Пыль… Мягкая и тёплая, почему я так часто вспоминаю её? Вот курица, взмахнула крыльями и уселась в ямку, вырытую ею же, прямо в пыли, подняв вокруг себя туманчик из пыли. Необходимо тепло, а лучше июльский зной, вот тогда пыль обретает свою притягательную силу.
Она проникает везде, имеет особый пыльный вкус и запах. Её поднимает проходящая машина или трактор, повозка или лошадь, ступающая легкой рысью и погружающая копыта в нежно обнимающую их пыль, от прикосновений копыт пыль взрывается и множеством облачков поднимается и вьётся над землёй.
В сущности, когда говорят – земля, я вспоминаю – пыль, а уж потом жирную черную субстанцию или что-то другое, другое требует дополнительных усилий, надо лезть в кладовые мозга, пусть недалеко, но всё же это вторично. А пыль сразу – на поверхности.
Нет, не везде конечно есть, такая чудесная и благородная пыль, как в наших местах. Если бы вы могли почувствовать, как приятно катить на велосипеде по нашей пыли, мягко, практически бесшумно крутят колёса по просёлочной дороге. Я еду…. Куда? В «Казённое»? В «Калинник»? Или нет, может, я мчусь вокруг «Бутажа»? Неважно куда, важно, что это невыносимо приятно. Ты крутишь педали. Зной. Стрекочут кузнечики и мелькают такие родные, знакомые места. Запахи… нет! Правильнее сказать ароматы обволакивают тебя. И ты несёшься дальше, проскакивая первые берёзовые рощи сразу за фермой. Я успеваю видеть, как разбегаются множество дорожек, протоптанных коровами по придорожному лесу. Здесь грибные места, пахнет груздями и сыростью, но не на самой дороге, а так чуть-чуть веет из него, из леса, из этого придорожного леса, с низкой как подстриженной травкой и тропинками. Справа сразу за складом удобрений, где всегда открыты настежь высокие, трёхметровые ворота, и видны горы мешков с белым порошком и сидят вороны. Начинается какое? Как правило, кукурузное или подсолнечное поле. А как пахнет кукурузой!? Боже! Какие ароматы! Вперемешку с навозом. Запах коровьего дерма присутствует везде, он неискореним, но и ладно, здесь он уместен и не нарушает гармонии.
Качу дальше. Дорожки коровьи или человечьи, то бишь вытоптанные непонятно кем,- редеют. Лес становится более диким и травка видна и повыше. Всё кажется совсем близким, но крутишь педали, а цель как будто отодвигается, и я всё никак не доеду до «Калинника». Тело как-то сладко ломит, в предвкушении чего-то особенного, неповторимого. Вот например – грачи. Их так много в этих местах. И это давний объект мечты. Как я хотел подобрать маленького грачонка, выпавшего из гнезда, или найти дупло и взять на воспитание крохотного совёнка. Отец, поразил меня своим рассказом о верном грачике, который жил у него в детстве. Он был свободной птицей, но очень любил моего маленького папу. Встречал его из школы и защищал от нападений врагов. Он погиб от кошки, в неравной борьбе. И вот теперь и во мне поселилась мечта! Я хочу, чтобы и меня встречали и защищали.
