Друзья!
Мы подводим итоги пятого года проекта «Вечерние стихи». Я заболела и не смогу присутствовать на завершающем сборе. Рада тому, что Проект оказался и жизнестойким и живым. Представлен весь русский мир: столичные города, провинция, ближнее и дальнее зарубежье. Захотелось сделать небольшой подарок Проекту, введя на наш сервер Маленькую антологию, представившую одним стихотворением каждого из побывавших на конкурсе в этом году.
Радости всем, ангела на новые начинания!
АЛЕКСЕЙ ШМЕЛЕВ
ПОКОЛЕНЬЕ ДВУХТЫСЯЧНЫХ
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Семён Гудзенко
Мы живём как живём –
Нас когда-нибудь время рассудит.
Мы всего лишь жнивьё
От покоса великих культур!
Нам устелют бельём из Китая
Помост в Голливуде,
И зароют живьём
Во флаконы духов от Кутюр.
Нас не нужно жалеть!
Развращенных, жестоких, пропащих.
Мы не помним отцов,
Мы без боя сдаём города.
Мы звенящая медь,
Мы кимвал над Москвою звучащий,
В наших легких кисель,
В наших венах седьмая вода.
Но не смей нас судить,
Ты, чьё детство прошло в СССРе!
И не смей нас учить,
Эмигрант из Нью-Йоркской глуши!
Вы не знаете нас,
Господа комсомольцы и сэры!
Вы не хуже чем мы
Выгрызали свои барыши.
Нам бы только успеть…
Хоть чего-то успеть в этом теле!
Нам бы только суметь
Отказаться от ложных свобод.
Нас не нужно жалеть –
Ведь и мы для себя не жалели
Ничего.
Поколенье двухтысячных.
Дата и год.
ВАДИМ ГРОЙСМАН
*
Год за годом – скука и рутина,
И пустых мечтаний разнобой.
Помните, когда-то не хватило
Нас на то, чтоб сделаться собой?
Честные работники забвенья,
Мыслящая травка на ветру...
Страх и бедность, опыт и сомненья
Горький след оставили во рту.
Но бывает чудо между нами:
Нищий путник, двоешник хмельной
Говорит с былыми временами,
Как с ребёнком, спящим за стеной.
Странный дар не тешит и не лечит,
Только шлет неуловимый звон
В каменную тьму тысячелетий,
В черную прогалину времён.
И дремучий человек пещерный
Голову закидывает вдруг,
Будто слышит небосвод вечерний,
Медленно вращающийся круг.
ДМИТРИЙ МОСКОВСКИЙ
ПЕРЛАМУТР
Когда опять застольные друзья
О бренности земного бытия
Начнут вздыхать под марочные вина -
Мне ранняя припомнится весна,
Великая локальная война,
Глубокая, сугробная лощина.
В лощине стыли мёртвые тела.
Здесь никого судьба не сберегла,
Никто из-под огня ночной засады
На этот раз не вырвался живой…
Жестокий, страшный, скоротечный бой,
Где даже пленным не было пощады…
Растаял предрассветный полумрак -
Нам командир «спускаться» подал знак,
Нательный крест поцеловав при этом…
Но всю лощину вдруг наполнил свет,
И каждый неподвижный силуэт
Был озарён, пронизан этим светом.
И мы глазам поверить не могли –
Сиянье поднималось от земли,
Тянулось вверх прозрачными лучами,
Лучи переплетались меж собой,
Потом живою радужной дугой
Лишь на мгновенье замерли над нами…
Что истинны молитвы и псалмы,
В единый миг уверовали мы
В одно незабываемое утро…
Да, на земле могу не быть и я,
Но точно знаю – нет небытия,
Есть бесконечность, цвета перламутра…
АНАСТАСИЯ КИРИЧЕНКО
РЕКВИЕМ
Чайки кричат над Баренцевым женским голосом:
«Ты меня бросил! Бросил!»
А потом браконьеры от скуки глушат их взмахами весел.
Чайки падают.
Грузно, балластом.
Вода наполняет клюв.
И на дне чудовище трескает панцирь,
А обнаженный моллюск
Пропадает в черном остроугольном рту,
За планктоном в него проскользнув.
Так, в глухой и бесчувственной глубине,
Сдается неведомым левиафанам
Подлодка «Курск».
Слышишь, как протекает кран?
Разгорается газ?
Гулким стенаньям не место в твоей квартире.
Вот и сиди теперь
В кресле –
Оцепенев,
Как деталь, угодившая в тесный паз.
Здесь не теснее, милая,
Чем под водой в мундире.
Теперь только память твоя тебя не предаст.
Взвали на себя свой крест
Весом в десятки тонн.
С каютами и отсеками,
Где всех тяжелей – девятый.
Сто восемнадцать тел вмести на свою ладонь
И зажимай ей рот,
Чтоб голос уткнулся в вату
Ладони.
Не прозвучавший и смятый.
Чайки навзрыд над Баренцевым детским плачем:
Бессловным и безутешным.
Море с жестокостью крики сгребает в клешни.
Брызги касаются перьев,
В желаньи увлечь на дно.
По-над берегом
Рыбаки раскидали снасти, и рыба, блеснув пятном,
Раскрывая рот,
Садится на острый крюк.
Так от этого море зло,
Что глотает с подлодки «Курск» последний живой перестук.
Если рук не отмыть, - зароем по кисти в песке.
Зажмурясь, не знаем, как глаз раздражаем солью.
Не видя,
Что выгоревший отсек
Оплавлен огнем,
Как будто изъеден молью,
Но имена остаются назойливой ноющей болью,
Нарывом свербя на народной тугой десне.
Чайки стонут на Баренцевым матерински;
Со ступором, столбняком.
А потом кидаются вниз, протаранив воду.
После – один за другим пронесутся годы,
Где кроме сына больше не о ком,
Ни по ком.
Только вот сейчас
Твердят что-то всем про погоду.
Как будто погода
Вполне ощутима дном.
За металлом,
Что должен спасать от воды,
Но по локти в воде; -
Кубатурой растущей все выше и выше затоплен,
Кто-то прячет в нагрудный карман
Две записки последних.
Тебе.
Чтоб читались одним шевелением губ,
А не сдавленным воплем.
И под сердцем хранит до последних ударов.
Промокли
Все листы,
Кроме слов на родном языке.
Чайки звенят в ушах,
Отзываясь несметным хоралом вдов.
Рыбаки собирают улов,
Дальше сетей не глядя.
Море впитает соли с ресниц молчаливых отцов.
Почернеет вода как мазут.
Стройный ряд венков,
Непокорен теченью, скользнет по незыблемой глади.
Чайки смолчат. Будто гости не грянувших свадеб.
Чайки смолчат. За покинутых юных невест.
А не знак ли,
Что собираясь под воду,
За’ день,
Капитан Колесников
Оставляет дома нательный крест.
ОЛЕГ СЕШКО
ВОРОБЫШЕК
Не был я в этом городе, кто бы меня позвал,
Мне не вручал на холоде звёздочки генерал.
И самогон из горлышка, верите, я не пил,
Прыгал тогда воробышком, не напрягая сил.
Клювом царапал зёрнышки - бурые угольки,
Чёрными были пёрышки, красными ручейки.
Падали с неба отруби, липкий солёный снег,
Мёртвыми были голуби, ломаным - человек.
Раны не кровоточили, а источали боль,
Страх накануне ночи и… ночь, переправа, бой.
В небе стонали ангелы, нимбы летели в ад,
Если бы память набело, слёзы бы или мат.
Слёзы метели выпили… «Маленький, расскажи,
Плаха, верёвка, дыба ли, что она, наша жизнь?-
Бросил мне хлеба корочку,- Хочешь, не отвечай…»
Молча достал махорочку, сел, раскурил печаль.
Вкусная корка, твёрдая… думал всё время так:
Голуби – только мёртвые, пепел и полумрак,
Зёрнышки - только жжёные, красные ручейки,
Люди себя лишённые, холмики у реки!
Нет же, я не был… не был я, знаю, что это сон,
В памяти корка хлебная, курит и смотрит он,
Глаз голубые стёклышки с горюшком без любви…
Бьются в окно воробышки, глупые воробьи…
МАРИНА ЧЕРНОСКУТОВА
31 МАЯ 1996 ГОДА
(баллада)
Весна входила в завтрашнее лето
Тропой вечернею, когда из-под колес
Цементовозов для чего-то кто-то
Башмак убрал, грех Каина понес.
Вагоны дрогнули, стеной смертельной стали
Помчались под уклон на встречный путь.
Колеса застучали-закричали:
«Держите нас! Держите, кто-нибудь!»
Судьба, судьба… – картежная раскладка.
Орел иль решка. Нечет или чет.
Секунды бились в бешеном припадке:
«Кто-кто до следующей минуты доживет?»
А к городу катила электричка,
Смеялась, пела и травила анекдот.
Курили в тамбурах. И, догорая, спичка
Гадала: «Кто меня переживет?»
И небеса протяжным эхом взвыли!
Смешались ужас, кровь, цемент и крик…
Сидел на рельсах ангел, обескрылив…
Уже не ангел, а седой старик.
Забыть хочу и задавить слезами.
Предсмертное биение сердец
Не слышать! Но опять перед глазами:
На травке обезноживший малец.
Поверьте, были боль и состраданье.
Но стыд душил. Виновность от того,
Что душу резало кощунством ликованья:
Не я! Не я лежу вместо него…
Ни миг, ни вечность. Время отступило.
И жизнь, и смерть – в один глубокий вдох.
И свет, и звук, и мысли – все застыло.
Меня, безбожника, пронизывает Бог!
И стон прозренья: это не бесстыдство!
Держи! Держи, как Ариадны нить,
И смысл, и цель (с которыми родился),
Держи в руках одно желанье – Жить!
АННА ФУНИКОВА
СОЛДАТ
Отпустила волна артобстрела,
Поплыла под ногами земля.
Вдруг обмякло неловкое тело,
Обступила кромешная мгла.
Окружила стеной неизбежность.
Мах за махом невидимых крыл -
Я поднялся в высокую вечность,
Только имя своё позабыл.
Шёл и шёл в небеса одиноко,
Жизни вслед покидая края,
Где осталась лежать за пригорком
Отслужившая каска моя.
Напоследок сверяясь с маршрутом,
Краем глаза заметил, что вслед
Звёзд лучистых сияли салюты,
Словно вспышки армейских ракет.
ЛЮБОВЬ КОЛЕСНИК
*
Спасибо заводу за занятость и зарплату,
тебе – за ладонь, протянутую вчера.
Согласно безошибочному Росстату,
я – служащая (кому?), а мой городок – дыра,
какая-то точка между валдайских горок,
где жизнь идет по дороге до проходной,
где мне исполнится (страшно подумать!) сорок
при полном отсутствии базиса за спиной
и при нежелании приобретать форд-фокус.
Держала бы крепче рука твоя – это да…
И если однажды я перегорю и тронусь,
никто не заметит этого никогда.
ИВАН СТАРИКОВ
ПСКОВ
Псков чёрный ход в империю
западные задворки
некогда был сравниваем с парижем
ныне аквариум с рыбами на руинах
забыли включить продувку
кремль по-прежнему напоминал
огромных размеров макет
редкие яблоки с глухим стуком
падают в запущенном саду некогда
собирать некому
путь туда зарастающими полями
(ничего страшного смена сообществ)
маячками аистиных гнёзд
сквозь уже лиловое нас догоняющее
небо да ценниками под пыльным
стеклом придорожного ларька
чай с сахаром
чай с лимоном
чай с собой
ГЕННАДИЙ КАЗАКЕВИЧ
*
Поражаюсь различиям в ощущении расстояния
У известных в природе и обществе
Разных видов способной к движению фауны
Почему это птиц окольцованных где-то в Лапландии
Через несколько месяцев видят в Австралии
Или на севере Южного острова Новой Зеландии
И царь зверей замирившись на время с ланью
В поисках воды пробегает пол-Африки
По выжженной тропическим солнцем саванне
И поэты слагающие стихи по-русски
Поют песни ночному костру в Калифорнии
Или не выдерживая ожиданья нагрузки
Не дают просыхать респектабельной Дании
Но никто никогда не встречает ежей
В метро или на борту транс-континентального лайнера
Говорят что ежи не умеют жить
В километре от своей среды обитания
ОЛЬГА ДОМРАЧЕВА
АРАХНОФОБИЯ
у кого-то в голове тараканы.
