На всю жизнь я запомнил Танибека Сайдулаева… В разгар боя он подбил танк, но снарядом с другого разбило его ружьё и ранило помощника. Он вытащил того из окопа, и в это время очередной снаряд разорвался у него в ногах… И вот этот богатырь, оставляя кровавый след за собой, приполз ко мне, и, виновато улыбаясь, доложил: «Товарищ командир, я стрелял – танк подбил. А второй разбил мой ружьё и ранил мой помощник. Я его из окопа тащил, а танк его совсем убил, и меня ранил…» А я стоял и ничего не мог сказать. Как? Меня ведь тоже ранило, и такая маленькая дырочка в коленном суставе, а я даже пошевелиться не мог… А его перебитые ноги остались держаться на обмотках, кость из-под них выступает белая, и ещё докладывает мне…
А в наш санвзвод в тот день из артполка прислали военфельдшера Батурину. И вот она на послевоенной встрече рассказывала: «Я его хорошо запомнила. Привезли его, переложили, я смотрю, а у него кости торчат… Ну, обмотки разрезала, сухожилия перерезала, сделала укол и после него он попросил закурить. Отвечаю, что не курю. А рядом стоял раненый в руку, он сумел одной рукой свернуть цигарку, прикурил и дал ему. А Танибек лежал, не стонал, не кричал, ничего. Он затянулся, закашлял, а потом затянул песню казахскую. Тягучую-тягучую, степную. И если до этого со всех сторон были стоны, крики: «Сестра, пить! Пить!», то после того, как он запел, все затихли».
Потом его отправили на переправу, но в госпитальных списках нигде нет его фамилии… Я искал его и через архивы, и так, и сяк, ничего не нашёл. Что с ним случилось, где он погиб? А ведь пять танков на его счету под Сталинградом!
Из воспоминаний Турова В.С., командира роты 315-ой стрелковой дивизии
За лесом разрывы грохочут протяжно
И гулко стучит пулемёт,
А в тесном санбате под крышей блиндажной
Напев безмятежно плывёт.
В нём память о доме живёт…
И пусть тем, кто слышит, слова непонятны,
Их смысл угадает любой:
Из всех уголков и краёв необъятных
Милее для сердца родной.
Он с первого вздоха с тобой…
Там небо и степь без границ и окраин
И запахи слаще всего.
Там каждый предмет отзовётся «хозяин»,
Дотронься рукой до него.
Частица тебя самого...
На ощупь знаком жёсткий юрточный войлок,
Который валял ещё дед.
Украшенный вышивкой матери полог
Берёг твоё детство от бед.
Заботою близких согрет…
Табун лошадей пролетает ретиво,
Сминая засохший ковыль.
И ветер-бродяга втирает им в гривы
Медь солнца и ржавую пыль.
Взнуздай и попробуй осиль…
Фигура отца во главе дастархана*,
С запястья свисает камча**.
В тепле очага шитый ворот чапана***
Приспущен им ниже плеча.
Как кровь степняка горяча…
Вот сёстры с тревогой в глазах обнимают,
Когда отправляешься в путь,
И мамины слёзы тебя провожают,
Огнём проливаясь на грудь.
От юрты так трудно шагнуть…
Вот та, что ещё не дождалась калыма****,
Тебе помахала рукой.
И шепчут молитвенно губы любимой
О том, чтоб вернулся живой.
Вернись невредимым домой…
* ДастархАн – скатерть или сервированный невысокий стол у народов Средней Азии.
** КамчА – нагайка, плеть у кочевых народов.
*** ЧапАн – кафтан, носимый в Центральной Азии поверх одежды, как правило, в течение холодных зимних месяцев, сшитый на вате или на верблюжьей шерсти с ситцевой подкладкой.
**** КалЫм – выкуп, плата за невесту её родителям или родственникам.