Всё сильнее запахи разнотравья, всё громче кричит вся эта луговая мелюзга. Я всё более свободен и затерян в мире без людей. Стойкий клубничный аромат, всё настойчивее пробивается сквозь пелену дурманящих и пьянящих запахов. Скоро «Калинник», скоро поворот налево и я поеду по заросшей травой, но хорошо видимой дороге. Сначала через лес, а затем в открытое и окружённое берёзками место. Здесь по всей вероятности когда-то была вырубка. Потом вырубку распахали, сделали борозды и подсадили сосёнки. Они пока совсем маленькие, ну может метр-полтора. Здесь растёт высокая трава, здесь часто деду давали покос и мы косили траву, потом перевозили на задний двор и скирдовали сено в стог. Здесь справа от дороги за неширокой полоской берёзок, начиналось болото-озерцо, вернее всё же болото с довольно-таки большим плесцом открытой воды. Здесь всегда летом было много чибисов. Они так кричат. Я очень люблю, когда кричат чибисы. Но я здесь в «Калиннике», здесь между берёзовой стеной отделяющей болотце от прогалины среди леса и дорогой есть колодец. Нет, это не классический колодец, у него нет журавля. Зато имеется старый, полусгнивший сруб, в котором есть вода, не так глубоко от поверхности. Как правило, там плавает одна, случайно запрыгнувшая и обречённая лягушка. Если поискать, то рядом можно найти ведёрко и верёвку. Зачерпните воды и вы просто сойдёте с ума, какая вкуснота!!! Во время этой жары и зноя, среди всего этого стрёкота, есть потрясающе холодная, сладкая водичка из лесного колодца. Однажды именно здесь недалеко от колодца, я влез в осиное гнездо! Уж и не помню, зачем я туда полез, но когда до меня до меня дошло, что, же произошло, я кинулся бежать прочь. Кто-то крикнул мне, чтобы я спрятался и я не долго думая резко повалился за какой-то куст. Разъярённые осы просвистели мимо. У меня было пару укусов и море впечатлений.
Ещё, часто, вовремя покоса, дед снимал свой картуз из мелко вьющегося серого каракуля, брал его как сеятель на плакате из серии советского поп-арта, и мы шли в лес за вишками. Вишки росли по всем лесам, но в «Калиннике» ягоды были особо крупными и спелыми. Не знаю почему. Он шёл впереди, ступая твердо и неспешно, иногда проводя пальцем, негнущимся от перебитого сухожилия, слегка выше уха и назад…. Как будто заводя за ухо непослушную шевелюру. Хотя на голове у деда всегда аккуратно и коротко постриженные волосы. Очень белые, точнее седые. Так вот, дед идёт впереди, собирая на себя паутину и собирая в свой картуз вишки. Кстати сказать, картуз, подчас, становился бездонным. В него помещалось не менее полведра лесных подарунков. Дед, собирая вишки, присматривал траву, примечая, где ещё можно выкосить, и собирал попутные грибочки. Мы возвращались обременённые и грибами, и ягодами. Я подозреваю, что он вообще-то ходил и не за ягодами, а именно за тем, чтобы присмотреть покос…
Там, в глубине «Калинника», слева от дороги, где была особенно крупная вишня, был осинник, и там мы могли нарваться на обабки. Здесь их зовут подберёзовики, а у деда с бабой все грибы с губкой были обабками. Они шли только на поджарку, но какие это были поджарки, да ещё с картошечкой, ой, слюнки потекли… Когда дед шёл по сосёнкам, комары тучами облепляли его спину. Он надевал чёрную спецовку и на ней комары особенно ярко выделялись. Толи они не прокусывали его одежду, толи он настолько породнился с ними, но кроме вышеописанного жеста никаких признаков того, что кто-то досаждает моему дедушке не было.
Нет, сегодня я не буду заезжать в «Калинник», я еду дальше по просёлку, и колёса летят по накатанной дорожке, и слева открывается вид на болотце. Как только я показываюсь, чибис начинает кричать особенно протяжно и часто…. По всей вероятности, призывая своих птенцов вернуться в безопасное место. Почему, почему меня так всегда завораживают погибшие в болоте деревья? В данном случае берёзы, растопырившие свои сучья, лишённые уже в основном мелких веток. В своей белой одежде, как бы войдя в болото с дальней стороны и так и оставшись без спасительного зелёного парика, по пояс в воде. Без сомнения для саморазрушения. Болото до них дойти не могло, да и берёзы я не видел, чтобы бегали.