у меня - пауки,
разнокалиберные:
маааленькие и великаны,
разномастные.
когда вокруг тьма-таракань,
и внутри - ни зги,
просыпаются пауки,
лапами барабанят:
из черепной коробки
морзянкой стучат.
я поднимаю на небо взгляд.
там желтопузый мизгирь
выгуливает паучат.
их ледяные глаза горят -
смотрят внутрь меня
и многоголосо, плотоядно
молчат.
*
не успеешь моргнуть -
в красных пятнах восток.
каракурт
жалит меня в висок.
воздух ловлю пересохшим ртом -
не могу сделать вдох.
просыпаюсь.
из окна лучелапое,
косматое чудовище
лезет в глаза,
когтями цепляет зрачки,
а, кажется - сердце.
в объятьях нечёсаных
заставляю себя: дыши!
под кожей вылупляются пауки.
от укусов их некуда деться.
О, Арахна, святится имя...
больно жить в царствии твоём -
поцелуй в темя и отпусти мя -
не могу дышать в оном.
благословляет: обрящешь.
*
ноябрь.
рождаюсь.
под знаком
скорпиона.
ИЯ КИВА
Рагнарек
вот оно, ощущение, будто все филологи умерли
Аверинцев Сергей Сергеевич
Бахтин Михаил Михайлович
Лотман Юрий Михайлович
и далее по алфавиту
лежат себе в пыльных гробиках
серии «Академия»,
серии «Азбука-классика»,
печатаются, не читаются,
нерэзбэ, нерэзбэ некому даже поставить
на смену пришли все как один нефилологи,
говорящие, будто филологи давно умерли,
добавляющие почему-то фразу «Мы, филологи...»,
хоронящие каждый день по одному автору
голос с задней парты их обрывает:
«ну какие же вы, - говорит, - филологи,
если все филологи давно умерли,
и вообще это работа Ницше,
а филология еще вовсе не начиналась...»
вот вам и рагнарек,
вот вам и список литературы,
вот вам и рука, качающая колыбель античности,
а сейчас помолчим минуту,
итак, Жан-Батист Поклен — умер
МИХАИЛ ЭТЕЛЬЗОН
МАНХЭТТЕН
Как допотопный ящер,
внушая миру страх,
уверенно стоящий
на лапищах-мостах;
вцепившийся в соседей -
Нью-Джерси, Бруклин, Квинс,
сквозь уличные сети
смотрящий в даль и высь;
шипами небоскрёбов
распугивая птиц,
кроя небес утробу
и облачный батист,
шипящий и ревущий,
на то и остров - остр,
на части часто рвущий
людские души - монстр;
запретный и заветный
и плод, и дикий зверь -
на въезде в заповедник
народов, рас и вер.
НАТАША ГОРЯЩЕНКО
*
сначала пить, потом - ничего не помнить
сначала жрать все подряд, потом - творожок обезжиренный
в детстве мечтаешь иметь свою комнату
потом умираешь в пустой квартире
в детстве папа водил ко врачу, запрещал кока-колу
я не ела маслины, ненавидела манную кашу
я веду отца на прием к онкологу
и мы делаем вид, будто это не страшно
мама щелкала свет - открывали глаза фотографии
оживали игрушки, достаточно было поверить
теперь по ночам просыпается мафия
а с утра я подсчитываю потери
ДАРЬЯ ПОЛУЭКТОВА
ПОЛНАЯ ЛУНА И ПОЛОВИНА МЕНЯ
Полнолунный вой затихнет в море,
До рассвета точно больше часа
Замереть бы в сумеречном строе
Дальних звезд в созвездии Пегаса.
Зарядить прозрение в полстрочки
И стрелять по дали без прицела,
Прозвучали первые звоночки
Громкостью в полсотни децибелов
По шкале кошачьего урчанья
Нежностью измерила в полНочи
Половинку моего отчаянья
В, целиком запутавшейся, строчке.
Полнолунность утонула в море
До рассвета точно меньше часа
Замереть бы в сумеречном строе
Дальних звезд в созвездии Пегаса.
ТАТЬЯНА ВАЖНОВА
МИЗЕРИКОРДИЯ
"Ты пришёл на пепелище"
Ирина Талых
Чёрный зонтик печали
Звук тревожных сирен
На молчанья причале
Наш пожизненный плен.
Лишь казалось, что вместе -
Дальше быть не дано.
Извещенье не вести,
Тянет общее дно.
Я вишу, словно зонтик,
У тебя на руке.
Ты – Пилатом. Мой Понтий...
Вне меня налегке.
Приговор глуховатый:
Всё прошло. Всё – уже.
Мира серого вата.
Я на взгляде-ноже.
В зонтик сложена гордость
Жизнь – четверг соловья.
Жжёт подобием подлость
Терпеливость твоя.
Я тобой обнулилась –
Птичья суть без крыла.
Что о прошлом… Случилось.
Были… Было… Была…
СТОЛЕТОВ
БЕЗ ЧЕРТ ЛИЦА
Все, что мы звали личным,
что копили, греша,
время, считая лишним,
как прибой с голыша,
стачивает - то лаской,
то посредством резца -
чтобы кончить цикладской
вещью без черт лица.
И. Бродский
Время резцом по лицам
Водит, как скульптор злой.
Хламом в углу пылится
Память - за слоем слой.
Я подставляю мрамор -
На, вырезай, увечь.
Кончится эта драма -
Новая будет вещь.
Минус черта - морщина
Статуи в Тюильри.
Лаптем хлебать ли щи нам!?
Пачку вынь, закури.
Руку – в карман, не глядя,
Как в нежеланном сне.
Буквами на тетради
Зерна падут на снег.
Пальцы сложу в фигуру,
Каждым суставом – хрусь.
Время, твои авгуры
Знак разгадают пусть.
Время, прости позера.
Пачка? Да бог бы с ней…
Знаешь, чем больше зерен,
Тем холода сильней.
С ветки простой синичкой
Смотрит на зерна Бог.
Чиркни последней спичкой
О пустой коробок.
Пламя осветит тени
В черных провалах глаз.
Мы остаемся с теми,
Кто помнит меньше нас,
То коробком, то спичкой,
Времени шелухой.
Сколько душой ни пичкай
Нас - результат плохой.
Время из дырки брызжет,
Шире карман держи.
Знаешь, чем пропасть ближе,
Гуще колосья ржи.
Жизнь - это лишь привычка
Утром с постели встать.
Бог нам открыл кавычки
Наших слепых цитат.
Скоро повтор кавычек -
Кругом по белизне.
Каждый из нас вторичен,
Маленький брат-близнец.
Скоро застыть синкопой,
Слоем осесть в углу.
Этих обычных копий -
В семь миллиардов лувр.
Оригиналов мало -
Выдули сквозняки.
Время оригиналы
Прячет в запасники.
Стоит ли ломка копий,
Нам ли найти изъян?
Время вливает опий
В нашей души кальян.
Для впечатлений вящих,
С рожи сбивая спесь,
С жизнью играют в ящик,
Долгий, как чукчи песнь.
Если играешь лучше -
Больше других ничей.
Смерть - это тот же случай,
Выпавший из лучей.
Жизнь подставляет спину.
К жизни стихом леплюсь.
Минус кладу на минус,
Может, родится плюс.
Буду стихом молиться,
Чтобы стихом моим
Им сохранило лица,
Лиц чтоб хватило им.
Время преломит хлеб им
В храме своем большом...
Сколько вещей мы лепим,
Чтобы уйти голышом.
ВИКТОР КАРПУШИН
,
* * *
Царапнула, как ржавым гвоздиком,
Случайным словом по душе.
Движенье призрачное воздуха
В сквозном осеннем витраже.
Но суть не в этом. Всё уладится,
На то и время – лучший врач.
Печали простенькое платьице
И перелесков тихий плач.
А что до раны – след затянется,
Как льдом декабрьским ручей…
Но горечь всё-таки останется,
И нежность – горечи горчей.
СТАНИСЛАВ КАЗАНЦЕВ
ГАГАРИН
Океаны наполнялись реками.
Палыч* счёт обратный завершил -
петухи своё откукарекали!
Мать мою отец растормошил.
Весь эфир наполнился помехами.
Вздрогнула Земля и напряглась...
лейтенант ответил ей: "Поехали!"
и другая Эра началась.
Шарик голубой в иллюминаторе
покатился словно в восвоясь -
после Аргентины, на экваторе
он вторично вырулил на связь:
"Протекает всё вполне нормально.
Невесомость это же не сон!"
А радары шлют горизонтально
радиопомехи в унисон:
"Русские нас (fuck you!) переехали.
Надо Президента разбудить."
Надо ли?
Ведь Кеннеди с прорехами
пару лет осталось порулить.
Гжатскому отмерено семь годиков,
Палычу четыре, десять Хру...
Ранний спуск, хотя конструктор вроде бы
не присел на чёрную икру:
вместо Казахстана у Саратова
рухнул в атмосферу аппарат.
Стропами от Волги он "уматывал".
Умотал.
И сам себе не рад.
"Шкурой" напугал сельчан оранжевой.
Капсулу порвали в лоскуты
лоботрясы с фабрики меланжевой
т.е. просто алчные скоты.
Там ещё и не такое было,
но скажу с последней прямотой:
КэГэБэ и это позабыло
потому,
что Юра был Святой.
* - С.П.Королёв
НИКОЛАЙ СЕРДЦЕВ
КРАСНАЯ БОЛЬ
Что ты знаешь о красной боли
И о мраке ночных потерь,
Напиваясь во время застолий,
Он старался не видеть дверь.
Он старался не слушать тосты,
Мысль шипела змеей в голове,
Он отыщет её на погосте
По венкам и по черной траве.
Вот тогда то и рухнут стены,
Что трещали до этих пор.
Опустившись на оба колена,
Он неспешный начнет разговор.
А трава, повинуясь порядку
Будет ждать терпеливо слез-
Но напрасно- лишь боль под лопаткой
Да обрывки седых волос.
Что ты знаешь о красной боли,
О разбросанных клочьях сердец
И о просьбе истерзанной воли
Разрыдаться над ней наконец.
ИРИНА ПОЛЮШКО
КАМЕННЫЙ МОСТ В ВОРОНЕЖЕ
Любимый мостик не знаком с рекой.
Его метраж не назовёшь длиною.
Он, неприметный, маленький такой,
Прожил два века вместе со страною.
Здесь Щепкин роли повторял из драм,
Как городничий на округу глядя,
Прогуливался ссыльный Мандельштам
С идеями "Воронежских тетрадей".
Ещё не возведённый до светил,
Вкусив от революции оскомин,
К Владивостоку Осип укатил,
А прадед получил "путёвку" в Коми.
Неспешно проходил за годом год.
Листву меняли тополя и клёны.
И горбился наш мостик от невзгод
И трудных лет, войною опалённых.
Воронеж возрождался из огня,
Творил ступень гагаринской ракете,
Жил не тужил, историю храня,
А у детей войны рождались дети.
По спуску мы летели на санях
И не боялись синяков и шишек.
Мой город нежно пестовал меня,
Да и других счастливых ребятишек.
Молодожёны. Свадьба. Новый тост
И навесной замочек на перилах.
Наш Каменный, теперь Влюблённых, мост
Хоть перестроен, но такой же милый.
Сюда опять приходят земляки...
A он простой, застенчиво-красивый,
Стоит себе во имя... вопреки...
Как вся провинциальная Россия.
АЛЕКСЕЙ КОСТРИЧКИН
*
Я навзничь, нiч моя тепла,
И плавко мне под одеялом,
Ломая остроту угла,
Глаза глядят куда попало.
Алло, мечта моя, проснись,
Снись не кому-нибудь другому,
О, муки адовой коснись,
Снискав блаженную истому.
Тому, кто, выбежав за дверь,
Вернется за забытой вещью,
Вещ южный ветер, но не верь
Вертлявости его извечной.
Ночной порой фонарный свет
Сверлит задернутые шторы,
Штормит, и чей-то силуэт
Слоняется по коридору.
