Его не били. Один раз мать отвозила его лыжной палкой, были тогда такие: деревянные, чуть ли не бамбуковые даже, с ремешками сыромятной кожи.
А было так. Рядом с домом стройка, обнесена забором - доски новые, добротные. А через забор - и вот она, бытовка. Небольшой домик деревянный: переодеться, вещи оставить...
Строили пятиэтажку, "хрущёвками" их пока никто не называл. Дети забирались на стройку, играли там. Сторож был ли, не было его - неизвестно. Ну, тогда и сторожа такие были... невидимки. Некоторые только приходили на объект расписаться в приёме дежурства, а потом - фюить... и нету сторожа. Студенты, что со студента возьмёшь.
И вот однажды он, гуляя один, забор преодолел, залез на территорию стройки и, любопытством снедаемый, подобрался к окну бытовки. А оно пустое, окно: ни стекла, ничего... Там внутри стол, вешалка. Ничего интересного для мальчика. Ещё походил, походил... да и полез туда, в окно. Зачем полез, этого он ни потом, когда стали спрашивать, ни в тот самый момент, когда лез, знать не знал и ведать не ведал: кто-то толкнул, и - полез...
Ногу только одну и успел занести на ту сторону, как чья-то сильная рука с этой стороны прихватила лезуна под локоток и сдёрнула обратно на грешную землю. Рабочий, строитель. Среднего возраста мужик. Спокойный. Не ругался. Другой бы уши надрал хорошенько. А этот спросил:
- Где живёшь?
Он молчал.
- Тогда пошли в отделение.
Повёл, руки не отпуская. Отделение милиции было на Первомайском проспекте, тогда ещё щеголявшим шокшинским малиновым кварцитом (работа пленных немцев после войны). Минут двадцать идти.
- А мы давно тебя караулили. Стали деньги пропадать. Думаем, кто, а это вот кто.
- Я живу вот там, - решился он.
Страха не было, не было стыда. Что было? Неурядица какая-то. Недоумение... Это чувство потом ещё не раз будет приходить в такие вот минуты иррационального, нелогичного. Неуряженного.
Строитель привёл его домой, сдал матери на руки. Всё обсказал, спокойно, без нервов. И ушёл работать. Тогда вообще народ был спокойнее, уравновешенный. Старая закалка. Послевоенная.
А уж под окнами народ. Ребятишки. Видели, как его ведут. Уже и причину прознали - почему... Жили в те годы открыто, на виду. Все знали всех. И видели всё. Деревенский по сути уклад, хотя и город. Ну тогда и город Петрозаводск был... так и называли его: "большая деревня". Козы, куры во дворах, дома в основном деревянные, машин мало...
В окна заглядывают, кто побойчее. Чтобы не увидели, он забрался под стол в комнате - деревянный стол, отец сам делал.
Мать вышла на крыльцо, жили на первом этаже:
- Что вам тут, артисты живут, или космонавт?
- Здесь вор живёт, - ей Васька, из соседнего дома парень.
Мать вернулась в дом, схватила палку эту лыжную - и ну возить его там, под столом:
- Вот, вот тебе...
А почему палку, а потому, что ремнём туда не достать, а тем более - рукой... Но мало и попало, больше обиды. И позор, конечно. Главное, что всё не по делу. Не вор же, на самом деле. Как же так?
Вечером отец приходит с работы. Добавил? Нет, пальцем не тронул. В семье у них не было такого заведения - бить... Ругать ругали, бить - никогда.
Ну, улеглось понемногу. Через день-другой он вышел гулять. Сразу Васька:
- Здорово, вор!
Но Сиплый, был такой у нас, по старшинству тут же отвесил плюху горлопану:
- Замолкни!
И больше мне никто ничего не сказал, ни слова. Уже после Сиплый рассказывал как-то, в хорошем, значит, пребывая расположении, что воровал из строительной бытовки некто Боцман, и сам этим похвалялся. Боцман был ровесник Сиплого, он жил на соседней улице, а это - два шага ступить. Потом сел Боцман, за такие же художества, должно. Вот так жизнь раскладывает карты. Тройка, семёрка... А собирает, как придётся.
Много было в жизни таких заборов. И перелезал, порой казалось - успешно, ан нет: всё одно, схватит за рукав - ты кто? А-а, так это - ты... Ну, пойдём со мной. А я где живу, не помню, да, пожалуй, что и нигде. А идти недалече, тут рядом. Да и пришли уж, к месту пришли, ребята.
