Но когда я был бездыханный
и лежал безмолвно в тиши
перекрестья страха и странной
полуверы в смертность души,
вечевой и ранней порою
приходила мама моя,
говорила: что же с тобою,
отчего на сердце змея
улеглась порочным затменьем,
изливая яда сильё...
и тихонько крестным знаменьем
осенила тело моё;
подымалась с утренней зорькой
из могилы стылой сестра,
надо мной не думала горько,
а шептала: молвить пора
не повешенных заклинанье,
а загадку первого дня...
и пропала словно блистанье
неподдержанного огня;
на восходе солнца являлись
и враги, и други мои,
рассуждали, вдруг извинялись,
предлагали выпить аи,
а потом выпивали сами,
разбивая рюмок стекло
хладнокровно-злыми руками
о квартирное барахло;
невидна была у порога
та, которую без похвал
все любовницей кличут строго,
я её Ленор называл,
по-эдгаровски и влюблённо
я чуть свет смотрел на неё,
и она всегда благосклонно
принимала слово моё;
в полдень, зноя налитый мутью,
приходили дамы в тоске,
с опалённой левою грудью,
со стрелою в правой руке,
призывали меня умильно
отказаться напрочь от слов
с оболочкой мысли двужильной
и хранящих тайну веков,
угрожали, что если всё же
я посмею не замолчать,
на моей белоснежной коже
отчеканить сталью печать;
в изголовье вечером сонно,
сединою убелена,
но красивая, как мадонна,
одиноко стыла жена,
не слезу она проливала,
на щеке вытирая тушь,
а мучительно вспоминала,
почему безмолвствует муж;
но была ещё героиня
и звалась обычно она
не царица и не богиня,
а хозяйка судеб – Луна,
как волчица, бешеным воем
овладевшая плотью степей,
проросла она над покоем,
осветив меня и гостей,
что сидели и уходили,
и смеялись и плакали, и
обо мне говорили или
осуждали строки мои...
но никто не знал, что я мёртв.