НИКОЛАЙ БОШИНЦЕВ
*
Если боль встаёт стеною,
Если белый свет не мил –
Не клянись судьбой земною,
Наполняй собою мир.
Пусть бесследны и неброски
Сердца верные слова –
Ветер слышит отголоски
Беспокойного родства.
Расплеснись на звук и запах,
Научись над бездной вод
Танцевать на мягких лапах,
Обнимая небосвод.
И когда твой ангел милый
Вдруг откликнется любя –
Не печалься, если мира
Станет больше, чем тебя.
МАРИНА МАТВЕЕВА
*
Дочь капитана Блада уходит в блуд:
в Гумбольдта, в Гамлета, в гуру пустыни Чанг…
Папочка рад. Он пират, и ему под суд
страшно… ну так хоть дочка не по ночам
шляется, а накручивает свой бинт
мозга – сокровища ищет на островах.
Только когда-то сказал доходяга Флинт:
«Слава проходит, а после – слова, слова…»
Будут пятерки, дипломы и выпускной,
«Звездочка наша!» и старых доцентов взрыд…
Хлопнется дверь, захлебнется окно стеной…
Станет сокровище и непонятный стыд.
Папочкин «роджер» взвивается для старух
в касках (на случай студентских идей-обид).
Дочь капитана Блада – из лучших шлюх:
с Гумбольдтом, Гамлетом и Геродотом спит.
ЕВГЕНИЙ ОВСЯННИКОВ
ИЮЛЬСКАЯ НОЧЬ
Город, июльская ночь, и как будто впервые -
Все атональные шорохи, запахи, тени.
Это цикады на ясенях, маги живые?
К горнему хОрому тихих аккордов ступени?
Звездный ли дождь, как всегда, ксилофонит по крыше?
Голос из прошлого, арфы эоловой струны?
Песни филидов? Но шествие дальше и тише…
Ветви рисуют на небе и ноты, и руны.
Дремлют русалки над бледной июльской водою.
Завтра споранья им снова спешить на работу,
Бросив полвзгляда в озёр зеркала, чья забота –
В небо глядеться и помнить Луну молодою.
Месяц опять накромсал облаков из тумана,
Рыба плеснёт, иль махнёт тебе веточкой ива,
Не удивляйся, ничто в этой жизни не странно,
Если красиво, мой друже, запомни, - лишь если красиво...
ВЛАДИМИР КОСОГОВ
*
В пять утра запрягали коня.
И будила меня, семиклашку,
Молодого отца беготня
С полосатой душой нараспашку.
Молотком отбивали цевьё,
И точили, и прятали в сено
На телеге. И детство мое,
Исчезало в тумане мгновенно.
Приезжали в затерянный мир,
Где царила трава луговая,
Где небес негранёный сапфир
Рассыпался от края до края.
Начиналась учеба моя:
Приглядеть за работой мужскою
Мозаичным зрачком муравья,
Роговицей его колдовскою.
Кто сильнее, чем эти мужи,
Полубоги с загаром до пяток?
Шелестят их косые ножи
У меня вызывая припадок.
Я смотрю уже тысячу лет
Как у них за спиною ложится
Золотой деревенский рассвет —
Огнекрылая дикая птица.
ОЛЬГА ЖИВИКИНА
асТрЫ
у настоящей девочки дома обязательно есть деревянный стол. фаянсовая ваза на нём, а в ней астры. за окном осеннее небо. она волнуется. и совсем не хочет ждать. (из дома напротив кого-то) из дома напротив... кто-то смотрит на эти астры, на свет из окна. и повторяет «пожалуйста, будь счастлива» – настоящая девочка гасит свет и ложится спать.
НАТАЛЬЯ ГРАНКОВСКАЯ
*
Напрасно мужество и силу
Я с давних пор не воспевала.
Явился ты, как Бог красивый -
И солнце Рима воссияло
Была бы скульптором я славным –
Тебя из камня изваяла.
Была б художником я, право –
С тебя бы фрески рисовала.
Но, к сожаленью, не умею
Ни одного и ни другого.
Свою безумную идею
Отдам бумаге и – готово!!!
Мои слова легки, как ветер
У ног твоих они ложатся,
Как обветшалые столетья:
Столетьям глупо унижаться.
Меня, порою, возмущает
Твой голос, что бывает грубым,
И, неизменно восхищают –
Твоё лицо, глаза и губы…
И шлем златой, и профиль гордый
Оставят в сердце отпечаток
Молчат замки, молчат затворы…
Не разомкнуть… таков порядок!!!
Я влюблена. А ты – Великий…
Непобедимый смелый воин.
И пляшут солнечные блики
На стенах Рима …
Будь спокоен!!!
АЛЕНА СИНИЦА
***
Мой папа прошел Афган
Он видел барханы, пески
Бушующий ураган
Не людей – только их куски.
А что видел ты?
Мой папа смотрел на Восток
Стальные его кулаки
Сверкали огнями дорог,
Он слышал за милю шаги.
А что слышал ты?
Мой папа отдал свою кровь
И алым налились цветы,
Слегка только дернуло бровь,
Но невозмутимы черты.
А чем наливаешься ты?
Мне передалась его честь,
Мне перелилась его боль,
Не слово одно - сразу шесть!
Не мир, не спокойствие – бой.
А ты кто? А ты – не герой.
Мой папа прошел Афган
Дурной головой под бинты
Он видел насквозь туман,
Он словом срывал болты,
Он был не такой,
Как ты.
ИГОРЬ ГОНОХОВ
О МОСКВЕ
на старинных, стёршихся петлях шкаф,
(временной меняющийся портал),
говорят, все ищут на Плетешках,
чтоб попасть в Москву, о какой мечтал.
а Москва – давно уже не Москва...
этот город, выцветший от жары,
у торговца где-то сидит в мозгах
между вкусом фенхеля и зиры.
африкански-жёлтый сухой газон,
возле баков – брошенный самокат,
небоскрёбы в мареве – там – Гудзон,
завернёшь за фруктами – Самарканд.
я Москву во времени растерял,
и куда бы мне ни пришлось идти:
где была пельменная – ресторан,
а на месте булочной – стал «интим».
но пока не съехала жизнь в кювет,
от забот пока не заглох мотор,
напишите, милые, о Москве –
те, кто помнит прежнюю до сих пор.
слишком много дыма, смертей, сирен
и жара – с неделю не пьёт Костян,
а мне снится, будто цветёт сирень...
и над нею, в белых свечах – каштан...
ОЛЬГА ЗЛОТНИКОВА
ОБМОРОК ВЕЩЕЙ
«Твоя любовь,
дыша, в меня их обмороком входит».
Н. Делаланд
Случается ведь обморок вещей,
когда они мертвеют на минуту,
и ты не знаешь, как себя назвать
средь них, и их названья тоже
затеряны в пустотах бытия.
Вот шкаф, он больше шкафом не зовётся,
и мать его – смолистая сосна –
сосною быть перестаёт,
и больше – вся материя беззвучна,
беспамятна, неузнана, беззуба,
губами ловишь воздух, и ни слова
в нём больше не звенит,
и мелкими горошинами звуки
отскакивают в пустоту,
где всё – возможность,
и предел вещам не задан,
и жизнь – предвосхищение вещей.
Они очнутся, ты их назовёшь:
кровать и стол, пиджак повис во мгле
на стуле колченогом и убогом,
и книга распласталась на столе.
А было так: не липкий влажный морок,
а голое внезапное ничто,
и ты обезоружен перед Богом.
АЛИНА СТАРОДУБЦЕВА
*
Слова со вкусом сигарет вдыхаются одним аккордом. Тристан не встретился с Изольдой, Гертруда кутается в плед - Минздрав не поощряет яд. Моей вселенной нет на карте, но некто, как и я, азартен - он ищет небо наугад. Прищурив глаз, моя весна за ним с улыбкой наблюдает. А мне что делать - я не знаю, я собираю голоса в колоду музыкальных снов. Приветствую тебя, мой странник. Бросаю кости - вижу грани моих расшатанных основ.
Душа роняет из кармана куски непризнанных стихов.
Иду по ним, как по стеклу, по гретелевских крох стигматам, до пряничного невозврата из обгоревшего "люблю", и ветер рвёт прозрачный ток протяжностью в один эпитет. Смотри же, мой отважный зритель, как я стреляю между строк, не целясь, в сумрачный партер, по горло погружённый в осень. Закат давно темнеет в восемь, и в этом паззле полумер я - тот бродяга между сосен,
плацкарт, поющий подколёсьем.
Я - чёртов коллекционер.
На стеллаже стеклянных дней, тряпичных слов и карандашных набросков "здесь", "одна", "однажды", есть полки, прочих тяжелей. На них гнездится полк бумажных, кричащих типографской сажей, пахучих прошлым и гуашью, мной недописанных людей. В одних я не вмещусь, хоть вой. Другие велики некстати. А третьих ждёт другой издатель - или, как минимум, запой...
Но выбран наугад герой, не пропечатанный в заглавьи, не совершивший подвиг, равный удачно вставшей запятой.
"Был дубль! Отснято!" Перерыв.
Приветствую тебя, мой странный. За предрассветной мутной сталью наш вальс рифмуется в надрыв. Я слышу твой гитарный бой. В который раз тебя листая, я вижу, как, недокасаясь,
бредёшь ты - безымянный странник,
недопридуманный не мной.
ОЛЬГА КУЗНЕЦОВА
*
если проснуться - то где-нибудь далеко,
в жесткой постели - душной, как Палестина,
старого времени скисшее молоко
переплывая пoд пение бедуина.
если запомнить - то вечный изгиб горы,
свет, удивленье, голубя над водою,
тени волхвов, несущих Ему дары,
ангелом ли ведомых, или звездою.
если шептать - то четырнадцатый псалом
в белом полудне, выжатом из жасмина,
там где горячий ветер шепнет "Шалом..."
вслед за твоим "Во имя Отца, и Сына..."
АННА ДЭ
детство
и ничего пока еще не знаю,
лишь радуюсь, что мир, и май, и труд...
но белое постиранное знамя
вывешивает мама поутру
и говорит с утробой, точно с сыном.
спит бабушка, не покладая спиц -
становится гребёнкой и косынкой -
становится землёй и снова спит.
а мы её никак не отпускали -
всё ездили на поиски в санях,
бродили перелесками, песками,
высматривали в горле у меня…
кто пригласил осиновые войны
лупить по стёклам? а теперь смотри,
как детство неживое, ножевое
в земные проникает буквари.
вот кто-то чёрный по ночам пугает,
рядится то совой, то мертвецом
с висящими передо мной ногами -
и на двоих у нас одно лицо.
там, где площадка яростно хохочет,
в заборе дыры для отцовских глаз.
и август - непреодолимый отчим,
пока с работы мама не пришла.
ура, приходит! полная дарами!
окно открыла, занялась мытьём…
от мамы остаётся только рама
и в рамке - небо, и она на нём.
а бабушка связала всё на свете -
равнины, горы, горьких сыновей
и дочерей своих – и жизнь, и смерть их -
в колодце, в море, в скошенной траве.
а мы им имена навыдавали,
мы говорили: Николай, Андрей,
мы называли: Александра, Валя…
мы горечь обозначили словами,
переводили в непрямую речь.
так долго эти камни нарекали,
что пальцы пересохли и устали.
кто доиграет в мяч? река ли?
а может, лес, пока не постарел?
пока выводит на листве тетрадной
одну лишь маму, мир, весну и радость
и отдыхает каменная Таня,
по горло в серебре
ТАТЬЯНА ПАРСАНОВА
ПИСЬМА ИЗ АФГАНА
Нашим мальчишкам посвящается.
Пожелтевший листочек... На сгибах протерся до дыр...
Только он всё-равно всех сокровищ земных мне дороже.
Улетает мой всхлип в равнодушно безмолвный эфир.
И ползет тишина безнадегою липкой по коже...
***
Здравствуй, ТАньча, моя. (Только Он так меня называл.)
У меня все нормально. Служу. Ты мной можешь гордиться.
Мы сегодня в ущелье... (замазаны строчки) Дувал
Спас меня и ребят. Вот такая она заграница.
