Графомания это вам не тяга к графствам или княжествам. Это такие вагончики бесхозных слов, которые я складываю в длинные паровозики предложений, ставлю на рельсы и слегка подталкиваю. Ну и дальше они уже сами катятся, куда хотят. Рельсы-то скрываются за горизонтом, поэтому я и сам зачастую не знаю дальнейшую судьбу своих бесчисленных паровозиков. Ну разве только не получу, спустя время, письмо или открытку, что, мол, поезд добрался до пункта Б. Ну или, как вариация, поезд, отправленный в пункт Б, за каким-то интересом приехал в пункт Д. Или вообще никуда не приехал, отправляйте новый. Графомания это когда новый поезд собирается и отправляется столь же быстро и бесполезно, как и прежний, утерявшийся и утраченный. И тогда, когда у каждой буквы хоть и есть свое место в вагоне, согласно купленному билету, но они все равно рассаживаются куда какая залезет, да еще и по дороге дополнительные, транзитные напихиваются, до тех пор, пока не полезет из окон. Успевай хватать и рассовывать обратно. Вот это она.
Графомания
Но так было не всегда. Детство мое прошло в состоянии непроходящего дефицита слов – и сказанных, и написанных. Ничего лишнего, чрезмерного, зряшного. Я вообще не понимал, в чем смысл на ветер говорить, для чего писать попусту. Лучше же молчать или, в крайнем случае, думать, правда? Но если сейчас я иногда делюсь тем, о чем молчу или тем, про что думаю, ну хотя бы в этих вот графоманских монологах к вам, то тогда я тщательно берег свои мыслительные сокровища от посторонних глаз и ушей. Я был абсолютно уверен, что не могу думать ничего интересного, что мысли, иногда важные, трепетные и хрустальные для меня, слушателям непременно станут казаться глупыми, ясельными и смешными. Потому и слушателей у меня не было почти, а читателей не было вовсе.
Лежали раньше в канцтоварах такие крошечные тетрадочки, почти блокнотики, с выведенным на обложке названием «тетрадь для записи слов». Стоила такая микро-тетрадка три копейки, за то все ее и звали так: «тетрадь за три копейки». Ходовая достаточно вещь была, почти к каждому школьному предмету зачем-нибудь требовалась. Поэтому покупали их для меня сразу десяток, а то и два. Для природоведения – в ней рисовали красный или синий кружочек возле сегодняшней даты, что означало, теплая была нынче погода или холодная. Для английского языка – это был мой первый рукописный англо-русский словарь. Для русского языка – в нее учительница велела записывать слова, в которых допустил ошибку, а потом аккуратно разрезать их карандашом на суффиксы и другие корни. Слова были сложными, карандаш – простым, видимо, был во взаимности этой какой-нибудь тайный смысл. А смысла в записи ошибок, которые допустил я, вообще не было видно, потому что почти все они были сделаны по невнимательности. Записывая диктант, я находился в классе первые минут пять, после чего, зацепленный словом из этого самого диктанта или другим словом, либо же, подхваченный воздушной мыслью, - я улетал далеко-далеко. Я кружился над классом, над своим домом, который виден был из классного окна, над городом – своим или каким-нибудь сказочным, появившимся в моей голове вначале необитаемым и пустым, но затем напичканным затейливыми подробностями до стен и городских ворот. Я летел долго, не отягченный школьным ранцем за спиной, неприлично отсутствующий мыслями в классе и отчаянно не желающий в него возвращаться. При этом я продолжал писать диктант. Нет, я не переносил в классную тетрадь все лучи и подробности моего полета, я действительно сидел и записывал то, что диктовала учительница. И даже знаки препинания, до поры, расставлял машинально правильно. Но диктант был скучным, я улетал все дальше, пока из облаков не начинали вылезать заспавшиеся ошибки. Кстати, после диктанта давалось время на проверку, но проверять было еще скучнее, чем записывать за учительницей. «Проверяйте два раза!». Разумеется, я пробегал по диагонали единожды. Это в лучшем случае, а чаще - и вовсе лень было себя проверять. Даже «невнимательные» мои ошибки учительница карала и заставляла записывать в тетрадку за три копейки. Полезная тетрадка, да. А позже другая учительница по русскому, на первом же уроке, под общий восторг, сказала, что мы будем писать в такой тетрадке себе шпоры. Самые настоящие шпоры, представляете? Но восторг быстро потух, потому что писать-то шпоры можно, только вот пользоваться ими нельзя. Такой вот синдром почтальона Печкина с мелькающей перед носом посылкой. Правда жизни.
