Александру Крупинину
Бурая, словно молотый перец,
пыль покрывает прямоезжий тракт.
Где-то между Вересянами и Акашутхой
на кобылке трясётся Пшукин,
странствующий песнопевец.
Поёт он примерно так:
– Имя твоё – яд, Изабелла,
имя твоё – хмель,
ночные зрачки тайфунов,
гудение бил чугунных.
Брось мне взгляд, как швыряют монеты бедным,
я скачу к тебе сорок недель...
Пшукин прятал мечту пионерской косынкой в кармане,
растил картошку, покупал к чаю халву и нугу.
По пятницам сжигал карму,
а она, словно феникс, возрождалась упрямо.
Кажется, был женат на Марье или Марьяне.
Больше о прошлом его сказать не могу.
– Долгий путь ведёт к тебе, Изабелла.
В дороге потёрлись штаны и пиджак.
Ветер степей обжигает мне щёки.
Он жестокий, жестокий,
словно с кинжалом над колыбелью
склонился маньяк...
Аргентологи говорят, что слова – серебро 925-й пробы.
Пшукин придумал грусть оправлять в слова,
а скуку топтать копытом.
Получилось не с первой попытки.
Голос его звучит утробно,
в страхе земно клонится трын-трава.
– Каждой мышцей, косточкой, жилкой
я узнал, что значит устать.
но любви и покою никогда не спеться.
Изабелла, шакер-лукум моего сердца,
мне стало кислым вино жизни,
только ты в мире есть, только очи твои и уста...
А в Вересянах каждый житель нынче немного пьяный,
Если не грушовкой, то весельем согрет.
Потому что праздник: мельница раскрутила крылья,
после долгого сна набирает силы.
И ведьмовник зацвёл в Вересянах,
оставляя в памяти
вкрадчивый
пряный
след.