Если сразу взять налево, то можно докатить до старого тракта. Он теперь совсем запущен. По нему ездят, разве что, непонятно кто и куда, потому что он периодически совсем теряется. Или перекопан, или разрушился. Он давно брошен, но я помню его. Мы ездили по нему в деревню, правда очень давно. Мы ехали по нему весь день и приезжали в деревню к вечеру. Совсем близко, когда уже порой вплавь, мы проезжали «Картабанские болота», а после «Николаевки» я ждал склонившуюся над трактом берёзу. От неё, я знал, осталось совсем немного, километра 2-3. Зачем-то, всякий раз, мне очень важно было увидеть её. Это было очень важно, важнее всего на свете! Когда я недавно выехал на старый тракт и попытался найти склонённую над брошенной дорогой берёзу, я был поражён и несколько обескуражен как много над ней склонённых берёз. Но детская мечта не разрушилась и память не стёрла эту веху моей жизни. Я по прежнему жду эту склонившуюся над трактом берёзу, хотя пути мои теперь совсем иные. Ещё хочу рассказать о своём видении. Да, да именно так я сегодня это называю, но это опять же живёт во мне. Однажды, мы долго, очень долго, ехали в деревню или нет, наверное, наоборот – из неё, к себе домой в город. И видимо я уснул. А ехали мы на ГАЗ-69 -удивительная, очень вкусно воняющая машина. И вот, я от чего-то проснулся. Смотрю - мы едем по уже хорошей дороге и вокруг стоят белые гипсовые статуи – мальчик с собакой, старинная машина, волк, лось, какой-то работник, по-моему, шахтёр с отбойным молотком. Я удивлён, никогда такого в жизни не видел вдоль дороги, спрашиваю у родителей: мы где? - Подъезжаем к Еткулю – слышу в ответ. Ни до, ни после я уже не видел этих статуй. Но до сих пор, проезжая эти места, я присматриваюсь, может где-то стоят мои статуи? Но, кроме заправки с голубыми ставенками на закрашенном известью домике, ничего не вижу.
Но я не поворачиваю, я еду дальше, к «Казённому». Там, на хуторе, раньше жил человек, который стерёг казённый лес, там растёт дикий чеснок и там, чуть дальше, очень много ягод… Ягодами дед называет лесную клубнику. Вишки, это вишки, костянка – костянка, а клубника это ягоды.
Я начинаю уставать. Останавливаться здесь нельзя. Здесь комары и жарюка. Надо доехать до солончаков и чтоб ветерок, тогда можно и остановиться. Я кручу педали, а в это время мир живёт, бурлят большие города, люди пируют или горюют, разводятся или женятся, ругаются или любят друг друга.
Но я об этом не думаю. Я думаю о ветре. Боже, как приятен и удивителен этот тёплый и пахучий ветерок. Он спасителен и свеж в этот июльский знойный полдень… Кручу педали, надо доехать туда, где небо повиснет прямо надо мной и я, раскинув руки буду лежать на мягкой, тёплой, едко-солёной земле, совершенно голый и беззащитный, под широко распахнутыми солнечными лучами, и наслаждаться своим слиянием с этой радостью, с этим удивительным ощущением счастья и уникальности собственного безвестного существования. Я буду лежать, раскинувшись на пыли, на мягкой, лопающейся, кактусово-алойной земле и смотреть в небо, которое вдруг совсем неожиданно опустится прямо ко мне, и зальёт меня своей голубизной, облачностью и бездонностью.
Когда я приезжаю на сельское кладбище и иду на могилы своих бабушки и дедушки, а они покоятся на высоком берегу «Бутажа», в берёзовой роще, продуваемой всеми ветрами, я плачу. Я рву траву голыми руками и вспоминаю свою жизнь. Вспоминаю увесистый ламоть, испечённого бабушкой хлеба, щедро смазанный солёным домашним маслом, желткового, яркого цвета, залитый собранным дедом мёдом, только начинающим засахариваться. Вспоминаю вкус этого импровизированного торта, и как я ем его и в пыли иду к «Курье». И слёзы льются из моих глаз, душат меня и приносят мне искупление. Я, находясь на их могилах, плачу по безвозвратно утраченному, плачу, жалея себя…. А за них я спокоен, им хорошо, они вместе и всё что окружает их сегодня, это их жизнь, их мир. Они покоятся со своим миром, в своём месте и это правильно и уместно. Я недавно был на кладбище у Мишеля, что за цинковым заводом. Это мне показалось противоестественным и ужасным.
Я возвращаюсь, усталый и довольный. Я возвращаюсь с аппетитом и целым роем памяти, которая будет теребить меня всю мою жизнь. Я часто вспоминаю это, эту курицу, поднимающую туманчик из пыли, дедову спину, покрытую комарами, крик чибиса, калинник и колодец, и пыль, пыль, пыль…