Солнце здесь раскаленное, словно открытый огонь.
Да и небо, представь, ну... какого-то пыльного цвета.
Знаешь, хочется снега. Хотя бы снежинку в ладонь.
Это вовсе не весело - вечное, жаркое лето.
Мы здесь долг отдаем. Руку дружбы. Как нам говорят...
Я порой сомневаюсь, гуляя по самому краю.
Мы сегодня домой отправляли "двухсотых" ребят.
Я, поверь, не боюсь. Потому что ты ждешь меня. Знаю.
***
Задохнулась от боли. Читая в стотысячный раз.
И в стотысячный раз, словно в первый, смогла задохнуться.
Я ждала...
Не ждала! Я ведь жду тебя... Даже сейчас...
Ну вернись же!!! Ведь ты обещал мне вернуться...
ЕЛЕНА НИКИТАЕВА
АКВАМАРИНА
рыжая девочка пишет морской пейзаж,
на берегу молоко и баранок связка,
мама сказала, что взрослые носят маски,
если в душе пустота, или грусть, или ложь,
часто бывает, что лишь через боль поймёшь,
кто ты на деле, и ради чего плывёшь
в лодке без вёсел и в штиль. сквозь густые краски
вечером на маяке загорается свет,
рыба уходит ко дну, дожидаясь солнца,
кто-то, такой долгожданный, никак не вернётся,
он не вернётся, покуда ты ждёшь и ждёшь,
слишком желанное ближе не станет. что ж,
это закон равновесия. ты дорастёшь.
рыжая девочка, всё, как всегда, обойдётся.
НАТАЛЬЯ АХПАШЕВА
* * *
В сени кипарисов на заре,
битвами дневными утомлённый,
отдыхает грозный хан Гирей,
устремляя в море взгляд зелёный.
Ни в каких глубинах голубых,
зарослях коралловых лиловых
никогда не видела таких
стариков – красивых и суровых.
Взбулькивает глиняный кальян,
ароматы стелются волною,
и седобородый пехлеван
чуть качает бритой головою.
Чайки вторят горестной зурне.
Пена моет мраморную плитку.
Отчего так любопытно мне
подстеречь внезапную улыбку?
Жизнь была привольная моя
предопределённой изначально.
В зареве заката чешуя
отливает золотом. Прощально
плавники плеснут – не обессудь.
Будут сердце холода лелеять.
Иншаллах, вернусь когда-нибудь
грусть-печаль-тоску твою развеять.
ОЛЬГА МАКСИМОВА-ВОЛОГДА
Я АНГЕЛ, Я АНГЕЛ, Я АНГЕЛ
Снег... Вспоминаю в деревне у бабки и деда
Белый, пушистый и много - по самую крышу.
К дому добраться - по узенькой тропке в два следа
Или на самых широких на дедовых лыжах
И за собой деревянные легкие санки.
На полдороге – не видит никто из окошек -
Руки расправлю - Я ангел! Я ангел! Я ангел! -
Брошусь на снег, приминая хрустящую крошку.
Все. Дальше - нет. Дальше памяти тропки иные.
Лижет собака ладошек прозябшие ранки.
С неба деревня, дорога, и дом, и родные
Падают снегом.... Я ангел, я ангел, я ангел...
ИЛЬЯ ПЛОХИХ
***
Ладит ручку к ржавой лейке
терпеливый садовод
на участке, на скамейке,
под рябиной, у ворот,
накормив собаку Жучку,
на затылок сдвинув кепку,
рассмотрев на небе тучку,
на земле – жука, медведку,
грозным шиканьем в малине
воробьям прервав пирушку,
подмигнув жене Арине,
слыша курицу-несушку,
замечая вслух, что внуку
отвезет ее яички,
время распознав по звуку
уходящей электрички…
Внук небритою щекою
вдавлен в жёсткую подушку,
извлеченным из покоя
возвращается в «психушку»
и пытается подняться,
трепыхается, бубня:
«Я не буду больше драться,
расфиксируйте меня!»
Но безмолвною луною
ухмыляется ночник.
Провожая звук слюною,
внук срывается на крик,
внук пронзает ночь глаголом,
создавая звук всем телом.
И опять его уколом
убивает кто-то в белом.
И опять оцепененье
монотонно зазвучало.
И опять стихотворенье
повторяется сначала.
АЛЕКСЕЙ ГАМЗОВ
ЛЕНИНСК-КУЗНЕЦКИЙ
1
Вспоминай. Девяностый плюс-минус год.
Государство бросает то в жар, то в холод.
Непривычный герб, где орёл двуборт,
заменяет привычный, где серп и молот,
и старый флаг, со звездой внутри,
сменяем новым, где цвета три.
Бесконечное лето. Беспутный брат
третьей ходкой отправился за решётку.
Немцы выиграли свой чемпионат.
Я попробовал нож, целовать и водку
там, где тусили среди дерев
мы все, до срока заматерев.
О, священная роща карагачей
у заросшей железнодорожной ветки!
Неверланд, задворки, кусок ничей,
где друзья-малолетки и их нимфетки,
стремглав вживаясь в горняцкий рай,
проникли в будущность невзначай.
Двадцатичетырёхчасовой виток
отделяет от прошлого лишь на волос.
Но, суммировав, можно узреть итог:
шинный след, будто бы бесконечный колос.
И вот, мальцы, а теперь отцы –
вдали скрывается мотоцикл.
Вспоминай. Но потом не забудь забыть,
ибо это похоже на тихий омут.
Это словно растяжка – не трогай нить,
и тогда, возможно, тебя не тронут
мороки города, где всерьёз
не верится, что когда-то рос.
2
Палёной водки добивай запас,
покуда ночь – с фиксою и в наколках –
заправлена в околицу посёлка,
как в треники – футболка «abibas».
Сибири сирый бархатный сезон,
период недолёта недолета.
Махни ещё – и сгинешь без билета
с планеты терриконов, шахт и зон.
Пока не виден трубный лес и глас
его не слышен – проще без оглядки
пройти его чугунные порядки,
где жёлтый газ горит, как жёлтый глаз.
Ползи, как клоп, по заднице земли.
Добудешь денег– выбери одно из
средств транспорта (попутку, скорый поезд,
аэроплан) и исчезай вдали.
Куда-нибудь прибудь и осознай:
навечно, как красители в пластмассу,
в тебя залит– плоть к плоти, мясо к мясу –
твой чёртов, мать его, родимый край.
ЯКОВ ЦЕМЕЛЬ
ПОРТРЕТ
Ты рисовала свой портрет
На чистом ватманском листе…
Сперва возник неяркий свет,
Потом на смену пустоте
Явилась степь. Кругом лишь снег
И белый воздух до небес.
Но карандаш продолжил бег,
Покров таинственный исчез,
И вышло солнце. Всё ясней
Под снегом виделась земля,
И стали возникать над ней
Сухие стебли ковыля.
Он показался из снегов,
Что шли здесь сотни тысяч лет,
И из его простых штрихов
Ты начала творить портрет.
Ты доставала свой портрет
Из той бездонной глубины,
Где нет тепла и красок нет,
Но есть предчувствие Весны,
Как нежный отдалённый звук
Той флейты, что зовет оркестр.
И он откликнулся. Вокруг
Всё вздрогнуло. Из разных мест
Мелодии взлетели ввысь –
Травы, цветов. В пылу игры
Они в тугой клубок сплелись,
Рождая смерч, рождая взрыв
Сильнее ядерного. Так
В степной неведомой глуши,
В пространстве твоего листа,
Произошёл исход Души.
Но не зеркальной, а другой,
К которой ты всё время шла
Сквозь суету, махнув рукой
На повседневные дела.
Смела, наивна и чиста
Она явилась в этот свет,
Отбросив скорлупу листа.
Возврата нет. Возврата нет.
ОЛЬГА ВИРЯЗОВА
*
Вот бы самой загадать и выбрать,
пойдёшь ли напра-налево – как в сказке сказывается...
Полудня лоснится угловатая глыба,
птицы наверху захлопываются и распластываются.
На середину улицы - туго, словно идёшь по дну -
выберешься, смотришь: чайки апрельско-майские,
впутавшиеся в голубизну,
купное у них чародейство, таинство.
Горла их – горны, музыка им подстать,
крыльями гнутый воздух упруг и густ.
Ах, эта мускулистая высота
и существование наизусть!
Это тебе не оторви да брось –
с картою рек в груди, с компасом в голове,
хоть и почти бумажная снасть и кость,
чтобы легко носить её, не жалеть.
Ноги твои тряпичные – раз и два –
всё твоё человеческое выбирает близь,
верит в миры, картонные до нутра...
Но эти птицы, откуда они взялись?
Всё в тебе электрическое не твоё -
по водам, по воздуху, наобум
чайки ли, гуси-лебеди, белый шум,
ты ли, уловившая эту нить -
что-то такое во сны твои звонит,
что-то тебе сигналит, свистит, поёт,
тянет вперёд по линии силовой,
остальное стелется трын-травой...
ИГОРЬ ЧУРДАЛЕВ
*
Слушаем птиц и ветер,
сбежав от дел.
Скрипы стволов. В заводи тихий всплеск.
В этот последний, быть может,
погожий день
лес не спешит скидывать кроны с плеч,
словно календари ему нипочем -
лишь, наклоняясь к струям живой воды,
яблоня дикая
молится над ручьем,
в быструю гладь сбрасывая плоды.
Падают яблоки в небо,
где напрямик,
сизую стужу взрезая, не глядя вниз,
тоненький след волочит истребитель МиГ,
точно паук из себя извергает нить.
В нем прозябает мужественный пилот,
в звании младшего ангела принят в сонм.
И невдомек ему,
что он плывет как плод
яблони дикой в малом ручье лесном.
Запад уже погас - но еще не весь,
Искры небес тлеют на ветерке.
Яркая тьма укрывает нас.
И невесть
чем отразимся в млечной её реке.
Обремененная звездами, с высоты
ночь, словно крону, клонит свое чело
к миру, который создан для красоты.
И, вероятно, больше ни для чего.
ТАТЬЯНА ЩЕРБИНИНА
*
Уходят дети в электронный мир,
И это так удобно - поначалу:
Мы, возвращаясь в логово квартир,
Усталые, детей не замечаем.
Скучают книжки, свалены в углу,
И кубики заброшены куда-то.
На всех планетах - в холод и в жару
Воюют электронные солдаты.
Врастают дети душами в экран.
Потоки крови в схватках рукопашных.
Но умирать от виртуальных ран
Нисколечко не больно и не страшно.
И хочется - добить наверняка,
Добить, чтоб мОзги брызнули потешно.
На мышку жмет мальчишечья рука,
А взгляд пустой, бессмысленный, нездешний...
Зато - порядок в логове квартир.
Свободы у родителей навалом.
Уходят дети в электронный мир,
И это так удобно - поначалу...
ЕЛЕНА АНТИПЫЧЕВА
В ШТАНАХ ПРОТЕРТЫХ
В штанах протертых мимо инсталляций
Плетусь уныло ; недовольны мной:
"Зачем здесь этой нищебродке шляться?"
Как осужденье слышу за спиной.
Везунчики ! В костюмах от Версаче,
Диора , Сен-Лорана и Готье
Они в обносках выглядят иначе,
Чем я в своем обшарпанном шмотье.
Я не клиентка банка , нет ботинок,
Достойных Красной площади , Тверской;
В чулане - вал виниловых пластинок
И телефон в почете городской.
Смартфоны мне до лампочки ! До лампы!
До барахла подавно дела нет,
В моей башке одни хореи , ямбы,
На коих и сошелся клином свет.
Рифмуя строки , мерю бестолково
Слова на ощупь , с ними кров делю,
Ложусь и просыпаюсь с текстом снова,
Как с пареньком , которого люблю.
СВЕТЛАНА СОЛДАТОВА
ГАДАНИЕ НА ХЛЕБНЫХ КРОШКАХ
от дедова обелиска от бабушкиной могилы
от мамкиного уюта покатишься что есть силы
подпрыгивай теплый сладкий душистый сверкай боками
катись по большой дороге
там хлеб превратится в камень
о город-сад,
магриб и эльсинор!..
соленый серый снег почти растаял,
и вскрылась надпись "император - вор".