А для себя я в такой трехкопеечной незаменимой тетрадке собирался вести дневник. Записывать туда каждый день события, случившиеся со мной за день. Вот иду, значит, из школы, пинаю перед собой мешок со сменкой и уже думаю, что вот сейчас как приду, как заведу дневник и все-все туда запишу. И дальше каждый день записывать буду. Но завести себе дневник – это одно. И даже сделать в нем пару-тройку записей – это тоже одно. Он ведь пока новенький такой, хрустящий, пахнущий свежей идеей и канцтоварами. А вот записывать каждый день – это уже очень даже работа, это иногда выдержка и дисциплина. Да что там каждый день, даже первые записи нужно нынче сберечь до дома, не расплескать и не рассыпать их по дороге из школы. Наверное, чувствую, что утекают, поэтому швыряю в коридоре портфель, и уже не слышу бабушкиных требований переодеться и вымыть руки. Сажусь за стол. Ручка, свежая тетрадка и, разумеется, сразу же яркий доходчивый заголовок «ДНЕВНИК». На первой страничке выводим сегодняшнюю дату и округляем ее красивым ярким фломастером. Первая запись. Слов на десять. Угадайте, про что. Разумеется, про то, что сегодня я начал вести этот дневник, и что буду теперь каждый день пополнять его свежими записями тщательно и исправно. Ну что, сказано и - забыто. Только через пару месяцев, а то и больше, во время совершения обряда уборки в комнате по настоянию настоятельницы-мамы, натыкался я на свою неосуществившуюся тетрадочку с многообещающим заголовком на обложке. Пожурив себя за недисциплинированность, снова обещаю себе, что теперь уж точно – каждый день, начиная с завтра. Нет, с сегодня! Сажусь. Дата, рассказ из дюжины слов про то, что давно не делал записей, но в дальнейшем исправлюсь. Подумав, добавляю, что нынче делаю мощную уборку в комнате. Иногда даже перекладывал «дневник» из тумбочки на стол, но… тут его обязательно прочтут родители. Они, конечно, и в тумбочке прочтут, но для самоуспокоения я его прятал. И предсказуемо забывал до следующей уборки. Нет, не быть мне графоманом.
А в старших классах, на литературе, мы писали свои мысли к произведениям. Точнее, мысли учительницы, пересказанные своими словами. Про заданные на дом мысли я обычно забывал, как только кончался урок, и вспоминал про заданное только утром следующего дня, здесь же, в классе, когда уже мыслить поздно. Хватал ручку и отбрыкивался парой быстрых строк, пока не началась проверка мыслей. Ну и получал по баллу за строку – пару. За что, гражданин начальник?! Я бряцал даже классиками, что, мол, краткость – она ведь сестра таланту. На что учительница спокойно поясняла, что – нет, в школе краткость – сестра лени, и столь же спокойно выводила под спешными моими мыслями красную закорючку.
