Не со зла сорвал в букет вороний глаз,
Но о чем-то думал я, когда тебя душил,
Туманом роговицы дятлов стук внимая.
В аду нас поят мятными чаями.
Самый холодный чай – из мяты,
В стакане с двадцатью гранями,
И каждая из них звенит, дрожа,
На подносах, жестяных, измятых.
Там нудно и студено, в том аду.
Там коридоры, как в городских больницах,
Из стен кривых, со скорлупой эмали,
Из потолка в побелке,
Из скрипучих половиц.
Железно по фамилии зовут,
Как по затылку чем-то бьют.
Проходящих незнакомы в аду лица.
Там падшие маются от скуки -
Не приткнутся ни спиной к стене,
Ни взглядом к потолку.
От стульев – к окнам, там на березах воронье.
И видится, как будто птицы
Тревожно ерзают на стульях
И будто тяжко клювом дышится.
И чинно дохнут мухи
В оконной гнили рам.
От окон снова к стулу и кровати.
Там сохнут, мерзнут,
С ума бросаются, словно с поездов,
Колотятся посреди пустыни снега
Или бегут к горизонту, к грязных елок полосе,
В агонии твердя, что там изба,
А в той избе копченое тепло печи и плечи,
Которые отчаялся обнять,
Но у елей лишь лап игольчатая плеть.
Надоумь меня пойти назад,
Надоумь меня пойти по рельсам
Вслед за вагоном грузовым.
Вслух не отважусь попросить, но позови.
Я надеюсь, что ты не знаешь этих рельс
И путей таких никогда не изведаешь,
Как и масляно-грязную полоумия плеть,
Не почувствуешь по лицу хлыста черных елок,
Мазута безумия, чугуна отчуждения,
От которых цветет паслен сладко-горек.
Есть цвет надежды – бежевый,
Протянутый шиповника бутон,
Так легко осыпаемый в пепельно-розовый тон.
Самый беспомощный в мире цвет,
Если этот цвет не есть сам бред,
Если этот цвет не талион.
У нее еще есть цвет иной.
Я помню, как сияли бронзовые жуки,
Оцинкованную сталь крылышек помню.
Как в детстве на крыльце у бабушки
Нежные пионы прятали бронзу любовно,
Так похожую на масляные радуги луж,
На дорожки, что на бетоне оставляли слизняки,
Если и этот цвет не есть сама ложь,
То он есть и в твоей полосато-зеленой радужке.