по рыжей ветке сотни лисьих нор,
в лесах зеленой бродят волчьи стаи.
избавившись от деревенской грусти,
катись по малой спасской, колобок,
но не зевай, не спи, а то укусит -
ах, не со зла, а из любви к искусству! -
отчаянный волчок за теплый бок.
казни, казнись - но миловать нельзя,
здесь никого не миловали сроду,
смотри, как поднимается, грозя,
рогатый месяц. он охрип, озяб,
и кости вечно ноют на погоду.
- ты брат мне, третий ромул?
- lupus est.
латынь остра, проста и режет уши.
мой третий рем не выдаст, волк не съест,
медведей нет на сотню верст окрест,
но вот лисица...
слышишь?
слушай, слушай.
от слоников на комоде от мамкиной манной каши
катись по большой дороге от наших и от не наших
от дедушкиной махорки от бабкиного платочка
дорожка из хлебных крошек
воробушки
точка
точка
МАРИНА ЛЕВИНА
*
От камышового шепота – в жернова мегаполиса.
Руку протяни к своему благополучию.
Верь только случаю.
Не закрывайся.
От речитатива певчего – в скрип тормозов автобана.
Всего лишь шаг до вечности,
Взгляд – до нежности.
Не спотыкайся.
АЛЕКСАНДР МАРТЫНЮК
ТРИОЛЕТ
Поднимется мох, забывая твой след,
починит паук паутину,
ты только прошел – но тебя уже нет,
поднимется мох, забывая твой след,
и ветви плотнее сомкнет бересклет.
Разгладив тропу как морщину,
поднимется мох, забывая твой след,
починит паук паутину.
Луна озарит затихающий лес,
безмолвие ляжет на кроны.
Застыв равнодушно у края небес,
луна озарит затихающий лес.
Тебя больше нет. Ты бесследно исчез.
Закашляет хрипло ворона,
луна озарит затихающий лес,
безмолвие ляжет на кроны.
ЛЕОНИД БЕЛЕНЬКИЙ
МОЛИТВА
Я взываю к тебе
Каждый день без притворства и лени.
Не остави в беде,
Защити, сохрани и спаси.
Посмотри на меня -
Я стою пред тобой на коленях
И, цепями звеня,
Бью челом тебе в пол до крови.
Но за веками глаз
Не видать. И заложены уши.
И не слышен твой Глас.
Завывает на улице Зверь.
Пропадаю во тьме,
Темнота забирается в душу,
Дьявол рвётся ко мне
И трещит под ударами дверь.
Я молился всю ночь.
Голос мой и молитвы всё тише.
Ты не можешь помочь.
Ты б, конечно, пришёл, если б мог.
Но ты снова молчишь.
Ты, наверное, просто не слышишь.
Человек, ну, услышь!
Тебе молится снова твой Бог...
ЮРИЙ ИЗВЕКОВ
ДВУГЛАВЫЙ СОНЕТ
Попробуй нашего вина,
Оно и скорбно и брадато,
Огромно, жгуче, зло и в плату
Возьмет всего тебя сполна.
Его угрюмая волна
Уйдет, оставив волосатый
Ком в горле, и свои глаза ты
Нашаришь в скользком иле дна.
Отведай нашего вина
И с полночи и до утра, ты
Начнешь перечислять утраты,
И собирать их в стену сна.
И встанет стылая стена,
И выйдут из стены солдаты
Неимоверны и горбаты,
И пресекутся времена.
Ты хочешь нашего вина?
Оно, как свадебный скелет.
Стоит в шкафу так много лет,
В кружавчиках и рюшках спрятан.
Как светоносная струна,
Что скрыта плоти рыхлой ватой.
ОЛЬГА НАЗАРОВА
МЕЛАНХОЛИЯ
Приподнял ветерок красно-желтую сыпь
легких фантиков, брошенных в осень.
Расплескал ветерок темно-серую зыбь
и затих под высоким утёсом.
Синева обмакнула утёс в облака,
растворилась улыбкой предзимней.
Зазнобила, скукожилась просинь слегка,
накопив прелых яблок в корзинах...
Люто-стылый пейзаж песни грусть напевал
про есенинский клён леденелый.
Заскорузла с тоской предвечерняя даль
безнадёжной землёй зачерствелой.
НАТАЛЬЯ СЕМЕРНИНА
ЗОЛОТОЙ КОТ
За тобой или за мной
Кот приходит золотой
У него из меда ушки
Забирает он с подушки
Самый страшный детский сон.
Раздается перезвон
Колокольчиков во тьме
Может, он приснился мне?
За тобой или за мной
Ночь по комнате пустой
Ночь шагает за котом
Золотым его хвостом
За медовыми ушами
За зелеными глазами
Ты ложись скорей в кровать
Ночь идет – нам надо спать
За тобой или за мной
Утро встало над Москвой
Кот всю ночь нас сторожил
Кот нам преданно служил
На моей подушке спит
Ярким золотом горит
За тобой или за мной
Солнце в небе с облаками
… По подушке ходят мыши
Очень тихими ногами…
ЕВГЕНИЙ ИВАНИЦКИЙ
ДАМА С СОБАЧКОЙ
Стояли, прощались до позднего часа…
Мерцал равнодушно фонарик баркаса,
Смотрел полусонно: ему надоело –
Опять кто-то плачет. Обычное дело.
А сколько их было – курортных романов,
Надежд, обещаний, беспечных обманов!
Мужчина, целующий женщине руки,
Смычок, что поднялся над скрипкой разлуки, –
Так было, так будет, – луны безмятежность,
Прибой и его исполинская нежность…
Но двое боялись и ждали развязки,
Воруя у счастья последние ласки.
И были безумье, тоска и отрада,
Познание неба, предчувствие ада.
Пустые мечты и печальная кода
В темнеющем небе, в гудке парохода…
Но люди, решаясь, тянули невольно –
Рвануть по живому и страшно, и больно…
Шпиц слушал хозяйкины вздохи и охи
И думал: «Пустое! Вот если бы… блохи!»
Пушистый, весёлый, носился у моря,
То чаек пугая, то с крабами споря, –
Пёс, чистый душою, пёс, белый, как пена,
Не знавший сомнений и слова «измена».
С хозяйкою милой он будет навеки:
«Зачем расставаться? Эх, вы, человеки…»
А люди прощались, округа дремала.
Собачка смотрела и не понимала…
СЕРГЕЙ СТАРКОВ
ПУНЦОВОЕ СОЛНЦЕ
Пунцовое солнце
в пунцовом венце –
между мною и Францией.
Вечер.
10 часов.
На лице,
пожалуй,
уже 12.
Выпил.
Ещё раз.
Бросил, но выпил
прежде,
чем бросить.
В зеркало глянул я — колченогой
испуганной выпью
сердце замерло.
Прочь сон!
Отжимаю веки пальцами
с азартом Беллерофонта.
Слушай-ка, солнце,
поменяемся местами,
завтра,
у горизонта.
По рукам!?
Ударили…
Выжидаю жадно,
когда рыжим маленьким пони
солнце выпрыгнет
косо и азиатно
между мной и Японией.
Оседлаю небо.
По дороге странствий
шкуру его изотру коленом,
полечу,
обогрею всё пространство
между тобой и Вселенной!
ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС
ДУША
В печи заслонка приоткрыта –
на чуть, на лезвие ножа,
и, словно бы из пара свита,
сквозит из щели вниз душа.
Плита на печке пышет жаром.
Огонь загадочно гудит.
Уютно к ночи в доме старом
пустыни снежной посреди.
Едва дыша, в тиши внимаю
вблизи явлению души –
она свежа, как ветер мая,
и, у огня застыв, дрожит.
Кладу краюху хлеба ближе:
«Возьми, поешь. Ведь голодна?»
И словно шепот, ясно слышу:
«Спасибо, только мне не на…»
И все — метнулась, будто пламя.
В печи как эхо — чей-то крик.
В трельяже — там, за зеркалами,
плывет и тает женский лик.
Его охватывает что-то,
несет незримое крыло
к заслонке, в черные ворота,
где льдом становится тепло.
Затишье стелется по хате.
Прохлада льется из углов.
Мне восемь лет. Мир неохватен,
а грань — оконное стекло.
Январской ночи нет предела.
Трещит и бьется жар в печи.
И дрожь заслонки то и дело –
как оклик жалобный в ночи.
СЕРГЕЙ ПАХОМОВ
ДЕНЬ
Помоги мне, мать-природа, пережить пожарный день,
Я лежу, как лещ у брода плавниками набекрень.
Наблюдаю: три коровы, поросёнка и овцу,
День занудистый - Иова? сыплет белую пыльцу -
Не с проказниц (чу - проказа!) - ив, склонённых над водой,
А с небес, сколь видно глазу - (глаз болеет слепотой).
Жизнь - она определённо для глядения дана:
"Вертолётиками" клёна - рак и ракушки у дна.
Монотонно, как по нотам, водомерка - шнырь да шнырь,
Покрываясь сладким потом, луг раскрылся, что псалтырь.
Я смотрюсь заглавной буквой средь ромашех прописных,
Поправляя нервно утварь рыболовную, как стих.
Помоги мне, мать-природа - утро ль, вечер - не пойму...
Донести до огорода перемётную суму.
АНДРЕЙ БЛИНОВ
ДОГОВОРИТЬ
Рыжий кафель проходит нянечка трижды в месяц,
Но сейчас вне графика. Там, в глубине палат,
Лишь о том и суд, как на этом на самом месте
Извивался, встречая смерть, господин Пилат.
И бывалые-то не помнят, откуда прибыл
На довольствие этот странный смешной старик,
Но по карточке — в свое время был крупной рыбой:
Прокурор ли, префект — из тех, кто давно привык
По работе и жизни дело иметь с отребьем,
Осуждать без пощады, не умывая рук,
И выслушивать всякий бред, что они натреплют,
Пропуская слова — как пыль на сухом ветру.
Так не буйный, но коль накатывает припадок,
Тянет руки к лампочке, к трещинам потолка
И внушает кому-то: договорить, мол, надо,
Надо, мол, завершить беседу, а всё никак...
И мозжит головой по кафелю больше часа,
И елозит по полу, напрочь лишенный сил...
А сегодня с утра он все-таки достучался.
Тот другой, в потолке, — наверно, его простил...
___
Проходить — здесь — мыть тряпкой, отмывать (ср.: «Здесь уже вымыто. Надо еще вот там пройти»)
ИРИНА МОРОЗОВА
*
Уснуть, прильнув щекой к твоей щеке,
Потёршись об отросшую щетину...
Два мира, две судьбы, две половины -
Пульсирующей жилкой на виске...
Сплетенье судеб и сплетенье рук,
Стремящиеся в точку невозврата,-
Награда, наказанье и расплата
За сломанные векторы разлук...
Уснуть, смешав твой выдох и мой вдох
И ощутить себя твоею частью,
А поутру разбить стакан на счастье,
И вымести осколки за порог...
И аромат кофейного зерна,
Размолотого в старой кофемолке,
И утонуть в твоей большой футболке,
И чашка кофе - на двоих - одна...
СТЕФАНИЯ ДАНИЛОВА
АЛЬЦГЕЙМЕР
В Интернете есть клип про бабушку и Альцгеймер, и не то чтоб его возможно смотреть без слёз. Человек живёт по закоротившей схеме, человек не воспринимает себя всерьёз, собирает углы и по ним собирает крошки, и одно из имён господних твердит, твердит, не отличает вилку от, скажем, ложки, и ногами вперёд выносят ему вердикт. Эта старая женщина роется в старых сумках, и сберкнижка воспоминаний горит в огне; эта старая женщина роется в старых сутках, и плодами Тантала память плывёт над ней. Непонятно, в чем божья авторская задумка, почему эта женщина падает и встаёт, снова падает головой в табуретный угол; кто-то в церкви поёт: "Да святится имя Твоё".