Вечер и ночь пили с коллегой водку и запивали водой тёплой из чайника. А еды никакой. Может, еда была, но он жмотился. Не судите человека пьющего, ведь он вас не судит. Через год допился и увидел в окно кота на дереве. Кот заговорил с ним по-человечески. А потом ещё космонавты пришли. Ну, тут случай ясный: на Федосову. Там промыли его большим количеством жидкости, и человек вернулся в строй, на работу вышел, вернулся на монтаж сюжетов. Главное - ничему не удивляться. После Федосовой самое то.
Утром собутыльник остался под одеялом, у него был выходной, а ему на работу. Кое-как собрал себя, одел, вышел - снег, зима, свежий воздух ударил в голову. Люди ползут, кто куда. В таком виде куда? Не домой же. Время было, зашёл в кафе. И то пивка, то водочки... накеросинился, короче говоря. Дело не уха. Надо на работу, а он не может. Не в состоянии. Звонит одному, другому, все не могут, все не в состоянии. Ах ты, чёрт.
Звонит тогда подруге:
- Проводи меня до работы.
Приходит, а на него смех напал. Всё смешно. Всё вызывает хохот и конвульсии. При этом, под ногами твёрдо. Вроде и голова соображает, что смеяться нельзя. Значит, не всё потеряно. А смеяться нельзя, потому что вахту проходить. Как бы не задержали.
Но прошёл. Подруга беспокоится:
- Как же ты работать будешь?
А так и буду. Пришёл, сел. Ну и началось. Руки вроде готовы исполнять решения. Но голова не готова эти решения принимать. Опаздывает. Передача закончилась, конечная минута пошла, её положено прописывать всегда, а он ещё только собирает мысли в кучу. Пока собрал, пока кнопку "громкой" нашёл, пока сказал "Мотор, старт!", пока сообразил - куда на пульте нажать, какой источник, уж и минута эта прошла, брак в эфире, техостановка, кошмар. Рекламу с компьютера запускать, а режиссёр лыка не вяжет. Развезло. Берёт монтажный лист в руки - ничего не понять: строчки прыгают, одна на одну налезают. И всё через пень-колоду. И так все два часа. Или сколько там. Такого у него не было никогда. Он вообще очень аккуратный товарищ в смысле работы.
А это же телевидение. Там и не такое видали. И не такие ещё ухари приходили на эфиры. Оператор за камерой уснул однажды, притомился накануне. Так с одной камеры и отработали - с двух: общий план - это статично, и оставший в живых оператор бегал, наезжал и отъезжал. Или вот звукореж ходил прямо с бутылкой портвейна по коридору АСБ и всем встречным предлагал с ним выпить... Было, было. Работа нервная, всё на электричестве. Трезвые долго там не выдерживают. А как теперь люди работают, это мне вовсе непонятно. В нынешнее время. А всё, между прочим, откуда? От неистребимой тяги всех и каждого перевеситься через и заглянуть в... Времена давно другие, а человек тот же. Удивляемся, зачем... почему? А я - кто? Где мой дом? Откуда я, куда? Потому и преодолеть пытаемся заборы и всяческие рогатки, что видим смысл происходящего не здесь, а там, - и не потому, что он и вправду там есть, нас дожидается: когда же этот за мной придёт, а? уже всех забрали, один только я сижу на полу в старшей группе с игрушками надоевшими, - а потому, что ведь ну должен же он быть где-то, если здесь его нет... И что нам до смысла, когда смысл то, что нужно искать, а значит, нет его, иначе и поиски были бы не нужны.
Писателишки самый дрянной народ. Нет, чтобы о себе, так он пишет правду о других людях. Тебя чем Наполеон обидел, Лев Николаевич? Вот то-то... Или, для примера возьмём - Раскольников. Я этого Родю хорошо понимаю, не мог он зарубить топором никого, не мог... Понятно, что для идеи нужно было, так ведь идея-то не его, а писателя Достоевского. Сам бы и рубил. Был же там, видел таких. Вот бы вернулся, и... Нет, ему нужно альтер эго, и непременно в неприглядном виде. Туз краплёный, чтоб его...
