала по шинели и прыгнула вниз.
Светало.
Через закопчённое стекло маленького окна пробивался тусклый свет.
Упёршись, головой в потолок, я свесил ноги и огляделся:
На лежащих вповалку на полу моих боевых товарищей; на рубленный неотёсанны стол; на закопченные чёрные от времени брёвна стены; в углу на полочке под потолком икона Николая Чудотворца, огарок свечи и высохший букетик цветов.
«... Ты и в поле, Ты и в доме, в пути, в дороге...», – повторял я про себя, снова и снова...
Под Иконой в берёзовых рамках висели пожелтевшие фотографии.
На одной из них можно было разглядеть, сидящую на стуле женщину в черном длинном платье, а рядом с ней , положив ей руку на плечо, – бравого офицера с эполетами, с саблей на боку и Георгиевским крестом на груди.
Подо мной, внизу на узкой лавке, скрючившись с запрокинутой головой, вздрагивая во сне, храпел рыжий пулемётчик Гришка.
Самый молодой из нас, но самый меткий.
Помощником у него был цыган. Он носил семидесятикилограммовый станковый пулемёт «Максим» и воду для его охлаждения, мешок с инструментами и с пулемётными лентами. Заправлял и направлял ленты во время боя (во время, и был всегда рядом с хлипким напарником пулемётного расчёта.
Ух, и силён же он был!
Кулак, как моя голова! Но читать и писать наш цыган – Васька не умел, да и говорить толком тоже – был малограмотным, вернее безграмотным. Но если, что-то было не по нему орал и матерился так, что «хоть святых выноси!»
Весной под Гомелем в рукопашном бою благодаря ему я остался жить!
Тогда, упав с лошади, я раненый и безоружный лежал на земле. А надо мной уже навис с занесённой шашкой здоровый белоказак...
Откуда ни возьмись к нему со спины подскочил Васька, и дико зарычал «Благим матом», для меня тогда точно – «благим», – Казаки, шашки в ножны!
Белоказак от неожиданности опешил, опустил шашку и повернулся на приказ...
И в этот момент мой спаситель с размаху дал ему в челюсть и после, одним ударом кулака, и убил на месте!
Взвалил меня окровавленного и полуживого на плечи и приволок в лагерь.
Ваську боялись из-за его немеренной силы и уважали за храбрость! Старались с ним не спорить и уступали большую пайку хлеба, лишнюю кружку самогона и лучшее место на постое.
Я оглянулся по сторонам. Среди спящих его не было видно.
– Да, разве Васька будет на полу спать? – промелькнуло у меня в голове.
Очень хотелось пить. А про еду я уже давно забыл. Привык к постоянному ощущению голода, старался не думать.
У дверей на табуретке стояло ведро. Поодаль в углу на черепках разбитого горшка сидели две взъерошенные крысы и смотрели на меня.
– Ладно, – успокаивал я себя, – как все проснуться, поищем какую-нибудь жратву. А там, может и хозяйка вернётся, и печь растопит!
Тихо, стараясь никого не разбудить, слез с печи и в размотанных портянках, в таких же вонючих как всё вокруг, переступая через лежащих, подошёл к ржавому ведру.
Побитым железным ковшом черпанул со дна мутную зеленоватую жижу... Понюхал и вылил обратно...
– Может у меня во фляге ещё осталась, – с надеждой подумал я, – Не такую же тухлую пить?!
Кругом в уездах на нашем пути висели чёрные флаги – всех косила холера и зверствовал сыпной тиф!
Вешая, засаленный от грязи ковш на край ведра, он вдруг выскользнул из руки и с грохотом упал на пол.
Крысы с писком бросились врассыпную по спящим на полу бойцам.
Кто-то из них, лишь что-то пробурчав, перевернулся на другой бок, а остальные продолжали храпеть.
Я залез обратно в темноту под потолком, лёг на какие-то вонючие тряпки на колючей соломе и стал шарить рукой, чем бы накрыться.(прикрться)
Рядом со мной у стены я нащупал что-то большое, накрытое ватным одеялом.
Ах, вот где запасы зарыты! – первое, что промелькнуло у меня в голове, – Точно, это мешок с картошкой или с крупой!
А может быть, это вчера, кто-то из наших, передо мной успел залезть и, накрывшись с головой ватным одеялом, спит, как убитый «без задних ног»?! – Наверняка, Васька?! Как всегда, выбрал лучшее место! Поэтому его и на полу то не видать!