А потом – лето. В пионерский лагерь наивные родители давали мне с собой пару тетрадок и десяток конвертов. Письма писать! Десять конвертов! Это мне-то, ага. Сейчас смешно, а тогда… да и не вспоминал я про них тогда, как с тем «дневником» - эти тетрадки-конверты всю лагерную смену загорали у меня на дне чемодана. Нет, один раз я все же написал довольно увесистое письмо, но то была лагерная паника, это другое. Мальчик из нашего отряда, Максим, протащил в лагерь гриппозный вирус, объявили карантин, ну так, на всякий случай. А панику на этой почве поднял другой наш товарищ. Он плакал, кричал, что не хочет болеть, что все мы, вполне вероятно, умрем довольно скоро. Схватил листок, конверт, ручку, принялся строчить домой молнию, не переставая причитать и прощаться с миром. И преуспел, знаете ли: вредитель Максим был единодушно признан в отряде врагом народа, а сам народ потянулся к листкам и конвертам. Единство и согласие в этот день царило в отряде: пол-отряда писало к родителям прошение немедля приехать и забрать чадо из этого страшного места, потому как тут карантин и Максим, наиболее впечатлительные роняли на свое прошение слезы. Текст сочиняли вместе, писали почти под копирку, старались, изверги, чтоб родителям было эмоционально и жалостно. Тут уж я, сами понимаете, преуспел, показав себя во всей красе рукописного сочинительства. Родители ко мне примчались, не дожидаясь выходных. Но – письмо-то шло несколько дней, суровые времена уже миновали, карантин снят, паника кончена. Родители поговорили с вожатыми, повздыхали со мной над моим рассказом про недавнее тяжкое былое, уехали. Я остался. Так про что говорю? Что в критической ситуации я вполне себе был красноречив и внятен, но – кажется, это было единственное мое письмо к родителям за всю ту смену. Отец меня укорял, что «а вот Люда целых восемь писем родителям написала!» Люда это сестра моя. Я вздыхал, обещал, что в следующем году уж точно. Нет, я даже заставлял себя, даже писал потом из лагеря, и даже деду написал одно, согласно неосмотрительно данному обещанию, письмо. Но – количество символов в моих толстовских письмах не превышало, пожалуй, пары современных смс-ок, и число самих писем за смену не превышало двух. Не графоман, однозначно.
Да, то критическая была ситуация, а в них ведь человек и ведет себя критически. И пишет много, даже если не умеет и не хочет много писать. И даже к письму этому проходит длинный и сложный путь. Прошло несколько лет. Тот же лагерь, но постарше, и в соседнем отряде девочка, в которую я влюблен. И знаю, что она влюблена в меня тоже. Но я настолько стеснительный, что даже после этих исходных данных знаю, что никогда не отважусь взять у нее домашний телефон или адрес, чтобы не потерять ее после смены. И даже подговорить друга подойти к ней – не смогу. Так и уехать? Нет, должен быть какой-нибудь план. И стал план. Уговариваю родителей забрать меня из лагеря домой на неделю раньше окончания смены. Забрали, представляете? Даже не сильно выспрашивали, зачем. Видимо, я был убедителен. Приехав домой, в тот же день написал своей девочке письмо в пионерский лагерь, - уж этот-то ее адрес я знал хорошо. На то мне и нужна была неделя: за это время письмо уж точно должно к ней дойти. В письме попросил написать домашний адрес. Про чувства ничего не писал, само письмо это было одним большим моим чувством. Ответ девочка написала мне уже из дома. В ее ответе был и телефон, и адрес, и даже стрела с сердечком, только это уже совсем другая история.
Вот вы знаете, всегда завидовал тем одноклассникам, у которых хорошо подвешен язык. Нет, ну какой-то прямо талант – говорить на любую тему, не зная даже темы, сути. Такой ученик мог прогулять, но сдать. Причем сам оратор знал, что несет чушь, и все вокруг знали, что он несет чушь. Учитель, разумеется, тоже это прекрасно знал. Но – слушал, кивал, ставил оценку. Причем почти всегда – хорошо и отлично. Я так не мог. Ну не мог и все тут! Я умру от стыда. Лучше получу свою пару, чем буду нести чушь. И получал. А они – сдавали. Мне даже за них было стыдно. И за себя, что я слушаю эту ахинею. И за учителя, который, непонятно, почему – не остановит и в дневнике не напишет «бред!». Может это гипноз какой, а? Ну правда ведь – бред. Но – чудо. Распускающийся цветок с загадочным названием «графомания». Устная или письменная. Талант.