Много у нас говорилось и говорится о покаянии, о возвращении исторической памяти, и попутно сёстрам обещают серьги, которые уже бабушки убрали в сундук и не надеялись, что когда-нибудь снова оттуда извлекут. Что ж, покаяние - любимая тема грешников. А что это такое - покаяние? В моём представлении, это возвращение к тому, что было до греха. Попытка возвращения. Не физического, такое невозможно, но душевного. Душу успокоить лицезрением безмятежности допотопной... а была она, эта безмятежность? Что было до потопа, мы помним хорошо. Потому и потоп случился, что мало светлого было до него и надо было эти авгиевы конюшни вымыть, напрочь - "до основанья... а затем"?
А затем, как вот митрополит Сурожский Антоний пишет про старушку. Она копалась в чужом хламе, снедаемая любопытством чисто писательского, бесцеремонного толка: ах, что же там, под личной благообразной человечинки, ах, что? Небо голубое, деревья в цвету, пишет владыка, а эта старушка "нырнула с головой в помойный жбан". Мы роемся в чужом, простите, г*не, - зачем? Чтобы отыскать в чужом похожее на своё, чтобы убедиться в такой же грешности, такой же слабости другого, которой сами страдаем? Эх, матушка, унтер-офицерская вдова... выйди уже замуж, "чтобы не разжигаться".
Помойные жбаны разнятся в деталях, а так одинаковые у всех и каждого, так уж человек устроен: не то оскверняет его, что входит, а то, что выходит из него, - а выходит-то не царство небесное... Может, оставим приятное развлечение своё, под знаменем борьбы со злом, до лучших времён оставим, до нового потопа? Что нам чужой "маленький дворик", когда в каждом уважающем себя доме есть красный угол, а там... Перед человеком, как перед иконой, стоять - непростое дело. Для этого нужно сперва такой же "красный угол" открыть в себе, и найти лучшее в образе человеческом, чтобы увидеть такой же образ в другом человеке. Лучше в сотый раз поверить, чем в тысячный - "с головой в помойный жбан".
Прячемся. Этакое возвращение к истокам - "обратно в утробу"... Модифицированная, модернизированная, вся из себя идеальная, а всё утроба. Жидкости журчат, тёплая мягкая плоть пульсирует, как во сне. И атмосфера потусторонности - то, о чём и мечтал... Детство и юность - всё какие-то халабуды строили с друзьями, из досок, из хлама ненужного. Сидим потом, прижавшись, и молчим. Дождь шуршит по стенам и по крыше, - жидкость... Защита и укрепа от внешнего мира. Потом, компанией соберёмся, сядем, о жидкостях уже и не говорю - как без них, музыку погромче - аудиозаслон от внешности, от возможных атак на со- и подсознание. И учим наизусть новые ощущения, прикосновения, запахи и тайны, которые и не тайны вовсе, а лишь временные лакуны будущих разочарований. Дальше - дом, семья, жена, дети, внуки: растёт оболочка, крепнет, топором не прошибёшь. А на душе всё та же тоска непонятная. И отошёл вот в сторонку, лбом горячим пробуешь рябинку, а она шепчет, успокаивает, ничего, ничего, ничего нет... А самое раннее, это когда под одеяло с головой. Или в темноту. Спрятался, никто тебя не видит, не слышит, не знает, а стало быть, и нет тебя вовсе на этом свете. Да и света нет никакого, прячемся.
Играть в настольный теннис он учился рядом с домом, в своём дворе. Прямо под окнами вкопали стол: сами сколотили из досок, покрасили. Купили сетку, ракетки, шарики. Тогда на славе были китайские, чуть похуже - вьетнамские. То же самое с ракетками. Наши шарики и ракетки не котировались у серьёзных игроков, но и наши были в дефиците. "Резали" парни сильно - это считалось "по-мужски", и шарики летели только так. Хорошо, если просто вмятина: тогда опустишь, бывало, в горячую воду - и он исцелится. А если треснет, ну тогда уже пиши пропало. Но и треснутыми играли, они издавали душераздирающий звук при ударе и при отскоке от стола. Уже пинг-понгом такую игру никто бы не назвал, а было тогда в ходу и это старое название.
Он учился играть по книжке. Такие брошюрки с картинками: что такое бокс, что настольный теннис, что такое самбо. Можно было взять в библиотеке. Дома отрабатывать "подрезки" и "топ-спины". Потом уже, на столе, воплощать науку в практические победы. Он был по манере игры - защитник. Плюс - хорошая реакция. Тяготевшие, все как один, к "мужской", атакующей игре, более старшие противники выходили из себя:
- Чё ты мудишься?
