Небо серое,
словно шинель,
каждой складкой протертою льнет
к грязным стенам,
как к сердцу больному Акакия...
И сквозь тощий подклад облаков
достает...
И сквозь щель между швов
сыплет снегом
на купол Исакия...
В это время двенадцать
пробили часы..
В Петербурге,
верней - в Ленин-бурге,
сегодня,
возле Смольного установились посты
и в открытую грабят,
снимают шинели,
как в морге...
И стреляет мороз.
И зловеще чернеют кусты.
В это время в Ипатьевском доме,
за тысячи миль,
бродят тени...
Пасьянс разложили болота.
“O, mein Gott! Николя,
этот варварский штиль...” -
дальше речь не слышна,
паровозная только икота.
В это время в Москве Адриан-гробовщик,
у Никитских ворот,
с пьяных глаз перепутал свой дом
с мавзолеем на площади,
где, как змеи, шипит и ползет,
и пугает народ
этот снег,
в часовых нарумяненных
дочек своих узнает,
и встречает гостей:
Бригадира,
сержанта Курилкина,
мертвецов из кремлевских могил,
с Новодевичья сброд...
И теряет сознанье,
целуя вождя в окровавленный рот!
И встает Он,
великий
и самый живой
среди всех мертвецов,
говорит, словно Вий:
“Подымите мне веки, не вижу...
Это Суд ли настал иль чума?
Никого не обижу!..”
...и летит над Москвой,
и летит его каменный гроб!
И метель в жерло пушки трубит!
И картавит сугроб!
В это время часы бьют две тысячи раз
и торопят заканчивать повесть...
Нет вестей с Разгуляя от Трюхиной!
Спиться с тоски...
И, как ангел,
сивухой разящий портной -
одноглазый Петрович
ножницАми аршинными Небо кроит,
как шинель,
на куски...