Зато на печи развалился, как будто один! Я всю ночь на краю проспал, чуть не свалился! – с обидой рассуждал я,
- А попробуй, сейчас разбуди его! Такой ор поднимет, да ещё и с печки скинет!
Я тихонько спиной попытался сдвинуть его к стене, но тот не пошевелился.
- Ладно, хрен с тобой! – вздохнул я и прижался к ватному одеялу, чтоб теплее было. Хоть посплю немного! Скоро опять большой переход, и возможно с боями. То отступали, то наступали, то догоняли, то убегали.., – погружался я в тревожный сон.
Но теплее мне не становилось, (а наоборот), дикий холод пробежал по моей спине.
– Эй, эй подвинься! – толкнул я одеяло.
Никто не ответил.
- Ну ладно! Тогда, держись, Васька! – представлял я себе картину пробуждения и, как потом все будут валяться от смеха!
На фронте лучший способ быстро разбудить, это – зажать нос...
Бывало, после бессонных ночей засыпали в окопах, да и на посту. И сами просили кого-то из своих, чтобы так будили.
Иначе не проснёшься, хоть пушкой стреляй!
Я уже представил, как сейчас, цыган подскочит, ударится головой о низкий потолок и, уж точно проснётся.
Да и подъём скоро, пусть орёт вместо трубы!
Я просунул руку под стёганное, пахнущее плесенью, ватное одеяло и нащупал лицо.
Лицо было холодное как камень. Тело не двигалось.
– Помер! Васька, помер! – с криком скатился я с печи, – Вставайте! Васька помер!
И бросился по спящим, в открытую дверь.
Из под стола, из глубины показалась чёрная лохматая голова и раздался дикий вопль:
– Твою... Ты что орёшь, идиот! Спать никому не даёшь! Пристрелить тебя мало, гад!
Я оторопел.
– Васька, ты?! Тогда, кто там, на печи? – с ужасом прошептал я.
– Чухонец не русский! Удавил бы тебя! Сначала крысы всю ночь спать не давали! Теперь ты! Крестись, когда кажется! Ещё раз заорёшь, убью!
– Да, нет же, Вась, там кто-то лежит! Иди сам посмотри.
– Если там никого нет, прибью я тебя, вот этими руками, прибью и закопаю! Все свидетели?! – кряхтя, вылезая из под большого стола, не успокаивался он, – Хоронить он меня собрался?!
И матерясь полез в темноту под потолком.
В глубине на печи под одеялом в тряпках лежало холодное высохшее, обглоданное крысами, тело старухи.
Из жуткого зловонья, на тряпках, вытащил её на свет и, подхватив как пушинку, положил на неотёсанные доски стола. Тело старухи обернул в рваное ватное одеяло.
– Эх мамаша, мамаша, – приговаривал Василий, – видать не дождалась!
– Видно, как легла хозяйка, так и не проснулась! – недоумевали, окружившие стол бойцы,
– Поэтому и крыс то столько, всю ночь по нам бегали и пищали, только и отгоняли их. Да и жуткая вонь кругом, смрад! Мы то уж, грешным делом, думали, что это от нас такой гнилью пахнет. Столько человек в одной комнате и не мылись в бане недели две, точно. Хорошо ещё сапоги, не сняли!
– А тут, вон оно что?!
Я не мог больше находиться в этой избе.
– Вы как хотите, а я выспался! – сказал я, Жду вас на улице!
Накинув шинель, я вышел на покосившееся крыльцо. Облокотился о мокрые прогнившие доски косяка.
И не мог надышаться воздухом...
Где-то дико выла собака.
Я думал о старухе.
Наверно холера её, или голод, или старость забрала.
Видно, не дождалась она, бедная, ни мужа, ни сыновей, ни белого света!
Кто знает, где они теперь? Может за красных, может за белых, может у батьки Махно?!
Куда увела их война?
Пойду постучу в соседнюю хату, может хоть соседи похоронят её по-человечески.
Думал я и о своей матери! Как она там без меня?!
Я уже не чувствовал ни голода, ни жажды!
Но главное, наш цыган Васька был жив! И мы ещё повоюем!
Глубоко затянувшись папиросой, я смотрел на покосившиеся избы вымирающей деревни, на разбитую дорогу, на поваленный забор, вдоль которого, припадая на одну лапу, поджавши хвост, плелась мокрая чёрная собака.
– НУ, КАК ТЫ? – раздалось за моей спиной, – Будем собираться?! – похлопав меня по плечу, сказал Васька.