Начинали оголтело "резать" - и, конечно, в сетку или за стол. Он освоил (по книжке) кручёные подачи (подачка-неберучка), научился играть "накатом", и справа и слева. Взрослые парни, проигрывая, меняясь за столом, бросали пренебрежительно:
- Да он... играет по-бабски, - мудится, мудится!
Играть в паре он не любил. Если случалось - играл плохо.
Было: играют, бежит с улицы пацан:
- Там в овраге мужик бабу повалил и трусы с неё снял!
Мгновенно - теннис забыт, побросали ракетки, даже сетку не сняв - толпой к оврагу, а овраг - рукой подать, за соседним домом. Не овраг, котлован: строительство дома начиналось, и вырыли уже котлован под нулевой цикл. Он не побежал, шёл чинно в хвосте.
Как и следовало ожидать, никого в "овраге" не увидели. Но и после такого разочарования, ещё долго не могли успокоиться и бродили, как партизаны, вокруг дома. Половое чувство у человека, в отличие от животных, не возникает само, автоматически, как безусловный рефлекс, а генерируется внешними обстоятельствами. Внешние факторы управляют инстинктом продолжения рода, его по-всякому модифицируя, то есть искажая. Вот эти-то искажения и есть "корни" будущей человеческой личности. Их эта самая личность всю жизнь потом будет корчевать, без особого успеха. Они дадут побеги, от которых содрогнётся "изменчивый мир". Мало властен над собой человек. Поневоле поверишь и в "матрицу", и в Господа Бога, и в параллельную реальность, в которой тоже ты, но только без искажений и перегибов, в чистоте: "сырьё", исходные файлы твоего "я".
Человек "здешний", на этой стороне который - сплошная модификация. Нет другого такого среди известных нам живых существ, настолько вышедших за рамки естественных отношений, которые формируют живой мир, или т. н. "пищевой цепочки". Человек дезавуирует своё животное происхождение, он как никто не есть то, что он действительно есть, а то, что он поглощает: читает, слышит, видит, познаёт. Это сделанное, ненатуральное вещество, уже не существо, поскольку существующее не признаётся достаточным человеком, а дополняется (и до 146% даже) внешним, не имеющим к человеку и его природе прямого отношения. Человек хочет "вчитать" себя в тот текст, который видит, и таким образом "найти" в нём - себя... Надо ли говорить, что это путь создания всё новых и новых иллюзий, но не путь плоти, который один только способен привести к цели.
Есть и третий путь - путь шамана. Помимо его воли, избранного проводят через мучения, инициации, посвящения, чтобы вывести за пределы видимого - навсегда. Формы пути шамана бывают различны, суть одна: человек пересотворяется, в представлении иницианта - физически, реально (это иллюзия), в сущности же это происходит в духовном смысле, и так обращённый всего лишь возвращается к себе настоящему, а не "вчитанному" в чужой текст.
А текст и жизнь, хотя и связаны, как текст и автор (только, кто есть кто в этой паре), но связь эту прямой не назовёшь: она - тоже вчитана, домыслена, обнаружена... То, что в тексте мелкими буковками, да в примечаниях, да на иностранном языке, а то вверх ногами, задом наперёд и шиворот-навыворот, то в жизни - два, от силы три слова крупными буквами, в начале первой главы: читай вслух, если не боишься! Да кто же не боится...
Человек есть то, что он ест - расхоже, но верно. Если говорить о духовной пище, то всё именно так: есть то, что ест. А можно ещё сказать: человек есть то, что он любит. Он становится этим, содержательно изменяется - получает новое содержание, другими глазами прочитав старое, привычное - своё... Духовная пища может войти и сделать свою работу лишь при условии, что она "съедается" в любви. Всё, что не есть любовь и не поддержано любовью, не прошло испытание любовью, не будет усвоено никогда.
В любви происходит такое чудо с человеком, которое может в разных ракурсах рассматриваться и называться по-разному, оно чудом быть не перестанет от этого, но если человека рассматривать как текст своего рода, то любовь вызывает переформатирование этого текста в рамках какого-то другого, назовём его гипертекстом. Текст проходит редактирование, и в процессе этого возникает новый текст, зачастую разительным образом отличающийся от прежнего. Автор переписал себя. Всё меняется: слова, порядок слов, интонации, смысловые посылы. Что-то удаляется, какие-то эпизоды опускаются, что-то берётся в скобки, а что-то в кавычки. На первое место выходят ценностные моменты, сюжетные узлы переосмысливаются в свете этих ценностей.