Я пытаюсь представить жизнь её до момента, на неё обвалившего крест, что она несла. Вдруг она умела играть на трёх инструментах, никому не жалела добра, не желала зла; вдруг пахала - в прямом и в переносном смысле; паковала посылки на фронт, находясь в тылу. А теперь у неё ни о ком ни единой мысли, и она лежит на холодном своём полу. Дети где-то в других городах, на иных планетах, и смеются они, и заводят своих детей, а быть может, что никого у неё и нету, и глаза у неё - пустой и ещё пустей. В клипе видно, как муж (или брат, или врач) приходит, и с холодного пола к кровати тащит её. И уходит из кадра, а нищенка в переходе всё поёт и поёт: "Да святится имя Твоё".
В Интернете есть ролик про дедушку и Альцгеймер. Или, может, про бабушку. Бабушку, точно, да. Я не помню, чем различаются гей и геймер, почему сегодня не кончится никогда. И мне сорок лет, а детей моих - ни в проекте, ни в помине, я здесь одна как перст, но почему-то по комнате скачут дети, я пеку пирожки, почему-то никто не ест. Я торгую на рынке вязаными носками. У меня есть медаль и гордость не за себя. На обоях - рисунок внука, почти наскальный. Фотографии в чёрных рамках опять не спят. Я передам, что мы победили немцев, и за билет, конечно же, передам. Восемьдесят четыре, проблемы с сердцем, заплатить за свет, из крана течет вода. На каком ты фронте, гаснет слеза в плафоне, кто приходит, на полу лежать не даёт.
И невидимый голос в сломанном патефоне всё поёт и поёт "Да святится имя Твоё".
ЕВГЕНИЯ УЛЬЯНКИНА
про шкаф
Наступает пора
отдирать со стены виноград
и прикидывать, что выносимо.
Из подаренного на вырост
пора вырастать.
Тело будто помнит
голодную первую зиму
и упорно делает вид,
что вот-вот растает.
В предыдущий раз
немецких кукол раздаривали,
продавали письменный стол:
невыездной,
а японский магнитофон
увезли с собой
на поезде.
Он срисовывал рельсов бой
и понимал, куда катится.
Я — не очень.
Я тогда не знала вангоговой
звёздной ночи,
но я знала степную ночь.
Лучше б её зашили
в мою сетчатку,
чтобы было, с чего начаться
и чем закончить.
Как бы теперь сборы
ещё отсрочить:
с каждой коробкой
дорога к началу длиннее.
Видно ли степь
из созвездия Водолея?
Память, как шкаф,
в целом невыносима.
ЮЛИЯ ШОКОЛ
вот сейчас вылетит птичка…
у мамы внутри поселилась большая птица,
чтоб выклевать маму по зернышкам, по крупицам.
ей мама - кормушка.
я плакала, пощади же!
ведь зерна в груди моей и вкусней, и ближе.
к весне мама стала, как стебель бамбука, полой,
ходила, уже не касаясь ни стен, ни пола.
на каждое наше "люблю" отвечало эхо,
а после собрало вещи да и уехало.
а к лету... давайте не будем сейчас о лете.
к груди прижималась - и слышала птичий клекот.
щекой ощущала, как воздух проходит мимо,
так необратимо, о боже, необратимо!
когда на кровати стал виден лишь контур тела,
бог камерой щелкнул -
и птичка
к нему
взлетела.
СВЕТЛАНА ГОЛОВЦОВА
***
Я когда-нибудь вырвусь из круга порочных желаний
И на площади людной я буду отдельно стоять,
И из слов о прощеньи родятся слова о прощаньи,
Когда август со мною пойдет за Неву умирать.
Петербургские сны, голубее московского снега,
Размолчат и расскажут о том, почему мы ушли.
И на севере неба взойдет светлоокая Вега,
И сентябрьские ночи раскроют созвездий клешни.
С наступленьем зимы заметет белым ветром страницы,
И никто не узнает, над кем завывает метель,
Только память из прошлого вычертит строгие лица,
Только ветер споет о случившемся как менестрель.
Петербургские ночи, светлее московских рассветов,
Над уснувшей рекою в молчаньи мосты разведут,
В город вьюг и поэтов войдет обновленное лето
И расскажет о том, как в нем тени ушедших живут.
ЮЛИЯ СЛИВИНА
ВСЯ ПРАВДА О КОВЧЕГЕ
Метро, как нутро зверя огромного.
Метро – в подземелье окно мое.
Метро, с человечинкой наперевес,
Такое, какое есть.
Шагаю, стальная, как этот поезд.
Шагаю, и нервы мои, как поезд.
Шагаю – это отдельная повесть.
Куда? И на кой хрен?!
Оставила свой ковчег, но я
Иду искать своего Ноя.
Мир повернется и встанет на крен.
Мой Ной незаметен на фоне стен.
Мой Ной опрокинут в себя, расстроен.
Мой Ной никогда
Ничего
Не строил.
Все прочее – побасенки и бред.
Потоп есть. А ковчега – нет…
АЛЕНА ВОЛЯ
*
... У него на обед черепаховый суп...
Он: красив, элегантен, приватно не глуп,
адюльтер понимает превратно.
По утрам: сигарета, бассейн и массаж,
чашка кофе с Москвой - привозной антураж -
ностальгия вполне адекватных.
На Экваторе сроду не будет зимы.
Дождь. Три месяца льёт перекрёстки умыв,
размывая в кашицу дороги,
превращая грунтовые в вязкую слизь,
кабальеро не терпит - ему нужно слить,
как всегда, и забыться немного.
У неё на ногах шлёпки цвета фокстрот,
лет четырнадцать от роду, спрямленный рот –
на работе что хочешь источит,
из одежды - истлевший давно балдахин –
смесь футболки и платья, и вырез один,
доходящий до главной из точек.
По измазанной щёчке слезинка текла,
отразилась в панели, на фоне стекла -
мятый доллар, засунут за дворник.
Этот мен никогда не умрёт от щедрот,
он уверен, что он никогда не умрёт
и прославится точно во вторник.
Он немного известен и пишет стихи -
возбудимость ума повышает стрихнин
и тактильная чувственность гложет,
правда сердце шалит с каждым разом сильней,
а на пике приходит всё больше теней
отмечать восхитительность ложа.
Из её позвонков вытекает печаль,
страхи Гойи на смуглых девчачьих плечах,
из прижавших - рептилии в лицах -
на Проспекте вулканов немало теней,
в серо-чёрных тонах все тенеты длинней
и колибри в орла превратится.
Кордильеры... Под утро молочным туман...
Эквадор проживёт без него этот май,
на фаянсе другие рисунки:
чёрный кофе с корицей, не наша зима,
черепаховый рай освещает луна,
звёздный шлейф за туманы засунув.
АЛЕКСАНДР КОВАЛЬЧУК
ОТХРИПЕЛИ КОНИ…
(Памяти Исаака Эммануиловича Бабеля)
"Любезная мама Евдокия Федоровна Курдюкова.
Спешу вам написать, что я нахожусь в красной Конной
армии товарища Буденного, а также тут находится ваш
кум Никон Васильич, который есть в настоящее время
красный герой"
И.Бабель "Письмо"
Отхрипели кони обрывов охрой,
Извилистым шляхом, поймами мокрыми,
Окраинного Каменца тесаною брусчаткой.
Под дулами рушниковых окон
Отхрипели... Как охнули...
Сидим у песчаника-дома, крытого, где черепицею, где соломой.
Дымим цигарками, прислушиваемся к шевелению в доме,
Ждем вестового, пылью у крайней хаты;
Стелют и нам соломы — "буде мягко, воякам, спаты"...
Винтари рядом. По нескошенной полоске ржи
Чья-то быстрая тень бежит...
ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙ
НОЙ
Вышел Господь и сказал мне: «Мир погибает, Ной.
Хватит, не ной, скорее иди за мной:
Вот тебе лодка, Ной, вот тебе птица.
Видишь, уже сгущаются черные облака?
Видишь, ручей уже не ручей – река?
Надобно торопиться.
Надобно срочно вытолкать лодку на брег пустой.
Времени нет, а значит ни с той, ни с той
Ты не поедешь. Вот тебе птица. Амен!»
После настали волны, долгие как снега,
Приторные как нуга, темные как тайга,
Пошлые как экзамен.
Ныне сижу один посреди бесконечных вод.
Птица зигзагами белое небо рвет.
Время плывет, как тина в садовом чане.
Боже, ты не забыл про меня? Ответь мне, в чем
Замысел твой? Ворон садится мне на плечо.
В клюве его – молчанье.
АНДРЕЙ МЕДИНСКИЙ
ИЛЬЯ
Ветер гуляет в диких мОторошных полях,
бродит боец убитый, ищет себя в земле,
а в монастырской раке спит богатырь Илья,
в темной пещере инок песни поет Илье.
Гнутся и стонут стебли, крошатся небеса,
падают их осколки в мутную кровь реки,
слышит Илья сквозь песню страшные голоса,
чувствует – тяжелеют сердце и кулаки.
Снится ему, что в поле он замыкает строй,
звезды летят шрапнелью от грозовых высот,
а за спиной на небо новый бежит святой -
пальцем заткнула вечность липкий его висок.
Владимир МАРКИН
ДИПТИХ
Высокий берег медленной реки,
колосья ржи, тропинка, васильки,
туманных далей романтичный флёр,
и женщина, несущая обед,
торопится налево, за багет,
где ждёт её прихода комбайнёр.
Он предвкушает встречу и еду,
он присмотрел уютную скирду,
но мы-то знаем – волею судеб
мгновение застыло напоказ;
окончен диптих, выполнен заказ
и женщина не переломит хлеб,
и не разложит сало на ломте,
и будет каждый на своём холсте
напрасно ждать и каменеть лицом,
и пальцами, отстукивая такт,
осознавать неоспоримый факт
того, что есть Заказчик над творцом.
Он разговор ведёт через губу,
он в книге судеб выберет судьбу,
заложит на странице василёк,
на землю бросит кости из горсти,
и выпадает – поле перейти,
кто хочет – вдоль, кто хочет – поперёк.
АЛЕКСЕЙ АБАШИН
ЛАДОНЬ ДЕМИУРГА
Положи меня на ладонь,
обрати на меня свой взгляд.
Затаюсь, словно лёг на дно,
задрожу, словно выпил яд.
Дуют ветры девятых дней,
обрывая листву людей.
Горяча же изнанка недр;
ты не лей на меня елей.
Положи на меня ладонь,
отложи на потом – в межу.
Станет сорок – тогда в огонь…
Впрочем,
может и здесь сгожусь?
АРС_ПЕГАС
СЛОВА НА СНЕГУ
«Он писал ей стихи на снегу, на снегу,
К сожалению, тают снега, снега..»
© В.С.Высоцкий
Бог писал мне слова на снегу,
Я снимал их с сугробов и рек —
Я иначе писать не могу —
Как не может без любви человек.
Я намеренно сбил этот слог,
Я топчу снова слякоть-рагу.
Где же Бог? Где же Бог? Где же Бог?!
Бог запрятан словами в снегу.
ДМИТРИЙ ФРОЛОВ
*
Во Франции чёткий налог с гонорара –
Три четверти бабок неси за мерси им.
Но это не страшно французу Жерару,
Он вовремя крикнул: ВОЗЬМИТЕ В РОССИЮ!
Эд Сноуден в нашу транзитную зону
Пробрался и сразу: Ай эм глэд ту си ю!
В Америке я, говорит, вне закона,
В Боливии страшно. ВОЗЬМИТЕ В РОССИЮ!
Негоден для спорта в Корее и Штатах?
Забудь про забвение и рефлексию!
Мы ставим рекорды на этих ребятах,
Удачно сказавших: ВОЗЬМИТЕ В РОССИЮ!
Будь ты гватемальским каким рыболовом,
Каким-нибудь Хорхе Диего Гарсия,
Запомни по-русски хотя бы три слова,
Волшебных три слова: ВОЗЬМИТЕ В РОССИЮ!
Сижу в Камышлове весь год без зарплаты –
Завод на трёхдневке, хоть лапу соси, и
Пишу я премьеру, пишу депутатам,
Пишу президенту: ВОЗЬМИТЕ В РОССИЮ!
АЛЕКСЕЙ ЗАСЫПКИН
ЧУПАКАБРА
Было время, быка за рога брал,
Ныне вилку и ту уроню -
Это снова идёт чупакабра
К моему поживиться огню.
