«На местах за соблюдением прав украинского языка будут следить языковые инспекторы». Комментарии к проекту Закона «Об украинском языке»...
Станция Комиссаровка, она же степной посёлок, школа, магазин и заброшенный завод торгового оборудования встретила меня потухшими огнями, хриплым голосом дежурной из репродуктора и редким лаем собак.
Ночной поезд кажется даже не остановившись, а только замедлив на минуту ход, выбросил меня, загудел протяжно и потянулся на восток.
На перроне стоял одинокий встречающий, но я и не ждал оркестра.
«Сазонов, – представился человек, – Пётр Максимович, участковый».
Сказал и махнул рукой куда-то вдаль поперёк железной дороги.
«У нас тут нечего проверять», – сказал Максимович, когда мы пили чай в отделении полиции, где мне отвели комнату с решётками, служившую очевидно также камерой временного задержания.
К моему приезду, стало быть, никого не стали задерживать.
Языковым инспектором я работаю третью неделю.
Проверяю, как используется государственный язык в посёлках Донбасса. Язык украинский, но проверяю на русском. А иначе не проверить.
С утра я прошёл по улицам. Вывеска на магазине была написана правильно – через i, а школа на обоих языках пишется одинаково, потому вывеску не меняли. За полчаса я обошёл весь посёлок.
Редкие в морозный зимний день прохожие кивали мне, молча здороваясь.
Дорожные указатели и здание вокзала компетенция областных властей. Нечего проверять.
Зашёл в магазин. Продавщица молча посмотрела на меня. Постоял и вышел.
На автобусную остановку прибыл рейсовый ПАЗик. Несколько человек молча двинулись по домам. Двое – в магазин.
Я увязался сзади. Мужчина в телогрейке показал продавщице на хлеб. Молча рассчитался и вышел. Женщина в платке выбрала штучный товар. Расплатилась.
Все трое искоса поглядывали на меня. Молча.
Обедали с Сазоновым там же в участке картошкой жареной с грибами, пили чай.
«Работа нравится?», – спросил Максимович.
«На курсах было интересно, – сказал я, – а сама работа как работа».
Взять ту же картошку. Ведь от одной буквы всё меняется!
Картошка, жаренная с грибами это одно, а картошка жареная с грибами – совсем другое дело. Одна буква «Н» и уже вкус другой.
Сазонов покивал.
«Вечерним дальше поедете?», – спросил участковый.
«Нет. Мне ещё нужно с местными поговорить. От нас требуют замерять количество украинских слов в быту».
Сазонов вздрогнул. Что-то мелькнуло в его глазах тревожное, но он быстро взял себя в руки и стал думать, делая вид, что не думает.
Не понравилось мне. Не мелькнувшее в глазах, а то, как слишком уж быстро он спохватился и слишком уж переигрывал, делая вид, что не думает.
«Вы бы лучше ехали вечерним».
Это было совсем не в дугу!
«Максимович, – сказал я, – давайте-ка выкладывайте, что у вас здесь происходит?»
Сазонов сник.
«До войны всё было как везде, – стал объяснять участковый, – а после войны…»
«Что после войны?»
«Вы верующий?, – вдруг спросил Сазонов, – и какой веры, если не секрет. Я не из любопытства спрашиваю. Вы у нас третий языковый инспектор».
«Текучка», – бросил я.
«Не скажите. Первый был из староверов. Запил, а второй в психушку загремел. Он атеист был. Почему я и спрашиваю».
«Считайте, Максимович, что я иудей. Выскочил из черты оседлости как чёртик из табакерки. Рассказывайте, что тут у вас творится!»
«К нам после войны погибшие стали возвращаться», – помолчав и будто решившись на что-то, сказал Сазонов.
«Это как?, – не понял я, – что значит возвращаться и что значит погибшие?»
«А вот так!, – резко пояснил Сазонов, – только я сам этого не понимаю и справки им не выдаю. У Марии мужа бомбой убило. Весь посёлок видел. Похоронили мы его.
У Никитичны сын под артобстрелом, потом сама Никитична с горя.
А когда закончилась война за русский язык они все обратно пришли и живут в своих хатах, как ни в чём не бывало».
На ремне у Сазонова висела кобура, на которую я смотрел уже минуты полторы, не отрываясь. Мой восьмизарядный под мышкой потяжелел, но он был на предохранителе.
«Не заряжен», – сказал Максимович, проследив мой взгляд.
«Пошли, – потребовал я и решительно встал. Ведите сначала к Марии».
Муж Марии Степан рубил во дворе дрова. Из под снега вокруг нарубленных дров выглядывала трава.
«Во дворе трава, на траве дрова».
На приветствие Степан не ответил, но рубить перестал. Молча стоял, глядя сквозь меня.
Из низенькой хаты вышла очевидно Мария. Молчала.
«Я шпрехенфюрер, – сказал я, – луганская управа по языковому контролю, восточноукраинская зондеркоманда».
«Собирайте народ, – скомандовал Сазонову. Ведите Никитичну с сыном и всех, кто вернулся из ваших погибших. Шнель!»
Через полчаса человек десять стояли тесной группой во дворе Марии и Степана. Молчали.
Первым не выдержал сын Никитичны, шустрый паренёк лет 16-ти.
«Прозрачный с крыльями за спиной, – торопливо заговорил паренёк, путая слова, – когда поубивало нас, смотрим, а мы все вместе и будто за Андрианополем в овраге, но орешник вырублен».
«Андрианополь это посёлок тут у нас, – перебил Сазонов, – греческие поселенцы основали при Екатерине».
Я махнул на участкового рукой, чтобы не перебивал.
«Прозрачный с крыльями сказал, что бог знает, что творится, и никогда такого не было, но нас решили обратно оживить. Ещё сказал, что разговаривать теперь придётся на украинском языке. Но мы же и раньше были не против, только не умели. Вот мы и решили пока вообще не разговаривать.
Что мне теперь будет, товарищ шпрехенфюрер? Очень жить хочется!»
«Ничего никому не будет, – сказал я. Расходитесь по домам».
Двор опустел.
«В соседние посёлки тоже возвращаются», – спросил я Сазонова.
«Понемногу приходят. А кто этот прозрачный с крыльями за спиной, про которого они все мне талдычат?»
«Шпрехенгруппенфюрер, – сказал я, – главный по языковой управе за чертой оседлости. По-вашему Архангел Гавриил».
Их 7 тысяч, – размышлял я в поезде, – мирных жителей, погибших. Нужно скорректировать заказ в типографию на учебники и словари.