Мы имеем возможность понимать человека как текст, если мы понимаем язык как модус бытия. Не просто свойство, или инструмент, или даже результат, а именно модус: способ и форму существования. Язык как бытие есть, вероятно, самое человеческое в этой жизни. Язык создаёт человека, и человек вступает в отношения с языком, и в ходе этого диалога творится новое и переписывается текст. Наши мысли, чувства, слова и понятия, всё это - язык, и вне языка не существует. Язык создаёт личность человека, вытягивает хвостатого и зубастого и чешуйчатого из миллионов лет бессловесности и в новом содержании преображает это существо. Это процесс нескончаемый, вечный, ежеминутный.
Мы - то, что чувствуют другие в нас, что они узнают в незнакомце. Я есть только состояние любви или ненависти того, кто любит меня, или ненавидит меня. Уязвим, беззащитен, - да, но таков же создавший меня! Эмпирическая личность и подлинная личность живут в одном человеке, каждая может говорить от имени моего "я". Тот, кто видит меня настоящего, тот любит меня. Он мой смысл, тот смысл, который я узнаю в другом - в том "я", которое предстаёт в диалоге как "ты", при этом не изменяясь и не изменяя мне. Моя жизнь имеет тот смысл, который я сам волен вложить в неё.
Жизнь и Бог - одно. Жизнь есть Бог, Бог есть жизнь, если так уж необходимо другое слово. Жизнь нас производит на свет, она и прибирает; учит, ведёт, закрывает, выпускает на волю, наказывает и вознаграждает; неопределимая, непонятная, до меня и после меня бывшая и будущая - Жизнь моя! Так же, как понятие "Бог", понятие "Жизнь" находится вне нашего разумения. Зачем же множить сущности? Бог - это и есть Жизнь, во мне и я в ней, и ныне и присно и во веки веков, аминь. Так просто всё. Простота и отпугивает? Сказано: "Бог же не есть Бог мёртвых, но живых..." (Лк. 20-38), - уж куда яснее, куда проще...
Всё необходимое содержится в тех картах, которые нам известны с начала игры. Мы получаем их на руки - ба, так я же тебя знаю... дама? Всё известно наперёд. Известными шагами иди, и не пройдёшь лишнего, и пройдёшь весь отмеренный путь, без изъяна. И это не оправдание бескрылости, а простая констатация факта: нет крыльев у человека, нет...
Сочинитель господин Александр Пушкин даёт намёк на некоторые тонкие обстоятельства. В повести "Пиковая дама", сюжет коей пересказывать, думаю, здесь необходимости нет, герой "знает" свой необходимый минимум, знает до того, как узнаёт "три карты". Вот, чёрным по белому: "...расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!" Что эти слова, как не подсказка? Искусственно составленная, ведь если "удвоить" - слово обиходное, то уж "усемерить" - явная конструкция господина сочинителя. Нужно дать понять, что тройка и семёрка (в сумме такое же 21, как и "тройка, семёрка, туз") уже составляют всю необходимую полноту исполнения, и что третья карта окажется лишней. Напоминаю, что эти думы посещают Германна до того, как ему открывается тайна "трёх верных карт". Но Германн не понял намёка, подсказки он не слышит, ему денег подавай побольше... Как ни старалась жизнь, как ни лез в голову текст, а всё - маком, господа. Лишнее в жизни умеет мстить, и мстит порой страшно. А ограничился бы только двумя картами, два дня только сыграл - и прожил бы в бескрылом счастье с бессловесной Лизой - до жёлтых бровей и горбатой спины, как обозначают долголетие китайцы.
Лишнее, лишнее... как узнать, что ты лишнее...
Берём всё подряд. Бывало, помню, с полными корзинами выходим из леса, на опушке сели: перебрать. Вот этот червивый. А этот вообще несъедобный, долой его. Отец смотрит, помогает: ага, так, так... а этот хороший - белый, смотри какой... Так, глядишь, и корзина-то наполовину пуста. А брали - всё подряд. Дети ведь... Ну и лес: большой он, много в нём чудес, и все хочется унести с собой.
Несём. И старое, и гнилое, и засохшее, и давно ненужное, - несём... Коснёшься его рукой, а оно пыль... И что-то защемит, заболит - там, где было сердце, всё это любившее.
А теперь - привычка и память.
21 января 2017 г.