То под окнами тоненько воет,
Слышен мне одному на селе,
То, манеры дурные усвоив,
Заявляется навеселе
И поёт чупакабрины песни,
И щекочет клыком, а к утру
Убегает обратно, хоть тресни,
Оставляя бескровный мой труп.
Не встречай у калитки, Маруся,
И с порога ухватом гони,
Если без чупакабры вернусь я,
А тем более, ежели с ним.
У него сто имён и сто братьев,
Но не спрятаться боле ему.
Я и так слишком много потратил
Дроби на истребление мух…
Поле в маках. А где-то за кадром
В полосатой пижаме дождя
Я иду по следам чупакабры,
По возможности тоже следя.
АЛЕКСАНДР СОБОЛЕВ
ПОНТИЙСКИЕ ФРАГМЕНТЫ. ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
шестибалльным вчерашним штормом. Волн кучеря.
Хризолитов и халцедонов светят горошины,
припасенные посейдоновым дочерям.
Завиток рапана разбитого ал и ярок.
Темной зелени томность. Есть на что поглазеть!
Молодой аквилон пасет тонкорунных ярок
и полощет душу в индиго и бирюзе.
"Коля с Людой здесь были" — гласит граффити наскальное.
Мира вам, соплеменники!.. Здравствуй, великий Ра!..
Я бреду по берегу, занят богоискательством,
я ищу куриного бога в который раз.
Загорелый, поджарый, довольно-таки валидный —
я иду вдоль моря. Так мысли мои светлы,
так чисты стихии, что н; небе звезды видно,
а на дне — жемчужницы, стоит чуть-чуть заплыть.
Мельтешат золотинки, искринки с "Черного принца" *,
вызревают икринки счастья в легкой волне…
Вот он, принцип духа в материи, Вечный Принцип!
И напрасно искать, где бы он явился полней.
Подмалевок?.. эскиз… уникальный Рая набросок! —
этот мир пропитан волшебным живым огнем.
…Несомненно, сегодня мне встретится бог неброский
и глазком куриным приветливо подмигнет.
_____________________________________________
* Корабль, затонувший с грузом золота.
НАТАЛЬЯ ТРОЯНЦЕВА
БЕАТРИЧЕ
В горниле изумрудного исчезла с головой
Девчушка, но внезапно и невинно
Является, исполнена цветами и травой:
Дыханье роз на стебле розмарина.
Еще кувшином радости светло прольется плач,
А тело — то легко, то непослушно,
И чтит предначертание, как прилетевший грач,
Весну переносящий простодушно.
Застегивая запонкой мгновения объем,
Пространство, подрастая, примеряет:
То резво мчится взапуски с потешным юным псом,
То, в тишину закутавшись, читает.
В упрямстве и покорности пленительно права,
Душой недосягаемо взрослеет.
Стеснительно сияет полнотою естества
И свет Непостигаемого сеет.
АСЯ ГЛИКСОН
*
Торгует Лондон щепетильный своей породистой историей.
Туристы бродят по бульварам и копят впечатленья впрок.
Ценю английский строгий стиль, но - я капля Средиземномории,
Ее безудержным базаром пронизан вдоль и поперек.
Вхожу в парижи и мадриды, смотрю на римы и венеции
И снисходительные взгляды Европы чопорной ловлю.
Я фрукт особенного вида, впитавший солнце, соль и специи
И вкус вина и винограда, и запах пряных острых блюд.
Здесь добродетели обитель, порядка прочного пристанище.
Здесь правит пряником и плетью цивилизации рука...
А я беспечный южный житель. Я - левантийский вольный каменщик.
Моих камней тысячелетьям - что ваши скромные века!
Торгует Лондон щепетильный не хуже рынка тель-авивского.
Я без разбора покупаю его степенные черты...
И весь свой урожай обильный, и утонченный, и изысканный,
Пропью потом в ирландских пабах на хайфских улочках крутых.
ЕЛЕНА ТАГАНОВА
КАЗАНЬ
Он был поэт, каких один на сотню.
Жена его осела в Миннесоте,
а он не смог: тянуло в курский лес.
Затем Москва - и новые высоты.
Его портрет поэзией был создан -
из апокоп, эпифор, катахрез...
Поджар и борз, как племенной уиппет,
он звал меня в Казань - "культурно выпить":
"Решайся!" - губ манила новизна...
...в его "Рено" пиратский реял вымпел.
Был ром, был трюм - и я стонала выпью, -
но вам об этом лучше бы не знать!
Потом Москва - и многия заботы:
муж, сын, ремонт - от кухни до субботы.
Звонил ли он? Да! Звал "на липтон-чай"!
Но то спортзал, то пьянка, то работа,
то зуб, то суп, то новый фильм про Бонда...
...kogda uviju? - skoro, ne ser4ai!
Он был... он - был! И вдруг его не стало.
В сети писали: канул с полустанка
под скорый Чебоксары-Элиста, -
и - в добрый путь! - махали "шорт-листами"...
..я из стихов его сложила стаю
японских журавлей... вру! - сотни стай -
прилежной дурой - с дружественных лоджий
подбрасывала в синь, но было б ложью,
что ветер их подхватывал, сказать.
Нет! - ветер их ронял к ногам прохожих...
Он снится мне. Он прежний, но моложе
меня. Зовет в нездешнюю Казань.
СТАНИСЛАВ ЛИВИНСКИЙ
*
На дереве кормушка из фанеры.
Скамейка – ей к лицу пенсионеры.
И номера домов, как имена.
Как написал бы сказочник, к примеру, –
жила-была песочница одна.
Песочница, а в ней возились дети.
Моя халупа с окнами во двор.
Всю ночь подвальной дверью хлопал ветер
и я подслушал этот разговор
без умысла, скорее, по привычке.
А может быть, я просто делал вид,
что это мне ночная электричка
о чём-то важном издали кричит;
что знаю, для чего растёт на крыше
сарая одинокая трава.
Но главного я так и не расслышал,
не разобрал последние слова.
ЮЛИЯ ВОЛЬТ
*
Клевер белый, клевер розовый
в Палестине апельсиновой
после зимних ливней с грозами
и до зноя непосильного.
Здесь какими же ветрами он,
клевер белый, клевер розовый,
с той земли, где море травное,
острова колков березовых?
Там еще бураны снежные.
Здесь разгар весны мимозовой.
По макушкам глажу с нежностью
клевер белый, клевер розовый.
ТАТЬЯНА ШКОДИНА
ИЗУМРУДНЫЙ ГОРОД
Изумрудного города больше нет –
Он разрушен, сожжен дотла.
Потеряли осколки привычный цвет –
Цвет бутылочного стекла.
Если город фальшивка – о чем жалеть?
Он не стоит горючих слёз.
Ты стеклянным дворцам не поверишь впредь,
Не посмотришь на них всерьёз.
Не осталось на свете волшебных мест,
Не найти к чудесам дорог,
А стеклянную пыль разнесло окрест –
Вон, искрится из-под сапог.
Не ищи. Не пытайся. Не верь глазам.
Эта зелень – листва, трава.
Ты идешь по осколкам и видишь сам –
Наша сказка давно мертва.
Изумрудная сказка. Пустая блажь.
Если больно, то отойди.
..Над осколками плачет железный страж,
Ноет сердце в его груди…
ЕЛЕНА АНИРУСС
*
Уведи моего коня,
Напои из чужой реки,
Пусть пойдет он, уздой звеня,
Смяв копытами васильки, -
Не оглянется, не всхрапнёт,
Не вздохнёт по моей руке,
Вкус почувствует новых вод,
Что синеют невдалеке.
Даже пешему по плечу
К ним губами в жару прильнуть…
Я же облаком полечу
В невозвратный последний путь,
Но увидеть еще смогу,
На мгновенье сдержав полёт,
Как, послушный теперь врагу,
Конь мой вдоволь из речки пьёт.
ЕКАТЕРИНА ЯШНИКОВА
ТЕПЛО
Я хочу тебе много сказать, но мешает тепло.
Словно в детстве – утонешь в дублёнке – не видно зимы.
Я проснувшийся дом. У меня за окном рассвело.
Слишком много тепла после тьмы.
Я хочу тебе много: и если не вслух, то в себе
Чтобы почки на ветках метро от такого тепла
Распускались быстрее, чем сплетни. Так искренне бел
Новый лист, слитый с гладью стола.
Я хочу тебе – летом в изгибе смеющихся губ
Донести раскаленный асфальт и песка перелив.
Посмотри на меня. Этот мир удивительно глуп.
Этот мир невозможно красив.
ТАТЬЯНА ПОЛОВИНКИНА
*
В неба солнечное сплетение
Замахнулся грозы кистень.
Словно силе креста нательного -
Тесно нынче листве везде.
Всё зелёной работой занято,
И черёмуховый черёд
Обозначил терпенья заедой
Мой влюблённый в молчанье рот.
Буревым плавником акуловым,
Под зурну языком змеи -
Порет ласточка степь сутулую
На начало и край земли.
ТАША ТОМИНА
*
Фамильярничать с мартом – ходить с голой шеей,
и в диоптриях луж различать измененья
городской суеты, где бульвар хорошеет,
оголяя ограды чугунные звенья.
Комкать томность иным настроеньям в угоду,
будто приторный лоск прошлогодней открытки.
С «послезавтра» объявлена новая мода –
целоваться с дождем, долго-долго, до нитки...
Ставить росчерк улыбок на синих витринах,
где картина капелью – свежа и проточна.
И диковинной таксой, безмолвной и длинной,
выводить свою тень на короткой цепочке.
Щупать носом пыльцу золотой атмосферы,
отпуская свой «чих» в небо звонкою данью,
где заезженный диск светоструйной герберы
продолжает крутить граммофон мирозданья.
ЕЛЕНА КРЯКОВЦЕВА
ЙОК
Йок, говорит сердце, йок.
Беги, говорит сердце, пора.
Это не твой урок.
И не твоя игра.
И не тебе решать,
Видеть, дышать, смотреть.
Давай, говорит сердце, пошла.
Быстрей, говорит сердце, быстрей.
Стой, говорю я, стой.
Есть и другой ответ.
Йок, говорит сердце, йок.
Нет, говорит сердце, нет.
Выбор, говорит, велик.
Не бойся, говорит, я с тобой.
Видишь, говорит, углы?
Забейся, говорит, в любой.
Дай шанс мне, говорю, дай срок.
Я пластырь захвачу, бинт, йод…
Йок, говорит сердце. Йок.
Йок.
ПЕТР МАТЮКОВ
ЧАПАЕВ
Чапаев стучит костяшками
Потом пинком открывает дверь
Выглядит так как будто ходил за тридевять с лишним земель
Охранники клуба катаются воют держатся причинных мест
С Чапаевым связываться не стоит Чапаев глядит окрест
В клубе музыка и дурманы розовые миры
Но кто-то кричит смотрите парни какое-то Че С Горы
И кто-то смотрит ловит глазами жесты его руки
И даже придерживает заранее зачем-то свои портки
Чапаев медленно выговаривает странное слово засим
Чапаев медленно устанавливает на барную стойку "Максим"
Чапаев не страшный одет не в черное нету при нем косы
Но строчит пулемёт строчит пулемёт смеётся Чапаев в усы
И пули летят размазанным веером в телах прожигают путь
Пули насквозь пробивают доллары толкают бумагу в грудь
Выходят из тела летят в офшоры в подставные счета
Строчит пулемёт и как бы считает тщета тщета тщета
Во рту у Чапаева водоросли в глазах русская печь
Он мог бы забить на все на это и просто на дно залечь
Чтобы спокойно вести беседы с одним утонувшим бобром
Да вот бобер проболтался ему про Россию нефть и Газпром
И когда кончается пулеметная лента как припас на посту
Чапаев сворачивает самокрутку вдыхает дым в пустоту
Потом выходит в Московскую ночь тянется дымный нимб
И он идёт к новому клубу и Петька идёт с ним
________________________________________
СЕРГЕЙ БОНДАРЮК
МОЛИТВА
Молитва Пожалей мя, Господи, во хмелю. Я хмельной, не мёртвый – совсем дурак. Не ропщу, не верую, не люблю – пожалей мя, Господи, просто так. Небеса в криничную синь пролей, заплети ветрами дожди, как встарь, рушники ромашковые полей постели на землю, как на алтарь. Не в эдемских яблоневых садах, а в белёсой бездне над головой схорони мя, Господи, навсегда – не смотри, что будто бы я живой. Ты пришли жнецов своих на заре, похмели студёной блазной росой, чтоб, озябнув в утреннем серебре, я к тебе, как в детстве, побрёл босой.
