П у г а ч ё в
Борису Куликову
1.
Отлетал, отгулял ясный сокол,
уж ни воля, ни жизнь не мила,
поднимался высоко-высоко,
да, видать, ослабели крыла.
Словно панцирь, стесняют одежды.
на душе тяжело, тяжело…
Было всякое в жизни мятежной,
да былое быльём поросло.
Не сдержать нервной дрожи в коленах,
не разгладить угрюмых морщин…
Расцвела дурноцветом измена
средь верховных казацких старшин.
И уже ничего ты не сможешь,
и не сладишь ( напрасна пальба! ),
коли им свои шкуры дороже,
чем твоя гулевая судьба.
Ишь,загнали, как гончие волка,
подступают, кружат, не унять,
улещать и ругаться - без толку…
-Шо с им чикаться? -Надо кончать!..
-Эх вы, люди, вы, люди, вы, звери ,
Я ль не поднял вас всех, я ль не верил,
Разве ж дело проиграно, братцы?
Кончим спор! Надо заново браться…
-Ээээ, чаво с им вожжаться? -Вяжи-и-и!..
2.
Пересуды, разговоры –
повсеместно слух полз
в клетке Пугача везёт.
И катится клетка эта
по России, видит Бог,
точно чёртова карета,
словно ангельский чертог.
Толпы, толпы вдоль дороги.
Пики, плети – лют конвой .
И скрипят худые дроги эти,
будто бы сквозь строй.
Кто тайком благословляет,
кто меняется с лица,
угрожает, устрашает,
проклинает молодца.
Пленный лев врагу не страшен:
клеть, охрана, кандалы.
Вон как "храбрый" барин пляшет,
задохнувшись от хулы.
Сытый холеный кабанчик,
растерзал бы, кабы смог…
«Не попался ты, дворянчик,
в руки раньше мне чуток.
Так ли пел бы, божья птаха,
так ли прыгал да галдел?
Сапоги б лизал от страха
и от ужаса смердел.
вона сколько вас, собак…
Эхма, Александр Васильич,
пропадает твой казак!
Воевал с тобой отменно,
разошлись потом пути.
И – тебе меня везти.
Ты должон меня доставить
на закланье, как быка…
Только, что уж тут лукавить,
честь тебе не велика…
И моя не краше доля –
в непотребной клетке млеть.
Лучше было б в чистом поле
в честной схватке умереть.
Чтоб, упав в траву и глину,
видеть светлую звезду,
в достопамятном году…»
3.
«…Ну, вот и всё…
Скрипят по снегу сани.
Горят костры... Кружится голова...
Такими одинокими глазами
гляжу на торжество твоё, Москва.
Ты празднуешь великую победу,
взахлёб звонят твои колокола.
А я... я на свиданье к Богу еду...
Но этого ли ты, Москва, ждала?
И ты, народ?
Ведь ты повально верил
в «царя Петра»…
«Ужо наш царь придёт!..»
Теперь молчишь,
глазея, как на зверя.
Жалеешь? Нет ли?
Кто тебя поймёт…
А я остыл…
Отплакалось, отпелось…
Улёгся вихрь сомнений и обид.
Пришла пора
душе расстаться с телом,
но это просто:
ррраз и – отболит…
Что рассуждать о том?
Конечно, страшно.
Кто не сробеет,
чувствуя конец?
А разве легше было
в рукопашной?
И разве легше
мёртвого венец?
Я знал, наступит
поздно или рано,
проклятый миг,
без года и числа…
И эта мысль,
как ножевая рана,
как уголь в сердце,
мучила и жгла. Чего теперь
оправдываться?
Поздно…
За всё,за всё прости,
народ честной!..
Какая даль!
Какой калёный воздух!
Какие звёзды светят
надо мной!..»
4.
А тоска сжимает грудь,
душит рьяно.
Вот и кончен крестный пут
Емельяна.
От мороза у солдат
сводит скулы.
Серебром блестят
штыки караула.
Зло разносится Указ
по Болоту.
И примёрзли тыщи глаз
к эшафоту.
Помертвев, толпа молчит,
жуть напала.
Вот рванулись палачи,
как шакалы.
«Как же?
Что же ты, Москва?»
Лёг, заплакал…
Покатилась голова,
да и - на кол!
И застыли на щеках
от мороза,
как два синих ручейка,
злые слёзы.
Только кровь,
смиряя бег,
всё бежала,
в голубой
вгрызаясь снег
алым жалом.
И крепка, как спирт,
как огненное зелье,
кровь сжигала землю,
впитываясь в землю.
А у срАмного столба –
э-эх, забава!-
шла и шла ещё
гульба и расправа.
На глазах дворян,
мирян и торговцев
продолжали «усмирять»
пугачёвцев.
Но, как цепи не вяжи,
зря старались.
По России мятежи
разрастались.
Кровью плакала земля,
гнев копила…
Твоё дело, Емельян,
победило.
Так помянем чрез века
горьким словом
рокового казака
Пугачёва!