Он жил в коробке, а рожден он был по ГОСТу.
Не голубых кровей, не красных, а простых.
Но средь таких же по комплекции и росту
Имел он стержень много твёрже всех иных.
Умел писать он так же остро, как и тонко,
Даруя шрамы беззащитному листу.
А мог разбить, как сердце, грифель на осколки
И подвести сухую жирную черту.
Но дни летели, унося с собою мысли,
И муза более не двигала рукой.
Он брошен в угол, он иззубрен... Он исписан.
Как кость собакою изгрызен он судьбой.
И он, иступленный (отнюдь не исступлённый),
Так и пропал бы, прогнивая изнутри,
Но вдруг нечаянно нашел его ребёнок
И протянул отцу: «Вот чудо! Посмотри!
Он не испорчен. Это очень твёрдый стержень
Не дал судьбе его согнуть и надломить!»
И пальцы дрогнули, обняв оправу нежно:
«Ничто не сломит, если ты рождён творить».
Он вновь заточен, как клинок толедской шпаги,
Что стала лёгким продолжением руки.
Он снова колет тонким грифелем бумагу
И рубит строки на изящные куски.