ОЛЬГА ФЛЯРКОВСКАЯ
НИКОЛАЮ РУБЦОВУ
Бегут и бегут перелески,
Стемнело в вагонном окне.
Глядят семафоры-подвески:
Куда это вздумалось мне?..
Уютно звенит подстаканник,
Стучит под ногой колесо.
Я нынче счастливый изгнанник,
Избранник полей и лесов.
Зовёт меня рай комариный,
Угорье и храм над рекой
С проросшей на крыше осиной,
Щемящий вечерний покой...
Черёмуха манит в овраги,
В окошках горят огоньки.
Мне здешнего хлеба в сельмаге
Предложат из серой муки,
Напоят чайком и расспросят
В последней у речки избе:
- Надолго ль? а может, не гостем?..
Нашёл бы работу себе...
Хозяйскую скатерть разглажу
И тихо промолвлю в ответ,
Что рад бы, но с бытом не лажу,
И денег отстроиться нет.
Пора мне... Чуть стукнет калитка...
Дорога. Туман. Тишина.
А в небе свернулась улиткой
Над спящей деревней луна.
_^_
ЭМ ПРОКЛОВА
ПРЕВЕНТИВНОЕ
О, много раньше, чем поймёт душа
(и беспощадно одряхлеет тело),
ты начинаешь резво жить, спеша
обозначать понятья и пределы.
Стараешься со смыслом изрекать,
пытаться быть понятливей, добрее.
На милостыню щедрою рука
становится, от скудости зверея.
И пронимает суть вещей простых,
что до тебя была, и есть, и будет.
И столько замечаешь красоты
в событиях, природе, чувствах, людях,
что хочешь этот миг остановить,
замедлить (по возможности) хотя бы.
И понимаешь власть любой любви,
О ней пытаясь строчек накарябать:
ты оставляешь на земле следы,
по ним надеясь (раз ещё!) вернуться...
Но вряд ли среди этой суеты
получится постфактум обмануться.
ЖЕНИС КАЗАНКАПОВ
ПАУК
язык на хорошее закостенел
а гордость лежит на пороге
и мертвый паук на проклятой стене
меня пародирует вроде
а слово не бог раз такие слова
сгущаются около мысли
и мыслью простреленная голова
зарыта в сатиновых листьях
белеет могущественный аспирин
луны на нечаянном пульсе
и может сквозняк из открытой двери
но мертвый паук шевельнулся
СВЕТЛАНА АСТРЕЦОВА
САД НАСЛАЖДЕНИЙ БОСХА
Распахнут, словно двери крипты,
Наполнен, как нутро граната,
Запретом (плод?) отмечен — триптих,
Источенный червем распада.
Ад пасторален. Рай бледнее,
Чем сад земной. Плоть пожирая,
Стада толпятся. Жизнь имеет
Конец (в отличии от рая
И ада). Лики (иль личины?)
Святых ущербны. Сонмов? Скопищ?
Движенье стройно. Различима
Гармония в любви чудовищ.
ИРИНА КУЗНЕЦОВА
ОРАКУЛ
Текла из скалы вода,
Туман из ущелья рос,
И люди текли сюда
Выкладывать свой вопрос.
Сюда, к паденью без дна,
в реквием по себе,
Пришла однажды она,
с занозой в своей судьбе.
Оракул курил фимиам, по запаху – Беломор.
(Бил колокол по мозгам, ударник врывался в хор).
Огонь у печи раздул, и – к глине, месить саман.
На небо мельком взглянул, сказал ей: "Живи сама!"
Двусмысленно, как всегда.
Но главное, что – живи.
Растает твоя беда,
Как соль, растворясь в крови.
ГАЛИНА СТРЕЛКОВА
А ОНИ УХОДЯТ…
А они уходят. Ни новостей и
Ни звонков. Ни коротких от них записок.
И мне кажется, я становлюсь пустее,
Чем полнее становится этот список
Потерявшихся без вести в райских кущах,
Распрощавшихся смертью с земной юдолью.
Каждый выстрадан, выплакан мной, отпущен.
Только память опять разрывает болью
Ощущение сна, /что небес бездонней/,
Где они заполняют пустынность комнат...
Обнимаю... держу их в своих ладонях...
Но ладони мои ничего не помнят,
Когда я, просыпаясь, сажусь в кровати,
Ожидая, что сон до конца растает.
В сотый раз говорю себе: Хватит! Хватит!
Ощущая, как сильно их не хватает.
Выплывая с трудом из своей печали...
Закричать бы, от крика внутри немея:
Вы - же - видите - как - я - без - вас - скучаю!
Только вдруг там скучают еще сильнее...
Испугавшись, шепчу: Я вас просто помню.
Ни тепла не чувствуя, ни уюта,
Позволяю безвольно себя наполнить
Пустотой, приравненной к абсолюту.
------------------------------------------
Будет солнечный день. Или, может, вечер.
В час, когда Твоя лодка со мной отчалит.
Не прощай мне грехи, я за них отвечу.
Обещай, что на том берегу встречают...
АНТОНИНА СПИРИДОНОВА
ВОРОЖБА
Месяц-месяцок молодой, Покажи рожок золотой. В кулаке я рублик держу, На прибыток я ворожу. Станет месяц в небе расти, Будет в дом достаток идти. В доме небольшая семья — Только я и старость моя. Прячется под стол пустота, На диване спят два кота, Пыльный телевизор в углу, Коврик шерстяной на полу. А когда достаток придёт Кто же ему дверь отопрёт?.. Месяц-месяцок молодой, Покажи рожок золотой.
РЕГИНА СОБОЛЕВА
*
Мой дедушка так говорил, он говорил так,
"Космос" закуривая лихо и натощак:
"Регина, не надо думать. Не надо совсем.
Посмотри на этот мятый бычок - он нем.
Его не терзают мысли, слова не терзают вовсе,
Хотя по всем меркам он уже взрослый.
Может семью завести и найти работу.
А на работе, послушай, надо быть животным.
Выполнять, что скажут, ни о чем не думать".
Так говорил мне дед, вынимая вставные зубы.
Мой дедушка так говорил, он говорил так,
Засыпая в кресле, размышляя о пустяках:
"Если решишь заснуть, не просыпайся лучше.
Сквозь сон разговаривай, в полусне слушай.
Лишнего не произнесешь, ничего не услышишь.
Пол - это пол, крыша - всего лишь крыша,
Прутья решетки, что не выломать головой.
Спи-засыпай. Мир - это сон пустой".
Так говорил мне дед. На полуслове зевал.
Колечки горького дыма под потолок пускал.
Откидывался в кресле и закрывал глаза.
Уходил в свой сон. Не приходил назад.
ИВАН ГЛАДКИХ
НИКУДАНСК
Не то, чтоб мир загнулся, как берёзка
Под топором… Но из моих потерь
Ты – всех невосполнимее. Теперь
Всё как-то нереально, как-то плоско,
Нелепо, глупо – как-то мимо цели...
И сны, и мысли, вроде, не болят,
Но зуд изводит. Оставляя взгляд
На чьём-нибудь заду ли, на лице ли,
Ещё ли где – не важно – нахожу там
Твои черты. Смешно почти до слёз
И кажется, что в Никуданск унёс
Меня мизерным семечком кунжута
Ленивый ветер. В этом утлом месте
От вечной скуки, от надежд и вер
Спасают карты, зелья, револьвер –
Палю по стенам, бью червями крести,
Раскуриваю память-сенсимилью
И вижу сквозь мембраны тяжких век
В твоих ладонях самый вкусный снег,
Посеребрённый самой звёздной пылью.
ГЕННАДИЙ КУРТИК
***
Ты знаешь все про нас, Себя от нас скрываешь,
Во цвете огненном вселенная немая,
Огромный многоярусный каркас,
Всем хороша, но все же не про нас.
Нам снится берег в лягушачьей тине,
Бежит паук по влажной паутине,
И каждый лист дыханием согрет
Детсадовских невозвратимых лет.
Оттуда можно черпать полной мерой
Здоровый дух окон заиндевелых
И запах хвойный в звездной мишуре,
И скрип салазок с горки во дворе.
Домашний милый мир в портретных арабесках,
Он виснет на стене с беспечностью прелестной,
В нем жизнью полнится случайный завиток,
И рыбкой мелкою – вселенной дивный прок.
ВАДИМ АЛЕЙНИКОФФ
ЖЕЛДОР
тыдык
колеса стучали
тыдык
на рельсовых стыках
тыдык
в вагонах молчали
под монотонь тыдыков
плыл лес за стеклом волною
столбы пролетали вспышкой
за леса волнистой стеною
прыгала лэпа вышка
тыдык
звенел подстаканник
а может
и пара стопок
соседской ноги подштанник
лез с одеяла сопок
из тамбура пахло дымом
с утра там уже курили
и душным вагон был крымом
и пили
за стенкой
пили
тыдык
стучали колеса
стучали
стучали
стучали
состав по россии
нёсся
за километраж печали...
ОЛЕГ ВОРОПАЕВ
Мне одиноко и грустно. Я не умею летать. Над замерзающим руслом сеется звёзд благодать. И невесомая птица не умолкает в ночи. Я не умею молиться. Я бы её приручил. Так бы и старились вместе, грели плечо о плечо. Я бы не пел её песен. Просто не знаю о чём…
АНТОН ВАСЕЦКИЙ
*
Это и есть момент, когда слова образуют строчки,
а все скважины мира, проглатывая ключи,
предлагают на выбор: либо проследуй к точке
невозвращения, либо прикинься ветошью и молчи.
Снег десантируется на здания и дороги.
Утки упорно отстаивают застывший пруд.
Девушка с нижней полки бледные прячет ноги,
переживая, что вряд ли ее поймут.
Каждый узор пролегает так близко, что можно пальцем
определить неровности полотна.
Поезд слетает с рельсов, не доходя до станции,
и замирает дерево у окна.
И замирают турбины, вагоны, насыпи и откосы,
слипшийся гравий и черный, как небо, грунт
в остекленевшем воздухе, где прокручиваются колеса
и доставляют читателя вслед за автором в нужный пункт.
ЕКАТЕРИНА МИХАЙЛОВА
Павильон с бабочками
И в необъятной этой пустоте, в которой слово так бесследно тонет, я выдохну: я никакой стратег, ты видишь сам - я вся как на ладони. Твоей. Пусть в меру хищен мой окрас - смотри же, я создание без кожи, в одной пыльце цветной, будь осторожен, будь бережен со мной на этот раз.
САША КОВРИЖНЫХ
*
В набитой битком электричке
Я ехал с работы домой.
Мужчина один неприличный
Дышал перегаром за мной,
А сбоку другой с телефоном
Болтал и болтал без конца,
И шапочка чья-то с помпоном
Болталась у рожи лица.
И все пассажирские лица
Связала страдания нить.
И шли продавцы вереницей,
И бодро просили купить:
Газеты, журналы, тетрадки,
Часы, авторучки, носки,
Мороженое, шоколадки –
Лекарство от горькой тоски.
Душа как затюканный лютик
Шептала: ничё, потерплю.
О добрые, милые люди!
О, как же я всех вас люблю!
АНАТОЛИЙ ЖЕСТОВ
Кассетное мышление
Прикрути интернет, коптит.
Не покрышка, так торф горит.
Сектор Газа, цена на газ,
Запретили... Хамон? Хамас?
Кто кричит, отвлекая взгляд?
Бомбануло? Или бомбят?
Вышиванка ли, камуфляж,
Униформа дает кураж,
Ипотеку за отпуск - влет.
Ордер... В общем, жене придет...
Тот, кто пробует мир на вкус,
Непременно сожрет. Искус
Сотворить новый рим с нуля
Прост, как выжженная земля.
Спел не тем, танцевал не там,
Джаз, за Родины девять грамм,
Пятый, чуждый нам элемент?
Каминг-аут из всех френдлент.
Бой за мир - личный выбор масс.
Диалектика. Новояз.